Стоя у двери она настроила свою искусственную силу на высший уровень – такой высокий, что эндорфины и дофамины в ее мозгу проносились с воем, точно во время шторма, а грудь раздулась – легким не хватало воздуха, чтобы поддержать такое количество адреналина. Затем она положила руки на дверь, припала всем телом к переборке и надавила.
Надавила.
Давление росло в ней, пока уши не наполнились звоном и глаза не ослепли. Ее руки вибрировали, словно кабели, на который повешен слишком большой груз; она была, вероятно, настолько сильна, что могла бы поломать собственные кости. Небольшие очаги боли начали расти в ее легких.
Внезапно кожа на ладонях Морн лопнула. Скользкие от крови, ее руки соскользнули с двери.
Не в силах ухватиться за что-то она полетела вперед и ударилась головой о следующую переборку. И потом упала на пол.
Искусственный нервный шторм был слишком силен; если она не уменьшит его, ее нервы просто сгорят, словно предохранители, когда на них поступает слишком большой ток. Вероятно, замок двери дезактивировал сенсоры отката. Дрожа словно в лихорадке, она схватила свою черную коробочку и уменьшила излучение.
Руки оставляли на клавишах кровь.
Слишком много для того, чтобы выбраться из каюты.
Склонившись над своими поврежденными руками, Морн принялась рыдать, не осознавая этого. Располагать пультом управления шизо-имплантатом было недостаточно; она нуждалась еще в чем-то, чтобы не погибла надежда – а ничего не оставалось. Некоторые ограничения были абсолютными. Неважно, что она сделала бы с собой, она не могла заставить свое тело проскочить сквозь материальные двери. Быстрота, сила, сосредоточенность, свобода от боли – ничто из этих преимуществ не могло помочь ей.
Часть ее мозга, которая понимала, не планировала этого.
Или не могла достучаться сквозь сильный эффект действия шизо-имплантата.
Но она сдерживала Морн и заставляла ее плакать не так громко, чтобы не было слышно в интеркоме.
Сколько времени у нее осталось? Смахнув с глаз слезы, она посмотрела на хронометр в каюте. Меньше шести часов. И это все? Она где-то потеряла два или три часа. Но это не имело значения. Шесть часов или шесть сотен – все равно.
Она не могла выбраться из каюты.
Она ничего не могла предпринять, чтобы помочь Дэвису. Он пропал. Следующий раз, когда она увидит его – если когда-нибудь увидит его снова – он будет амнионцем. Он ничего не будет помнить о кратковременной важной связи между ними. Разве что ему будет дан тот же мутаген, который трансформировал Марка Вестабуля. Тогда он сможет использовать ее воспоминания против нее – и ПОДК – и космоса, принадлежащего человечеству. Давая ему жизнь, она предала его, и все, что было для нее важным; и она ничего не могла с этим поделать.
Она не знала, как пережить все это.
Но – идея пришла ей в голову, словно электрический шок – она может убить Ника.
Вероятно, он скоро придет проверить ее состояние; вероятно, чтобы отключить ее кататонию. Он не будет ожидать увидеть ее в полном сознании, до пределов заряженной насилием. Если она достаточно быстро и сильно ударит его, она может преодолеть его защиту. Все, что ей нужно – точно нанести один-единственный удар…
Все, что ей нужно, загнать пилочку для ногтей ему в горло.
Она встала, отправилась в санблок и сняла пилочку.
Ее руки были скользкими от крови, но они не болели; голова не болела. Ее шизо-имплантат ликвидировал боль. Сжав пилочку, она вернулась к двери и подготовилась к новому ожиданию.
Убить Ника. Исключить по меньшей мере один фактор, который так долго мучил ее.
Но она не могла ждать, когда ее переполняло такое количество энергии. Ее мускулы и рассудок были просто неспособны настроиться на ожидание. Она нуждалась в решениях, действиях; кровопролитии.
Так же, как и дверь, это было то, что нельзя отодвинуть в сторону. Она могла ждать; конечно, могла. Все, что ей необходимо – переключить функции на черной коробочке и погрузиться в состояние покоя. Тогда она не сможет отреагировать, когда войдет Ник. Для него она нуждалась в резкой, мгновенной быстроте – и не знала, когда он придет. Она собиралась убить его; таким образом, нужно было ждать его. Но она не могла ждать его, не погружаясь в неестественное спокойствие, которое бы помешало ей убить его.
Выхода не было. Пропасть между тем, в чем она нуждалась, и что могла сделать, была непреодолимой.
Она снова оказалась на полу, ковыряясь в разбросанных скафандрах и мокрой постели. Не в состоянии остановиться, она беззвучно плакала.
Но это был не выход. Она потеряла что-то в себе, когда включила пульт управления шизо-имплантатом. До этого безумная и коварная ее часть знала, что делать. Она нуждалась в том, чтобы восстановить то состояние. Она нуждалась в том, чтобы восстановить цепочку к той ее части, которая ничего не открывала.
И для этого был единственный путь.
Она должна взглянуть в лицо оставшимся шести или шестистам часам без искусственной поддержки.
Нет, она не могла сделать этого. Это было слишком печально. Сама идея вызвала стон в ее сердце. Только шизо-имплантат сохранял ей жизнь; ничто, кроме его излучения, не защищало ее от последствий насилия и прыжковой болезни, предательства и злобы. Она не могла отказаться. Если она отключит свою черную коробочку, она окажется беззащитной перед лицом того, кем она станет.
У нее не было выбора. Другого пути через пропасть не было.
В молчаливом горе, словно она дошла до последних пределов, она по одной начала отключать функции своей коробочки.
Она делал это медленно, минимизируя стресс от изменения. Одну функцию за другой она уменьшала интенсивность излучения, пока ощущение не терялось; одну функцию за другой она отключала их только тогда, когда у нее было время свыкнуться с новой потерей.
Таким образом, она сдавалась перед отчаянием.
Кабина вокруг нее затуманилась, не потому что освещение ухудшилось – или ее зрение начало отказывать, а потому что это больше не имело значения. Это был просто наружный знак внутреннего заключения; осязаемый признак ее смертности. Такие ограничения были абсолютом. Они не могли быть обойдены или приглушены надеждой – или нервным обманом. В чистом тесте власти Ник Саккорсо победил ее, несмотря на всю ложь, которую она наговорила ему, все тайны, которые использовала против него. Ее сын и ее человечность были преданы ее невозможностью стать большим, чем она есть на самом деле.
Та часть Морн, которая все понимала, отказывалась высказывать свои намерения. В конце концов ей не осталось ничего, кроме печального и бесконечного безумия.
Но тут следует вести себя тихо. Вперед, теряй рассудок. Только делай это тихо.
Игнорируя кровь, подсыхающую на руках, она начала медленно играть с локонами на голове. Какое-то время она закручивала их вокруг пальцев, сворачивая в сложные ленты Мебиуса; бесконечные метафоры. Позднее она начала разделять их на все меньшие и меньшие частицы. Когда они стали достаточно сложными и в них было по одному волоску в форме она начала собирать их вместе. Таким образом она выбралась из глубин отчаяния в спокойное состояние. Так же, как и ее каюта, которая служила ей камерой; и ее тело содержавшее столько горя; и все ее наружные ограничители, демонстрирующие бесплодность ее попыток; так же, как и все это, само время потеряло свое значение. Оно текло мимо нее, не задевая. Ее руки и кожа на голове болели; но боль тоже не имела никакого значения.
Она не имела понятия, что случилось, когда ее дверь открылась. Ничто не прояснилось в ней.
Дрожащий и перепуганный, словно пытаясь скрыться от преследующих его фурий, Сиб Макерн вошел в ее каюту и закрыл дверь.
Глава 21
– Морн, – шепот Макерна был режущим, словно крик. – О, Боже.
Она тупо смотрела на него, словно не понимала, кто он такой.
– Морн. – Пот покатился по его бледному лицу, заставил потемнеть его маленькие усики. – Вставай. – Он прерывисто дышал, не от усталости, а от страха. – У тебя совсем не осталось времени. – Его глаза смотрели на нее и убегали, взгляд метался по каюте. – О, Боже. Что он с тобой сделал?
Она чувствовала волнение, которому не было названия. Каюта была в катастрофическом состоянии. Когда его взгляд снова ускользнул, на белки его глаз попал свет, и они болезненно сверкнули. Морн не изменила позы; она, казалось, почти не дышала. Ее лицо было таким же непроницаемым, как во время приступов безумия. Но пальцы принялись быстрее перебирать пряди. Она расчесывала локоны с неутомимой настойчивостью.
– Послушай.
Он опустился перед ней на колени, словно ноги не держали его. Сейчас его лицо было на уровне ее.
– У тебя почти не осталось времени.
Она тупо смотрела на него, словно слепая.
Нерешительно, почти дрожа, его руки приблизились к ее плечам. Он коснулся их и отдернул – словно они были достаточно горячи и обожгли его. Его взгляд уткнулся в пол; рот искривился. С усилием он поднял глаза. Затем взял ее за руки.
– Он не знает, что я здесь. Сейчас не моя вахта. Я подождал, пока все остальные разбредутся, и никто не сможет увидеть меня. Но прежде чем я покинул мостик, я дезактивировал контроль двери. И сейчас компьютер показывает, что ты до сих пор закрыта. Он не заметит этого, если не попробует открыть дверь.
Она мигнула, слушая первого помощника по информации, со слепым беззаботным непониманием. Все, что он говорил ей, звучало знакомо и одновременно так же непонятно, как шифровка.
– Ты можешь выйти. – Отчаяние в нем росло. – Морн, послушай меня. Я не знаю, что он с тобой сделал, но ты должна послушать меня. Ты можешь выйти.
Это достигло ее сознания. Что-то шевельнулось в темном ядре тишины. Ты можешь выйти отсюда. Потерянная или похороненная часть ее сознания, которая все понимала, дрогнула, распознавая сигнал. Выходи.
Быстрее и быстрее она принялась наматывать волосы на пальцы и распускать их.