– Жасмель девятнадцать лет, – прозвучал женский голос Хак, – Мегамег девять.
– О Боже. С ними всё будет в порядке? А их мать?
– Класт умерла два декамесяца назад, – сказал Понтер.
– Двадцать месяцев, – услужливо добавила Хак. – Один и восемь десятых года.
– Простите, – тихо сказала Мэри. Понтер слегка кивнул.
– Её клетки, её кровь – они изменились…
– Лейкемия, – подсказала термин Мэри.
– Я скучаю по ней каждый месяц.
Должно быть, ошибка перевода, подумала Мэри; наверняка он хотел сказать, что скучает по жене каждый день.
– Потерять обоих родителей…
– Да, – сказал Понтер. – Конечно, Жасмель уже почти взрослая, так что…
– То есть она может голосовать и всё такое? – спросила Мэри.
– Нет-нет-нет. Хак что-то неправильно подсчитала?
– Я совершенно уверена, что расчёты верны, – ответила Хак женским голосом.
– Жасмель слишком молода, чтобы голосовать, – сказал Понтер. – Я слишком молод, чтобы голосовать.
– И в каком же возрасте в вашем мире получают право голоса?
– Ты должен встретить по крайней мере 667-ю луну – две трети от традиционного тысячемесячного периода жизни.
Хак, по-видимому, не желая, чтобы её компетентность в области арифметики снова подвергали сомнению, быстро добавила:
– Право голоса получают в возрасте пятидесяти одного года; традиционная продолжительность жизни – семьдесят семь лет, хотя в наши дни многие живут гораздо дольше.
– Здесь, в Онтарио, люди получают право голосовать в восемнадцать, – сказала Мэри. – В смысле лет.
– Восемнадцать! – воскликнул Понтер. – Это безумие.
– Я не знаю ни одного места, где бы этот возраст был больше двадцати одного года.
– Это многое объясняет в вашем мире, – проговорил Понтер. – Мы не позволяем людям влиять на политику и принимать решения, пока они не накопят достаточно мудрости и жизненного опыта.
– Но если Жасмель не может голосовать, то чем в вашем мире взрослый отличается от подростка?
Понтер слегка двинул плечами.
– Полагаю, в моём мире эта разница не так значительна, как в вашем. Тем не менее, достигнув возраста 250 месяцев, человек начинает сам нести юридическую ответственность за свои действия и находится на пороге обустройства собственного дома. – Он покачал головой. – Хотел бы я дать Жасмель и Мегамег знать, что я жив, что думаю о них. Даже если я никогда не смогу вернуться назад, я бы отдал всё, только бы передать им весточку.
– А вы действительно не сможете вернуться? – спросила Мэри.
– Не вижу как. О, если бы здесь был построен квантовый компьютер, то условия, которые привели к моему… переносу сюда можно бы было попытаться повторить. Но я физик-теоретик; я имею лишь смутное представление о деталях внутреннего устройства квантового компьютера. Мой партнёр, Адекор, в этом хорошо разбирается, но с ним никак не связаться.
– Должно быть, вы в отчаянии, – сказала Мэри.
– Простите, – ответил Понтер. – Я не хотел нагружать вас своими проблемами.
– Всё в порядке, – заверила его Мэри. – Можем ли мы… Можем ли мы вам как-то в этом помочь?
Понтер произнёс единственное короткое слово, прозвучавшее как-то по-особенному грустно.
– Нет, – перевела его Хак.
Мэри захотелось поднять ему настроение.
– Ну, хоть карантин должен уже скоро кончиться. Может быть, после того как нас выпустят, вы сможете попутешествовать, посмотреть мир. Садбери – маленький город, но…
– Маленький? – Понтер широко распахнул глаза от удивления. – Но здесь же… даже не знаю, сколько… по меньшей мере несколько десятков тысяч жителей.
– В городской черте Садбери живёт сто шестьдесят тысяч человек, – сказала Мэри, которая полистала в гостинице путеводитель.
– Сто шестьдесят тысяч! – повторил Понтер. – И это маленький город? Вы, Мэре, приехали из другого места, да? Из другого города. Сколько людей живёт там?
– Собственно в городе Торонто – два миллиона четыреста тысяч; в агломерации – в зоне сплошной городской застройки с Торонто в центре – около трех с половиной миллионов.
– Три с половиной миллиона? – изумлённо переспросил Понтер.
– Плюс-минус.
– Сколько всего людей?
– Во всём мире? – уточнила Мэри.
– Да.
– Чуть больше шести миллиардов.
– Миллиард – это… тысяча раз по миллиону?
– Именно так, – ответила Мэри. – По крайней мере, здесь, в Северной Америке. В Британии… ладно, забудьте. Да, миллиард – это тысяча миллионов.
Понтер осел в своём кресле.
– Это… это просто немыслимое количество людей.
Мэри подняла брови.
– А сколько людей живёт в вашем мире?
– Сто восемьдесят два миллиона, – ответил Понтер.
– Почему так мало? – спросила Мэри.
– Почему так много? – спросил Понтер.
– Я не знаю, – ответила Мэри. – Никогда не задумывалась.
– Вы не… в моём мире мы знаем, как предотвращать беременность. Возможно, я мог бы вас научить…
Мэри улыбнулась.
– У нас тоже есть для этого средства.
Понтер поднял бровь.
– Должно быть, наши работают лучше?
Мэри рассмеялась.
– Возможно.
– И вам хватает еды для шести миллиардов людей?
– Мы по большей части едим растения. Мы культивируем… – Раздался гудок; по соглашению с Хак, услышав слово, которого нет в базе данных и о значении которого не было возможности догадаться по контексту, она подавала звуковой сигнал. – … Мы специально их выращиваем. Я заметила, что вам не нравится хлеб, – снова гудок, – э-э… еда, приготовленная из зерна, но хлеб, а также рис – это то, что ест большинство из нас.
– Вы кормите шесть миллиардов человек растениями?
– Э-э… не совсем. Примерно полмиллиарда человек испытывает нехватку еды.
– Это очень плохо.
Мэри не могла не согласиться. Только тут она неожиданно для себя осознала, что до сих пор Понтер имел дело лишь с весьма облагороженным образом Земли. Он немного смотрел телевизор, но недостаточно для формирования целостной картины. Тем не менее было похоже, что Понтеру действительно придётся провести остаток своей жизни на этой Земле. И ему нужно будет рассказать о войне, о преступности, о загрязнении, о рабстве – о кровавой полосе, тянущейся через всю историю человечества.
– Наш мир – непростое место, – сказала Мэри, как будто это оправдывало тот факт, что люди голодают.
– Да, я уже понял. У нас только один вид людей, хотя в прошлом их было больше. Но вас тут три или четыре вида.
Мэри недоумённо тряхнула головой.
– Что? – спросила она.
– Разные виды людей. Вы относитесь к одному виду, а Рубен, очевидно, к другому. А мужчина, который помогал меня спасать, – это, по-видимому, какой-то третий вид.
Мэри улыбнулась.
– Нет, это не различные виды. У нас все люди тоже принадлежат к одному биологическому виду – Homo sapiens.
– И вы все способны скрещиваться? – спросил Понтер.
– Да, – ответила Мэри.
– И потомство не стерильно?
– Нет.
Понтер нахмурился.
– Вы – генетик, – сказал он, – не я, но… но… если все могут скрещиваться со всеми, то откуда такие различия? Разве люди не стали бы со временем похожими, демонстрируя смесь всех возможных черт?
Мэри шумно вздохнула. Она не хотела влезать в это болото на такой ранней стадии общения.
– Ну, в общем, в прошлом – не сейчас, вы понимаете, но… – Она сглотнула. – То есть и сейчас тоже, но в меньшей степени, люди разных рас… – Гудок в другой тональности: известное слово в непонятном контексте. – Люди с одним цветом кожи избегали… скрещивания с людьми с кожей другого цвета.
– Почему? – спросил Понтер. Простой вопрос; действительно, почему?
Мэри слабо пожала плечами.
– Разница в цвете изначально возникла из-за длительной географической изоляции популяций. Но после этого… после этого взаимодействие было затруднено невежеством, глупостью, ненавистью.
– Ненавистью, – повторил Понтер.
– Да, как ни грустно это признать. – Она снова пожала плечами. – В прошлом моего вида много такого, чем я не горжусь.
Понтер довольно долго молчал.
– Я думал над тем, что это за мир, – сказал он наконец. – Я удивился, когда увидел изображения черепов в больнице. Я видел такие черепа раньше; в моём мире они известны лишь в виде ископаемых останков. Это было поразительно – увидеть во плоти то, с чем раньше был знаком лишь в виде костей.
Он снова замолчал, глядя на Мэри так, словно до сих пор дивился её внешности. Она смущённо поёрзала на стуле.
– Мы ничего не знали ни о цвете вашей кожи, – сказал Понтер, – ни о цвете волос. Наши… – гудок; гудком Хак также заменяла слова, для которых не могла найти английского эквивалента, – были бы поражены, узнав, насколько разными вы могли быть.
Мэри улыбнулась.
– Ну, не все эти различия природные. Вот, к примеру, мои волосы на самом деле не такого цвета.
Понтера явно удивила эта новость.
– И какого же тогда?
– Да такого, серовато-коричневого.
– И почему вы его изменили?
Мэри пожала плечами.
– Самовыражение, и… в общем, я сказала, что они серовато-коричневые, но на самом деле они больше серые, чем коричневые. Мне… как, впрочем, и многим другим, не нравится такой цвет.
– У моего вида волосы становятся серыми с возрастом.
– И у нас тоже; волосы такого цвета мы называем седыми. Никто не рождается с седыми волосами.
Понтер снова нахмурился.
– В моём языке слово для человека, обладающего знаниями, которые приходят только с опытом, и слово для цвета, который приобретают волосы с возрастом, одно и то же – «серый». Не могу себе представить, чтобы кому-то хотелось скрыть этот цвет.
Мэри в очередной раз пожала плечами.
– Мы делаем много бессмысленных вещей.
– Это точно, – согласился Понтер. Он помолчал, словно раздумывая, стоит ли продолжать тему. – Мы часто задумывались, что стало с вашим народом – я имею в виду, в нашем мире. Простите, я не хочу показаться… – гудок, – но вы, должно быть, в курсе, что ваш мозг меньше нашего.