— Всё, что мне нужно выяснить, — это почему. Знаешь, даже если ты явишься со всеми кусочками головоломки и тамале Карлоса, это не изменит того факта, что ты бросил меня разгребать дерьмо Мейсона. Теперь я вынужден разгребать твоё, и мне полагается упасть в обморок по причине счастливого воссоединения, потому что ты, наконец-то, активизировался?
— Верно. Как будто ты никогда не подставлял меня. Выходя из-под контроля здесь наверху и там внизу. Загоняя нас в угол, так что мне приходилось искать выход.
Я затягиваюсь «Проклятием» и выпускаю дым в его сторону, но ветер относит в сторону.
— Всё изменилось. Оказавшись в Даунтауне сам по себе, я научился больше думать, прежде чем что-то ломать. Я делал кое-что плохое в качестве Люцифера, но и близко не столько, сколько мог бы. Я спас это место от взрыва и гибели вместе с ним целой кучи душ.
Святоша Джеймс ухмыляется. Он на это не купится.
— Я видел, как вы с прадедушкой играли в ковбоев. Как поживает Дикий Билл?
— Ты был там и шпионил за мной?
— Проверял, как ты. Веришь или нет, мне было не всё равно.
— Бьюсь об заклад, ещё как не всё равно. Ты понял, что одному здесь одиноко, и хочешь вернуться в мою голову. Вот почему ты здесь. Забудь. Я покончил с режимом «Три лица Евы»[952]. Ты мне не нужен.
Он оглядывает меня с ног до головы. Ещё одна рубашка испорчена. Мне нужен портной или, хотя бы, одёжная фея. Интересно, может Манимал Майк сделать мне такую?
— Ты собираешься вечно носить эти доспехи? — спрашивает Святоша Джеймс. — Без меня ты никогда не будешь больше, чем половиной личности.
— Я читал книги, пока был в Даунтауне. Я познакомился с греками. «Потеря — это не что иное, как изменение, а изменение — это наслаждение Природы». Это сказал Марк Аврелий.
— Марк Аврелий был римлянином.
— Знаю. Вот облом.
На этот раз, когда я выпускаю дым, то попадаю в него. Он отходит, махая рукой на облако.
— Эти доспехи и есть причина, почему ты мне не нужен. Я обладаю всей мощью, что у меня была, когда мы были вместе, и даже несколько новых трюков.
— Эти доспехи не улучшили твои мыслительные способности.
— Единственное, что у тебя есть для меня, — это Ключ от Комнаты Тринадцати Дверей, а я могу без него прожить.
— В самом деле? Сколько ещё ты сможешь гонять на этом мотозвере, прежде чем полиция тебя догонит? Сколько ещё машин ты сможешь угнать? Полиция не дураки. Джули Сола сказала мне, что у них создана целая оперативная группа, ищущая банду угонщиков. Ты целое преступное сообщество.
— Оперативная группа только из-за меня? Чертовски польщён. Я никогда раньше не был бандой.
— Ты же понимаешь, что если тебя схватят, то они заберут доспех? А поскольку у тебя нет ключа, ты застрянешь в тюрьме. Просто ещё один смертный дурак в море монстров.
Я бросаю в него сигаретный окурок и прожигаю маленькую дырку в его пуловере, прежде чем он успевает отскочить в сторону.
— Ты оставил меня монстрам, когда смылся из Ада. Дай-ка я переформулирую то, что сказал раньше. Не то, чтобы ты мне не нужен. Я не хочу тебя. Развлекайся в Голубых Небесах.
Я слезаю с капота «Вольво» и подхожу к водительской двери.
— Ты ведь серьёзно? Это не просто злость говорит в тебе. Ты в самом деле собираешься навсегда расстаться с половиной себя.
Я закатываю рукав рубашки и показываю ему руку Кисси.
— Помнишь это? Я уже терял часть себя и научился обходиться без неё. Я смогу справиться снова.
— Ты можешь честно сказать, что не скучаешь по Комнате Тринадцати Дверей? Тишине. Безупречности. Осознанию, что находишься в неподвижном безмолвном сердце Вселенной, и никто не сможет тебя достать.
— Я скучаю по ней, как нарик скучает по игле. Но, как сказал Геродот — а этот парень, я точно знаю, грек: «Очень немногие вещи происходят в нужное время, а остальные не происходят вообще».
— К чему это?
— К тому, что дорога ложка к обеду, так что отъебись.
Он облокачивается на крышу «Вольво».
— Без Ключа ты не сможешь попасть в Голубые Небеса, и никогда больше меня не увидишь.
— Ты можешь путешествовать с Ключом, а у меня есть те, кто прикрывает мне спину. А что есть у тебя, кроме миль часто летающего пассажира?
— Все, кто прикрывают тебе спину, получают пулю, удар ножом или кулаком. Сколько ещё они будут с этим мириться?
Я сажусь в машину. Говорю с ним через открытое окно.
— Прощай. Передавай от меня привет Амелии Эрхарт.
Святоша Джеймс отступает в тень и исчезает.
— Знаешь, несколько дней назад мне пришлось слегка покончить с собой в Аду.
— Может, на этот раз у тебя всё получится, — говорит Касабян.
Когда Вилли Саттона, взломщика сейфов, спросили, почему он вскрыл так много банков, он ответил: «Потому что именно там хранятся деньги». Когда хочешь найти призрака, пытавшегося убить твою девушку (ладно, технически не мою, но она мне очень нравится), то отправляешься в Тенебре, потому что именно там обитают призраки.
Я втыкаю кончик чёрного клинка себе в руку, пока не начинает течь кровь.
— Это самое забавное зрелище за весь день.
Касабян смотрит на меня и резко отворачивается.
— Господи. Дай парню какой-нибудь знак. Зачем ты это делаешь? Тебе недостаточно боли в твоей жизни?
— Забавно не то, что я режу. Забавно то, что я режу аккуратные ровные швы, только что наложенные доктором отеля. Мне нужно немного крови.
— Для чего?
Только не думайте, что лишь потому, что меня трудно убить, избить, сжечь или порезать, мне не больно. Я испытываю всё то же самое, что и любой другой человек. Просто быстрее восстанавливаюсь. Хотя, когда это случается, я ощущаю каждое малейшее подёргивание, каждый приступ боли. Вскрывать свежую рану — особенно интересный опыт. С обилием мысленных криков: «Какого чёрта ты творишь?».
— Помнишь, как ты пытался застрелить меня из того ловушки-пистолета? Дьявольского «Дэйзи», что дал тебе Мейсон?
— Ага, — отвечает Касабян. — Чёртова штуковина испортила отличное суррогатное тело.
— Помнишь, как я разговаривал с тобой в мёртвых землях, когда ты умер, но ещё не попал ни в Рай, ни в Ад?
— Да? Так вот в чём дело?
Я киваю. Морщусь, когда погружаюсь слишком глубоко и задеваю кость.
— Дерьмо. Я собираюсь вернуться в тот же район, чтобы поговорить с другим призраком. Она нанесла мне этот небольшой бумажный порез, так что, полагаю, кровь из раны поможет мне приблизиться к ней.
— Ты резал себя, когда приходил ко мне?
— Сильнее, чем сейчас. Обычно, чтобы проделать этот трюк, нужно перерезать себе вены и быть на пороге смерти. Надеюсь, в этот раз мне удастся обойтись чуть меньшей кровью.
Он рискует бросить украдкой взгляд в мою сторону. Кровь течёт, и я капаю ей по Магическому Кругу, который вырезал на плиточном полу. Тринадцать взаимосвязанных кругов и пересекающиеся в семидесяти двух точках линии. Куб Метатрона. Цветок Жизни.
— Что самое смешное, мне даже не обязательно этого делать. Люцифер может прыгать из Ада на Землю. Держу пари, он может попасть и в центральную станцию призраков, но я до сих пор не разобрался в девяносто девяти процентах его могущества.
Кровь почти замкнула круг.
— Когда увидишь, что я возвращаюсь, было бы здорово, чтобы ты помог мне, разорвав круг. Просто сотри немного крови.
— Я как раз сидел тут и размышлял, что чем бы мне хотелось заняться после вкусного обеда, — так это оттирать твои биологические жидкости.
Я сбрасываю порезанную рубаху и раздеваюсь донага, за исключением доспеха.
— Наконец-то Железный Человек выходит из чулана.
Я бросаю ему разорванную рубашку.
— Заткнись, и когда увидишь, что я зашевелился, можешь воспользоваться ей, чтобы разорвать круг.
— Ты ведь никуда не собираешься? Это просто своего рода проявление дедовщины, когда мне нужно пялиться на твою кровать, стоя на одной ноге и произнося в обратном порядке алфавит.
Он берёт стул, ковыляет и ставит его в метре от меня.
— Не заблудись там. Кэнди разыщет меня и сломает вторую ногу.
— В этом и фокус. Перейти может любой. Возвращаются лишь самые умные.
— Никогда не считал тебя одним из самых умных.
— Я тоже. Вот почему есть План «Б».
— Что за план?
— Дам тебе знать, когда придумаю. Подай мне вон ту бутылку Царской водки.
Он протягивает её, и я делаю большой глоток.
— На посошок.
Я зажимаю окровавленный клинок между зубами. Обычно для подобных вещей я пользуюсь вороньим пером, но придётся обойтись мокрым ножом.
У меня кружится голова от кровопотери. Я ложусь и жду лёгкого прикосновения смерти. Я дрейфую и погружаюсь, и она поглощает меня.
Я открываю глаза под землёй, в туннеле метро. Система метро Лос-Анджелеса — не столько система, сколько раскинувшееся на несколько миль и связанное поездами поле для мини-гольфа. Ньюйоркцы смеются при виде нашей жалкой линии, но она наша, мы любим её и по большей части игнорируем. Это Лос-Анджелес. Сидеть в пробке в собственной машине гораздо шикарнее, чем действительно куда-нибудь добраться. Только обыватели хотят где-то быть.
Туннель выглядит чистым, но неиспользуемым. На стенах и платформе слой пыли. Я спускаюсь на пути и иду в сторону света примерно в пятистах метрах впереди. Пару раз натыкаюсь на стены и спотыкаюсь о чёртовы рельсы. У меня всё ещё кружится голова после путешествия вниз, но, когда я добираюсь до платформы, оно того стоило. Табличка над путями гласит: «СТАНЦИЯ ТЕНЕБРЕ».
Эскалатор полностью обрушился, так что я поднимаюсь на улицу по истёртым каменным ступеням. Путешественники всегда посещают только открытые мёртвые земли. Никто, кроме некромантов и фетишистов, никогда не отправляется в обитаемые районы. Теперь я понимаю почему.
Я по-прежнему в Лос-Анджелесе. Возможно, Тенебре — ещё одна Конвергенция. Чем бы она ни являлась, похоже все мусорные свалки к западу от Миссисипи с незапамятных времён сбрасывали сюда мусор. Я пробираюсь сквозь завалы словно исследователь Арктики в снежную бурю. Мусор дрейфует по длинным бульварам заброшенных зданий и образует неутрамбованные сугробы из газет, парковочных талонов, меню и списков покупок. Полчища мух перемещаются по улицам, напоминая перелёты мигрирующих птиц. Я на Бродвее, возле старых ворот Чайнатауна. Повсюду кучами лежат сгоревшие автомобили, словно какому-то гигантскому ребёнку стало скучно, и он побросал их здесь. Если бы мне не удалось спасти горстку мечтателей, Лос-Анджелес был вскоре выглядел как это место. Если бы мы не попали в Сумеречную Зону, как Каталина.