Медсестра заметила его взгляд и улыбнулась, но это не была заинтересованная улыбка, которые он привык получать от женщин, – это была успокаивающая улыбка симпатии к пожилому человеку.
Медсестра ушла, и Тревис снова повернулся к Кайле. Раньше он и её читал с лёгкостью, но не сейчас. И всё же было какое-то чувство… чувство чего-то. Когда он смотрел на неё, он… он чувствовал… «боль» было, наверное, подходящим словом, чтобы описать, как он её видит, хотя оно не… он не мог, но…
Он сощурился, ощутив, как при этом сморщилась кожа на лбу, которая за всё это время явно потеряла упругость. Это было странное ощущение, но не такое странное, не такое беспрецедентное, не настолько извращённое, как…
…как это… эта «печаль» – вот оно! – эта невыразимая грусть. Не о себе, не о двух десятках потерянных лет, а о сестре, о том, как её не пощадило прошедшее время, о том, как она постарела…
И всё же, в отличие от него, она не теряла этих девятнадцати лет. Она прожила их, каждую секунду, несомненно, пережив десятки триумфов и десятки трагедий. Так почему он чувствует такую грусть, когда смотрит на неё? Почему он чувствует…
Почему он вообще что-то чувствует по отношению к ней?
Что за фигня с ним происходит?
– Ты в порядке, Трев? – спросила Кайла, садясь на стул рядом с кроватью.
– Думаю, да. – Он на секунду задумался. – Так что же, мама сказала, что ты теперь большая шишка в ракетной технике, а?
– В квантовой механике, – ответила она.
– Профессор?
Она покачала головой:
– Я не преподаю. Я исследователь.
В голове у него вдруг возник вопрос, который раньше он и не подумал бы задать.
– Ты счастлива?
– Ты про работу? Конечно. Синхротрон – удивителен, и платят неплохо.
– А помимо работы?
– Честно? Мой бывший – заноза в заднице.
– Бывший? Ты была замужем?
– И развелась.
Огромная глава её жизни, которую он полностью пропустил. И – господи, он ведь даже не знает, какая у его сестры сейчас фамилия.
– Ты не взяла его фамилию?
– Нет. По-прежнему Гурон. Как мы, физики, говорим – инерция.
– И ты говоришь, тот парень был козлом?
– Как выяснилось. Единственное хорошее, что вышло из наших отношений, – это Райан.
– Кто?
– Моя дочь. – Пауза. – Твоя племянница.
Невероятно.
– Тридцатого ей будет шесть, – сказала Кайла. – Я скоро её к тебе приведу.
– Спасибо.
– И кстати, отвечая на твой вопрос: в целом я жила неплохо. На работе я добилась впечатляющего прорыва, и ты уже видел моего друга Джима; он очень добр ко мне и к Райан.
Тревис задумался об этом – и, что странно, о том, что он по этому поводу чувствует. Это было очень, очень странно, но он ответил словами, которые раньше произносил множество раз, но сейчас впервые делал это с полным осознанием их значения:
– Очень рад за тебя.
Когда ему было пятнадцать – семь субъективных и двадцать семь объективных лет назад, – Тревис как-то распорол ладонь. Он вошёл в стеклянную дверь магазина, которая, как он думал, была открыта. Такие двери должны делаться из безопасного стекла, но эта была из обычного и потому раскололась на гигантские куски. Когда он поднял руку, чтобы защитить лицо, один из громадных осколков упал с верхней части рамы и воткнулся в тыльную сторону ладони, распоров её до кости. Были разорваны сухожилия, рана открылась, и его увезли на «Скорой».
Все операционные были заняты, так что его посадили во что-то вроде зубоврачебного кресла, руку положили на небольшую кювету, и пластический хирург, выдернутый с какого-то концерта, сел рядом на табурет и аккуратно сшил сухожилия, похожие на серую ленточную лапшу. Они воспользовались местным наркозом, и Тревис заворожённо изучал собственную руку на предмет внутреннего устройства.
Шрам, к удовольствию Тревиса, сильно поблек за прошедшие два десятка лет – несомненно, единственная его часть, которая улучшилась за эти годы. И всё же это было немного похоже: он осознал, что впервые в жизни задумывается о внутреннем устройстве своего разума. И так же, как и тогда, когда он видел сухожилия, кость, всю механическую инфраструктуру своего запястья, какое-то время это было интересно, и он был рад, что пережил это, но ему вовсе не хотелось повторять этот опыт, и уж совершенно точно он не хотел заниматься этим всё время.
Кайла просидела с ним пару часов, излагая сжатую версию истории двадцать первого столетия до сего момента: атака террористов на Всемирный торговый центр и Пентагон, вторая катастрофа «шаттла», войны в Афганистане и Ираке, выборы первого чернокожего президента в Америке, сползание Канады вправо и затем новый отскок влево плюс – неслыханно! – недавние выборы премьера-мусульманина, легализация однополых браков по всей Канаде и – через десять лет – в США, уменьшение полярных шапок и многое другое. Он был переполнен.
Однако примерно в шесть вечера появился друг Кайлы, Джим, и увёл её в коридор. Они отсутствовали пару минут, пока Тревис смотрел в окно. Деревья качались – день выдался ветреным. Орёл пролетел прямо над флагштоком с потрёпанным и поблёкшим канадским флагом.
Джим снова вошёл в палату и уселся на стул, на котором раньше сидела Кайла. Тревис уставился на него. Выглядел он довольно представительно, но его сестра, даже постаревшая, была красивее.
– Сколько вам лет? – спросил Тревис.
– Тридцать девять, – ответил Джим.
Тревис покачал головой:
– В последний день рождения, что я помню, мне исполнилось двадцать два. Теперь мне сорок один.
– Темпус фьюджит[1426], – сказал Джим, и Тревис немедленно почувствовал, что ему нравится этот человек: он не стал при этом высокомерно вскидывать брови, словно говоря «это по-латыни» или «вы, конечно, не поняли, что я сказал». Он просто молчаливо предположил, что собеседник так же умён, как и он сам.
– Ага, – ответил Тревис.
– Послушайте, – сказал Джим, – я спрашивал Кайлу, и она разрешила поговорить с вами об этом. Я учился в Университете Манитобы одновременно с вами, однако ничего не помню о тех временах, и, в общем, я подумал, что, может быть, вы могли бы мне помочь заполнить кое-какие лакуны в моём прошлом.
Тревис подумал об этом. Раньше такие слова прозвучали бы как музыка: «Ты знаешь что-то, чего не знаю я; ты можешь это использовать против меня». Но он не чувствовал тяги к… к тому, чтобы использовать этого бедолагу. Он…
Он хотел помочь.
«Господи, – подумал Тревис, – да что же со мной такое?»
Я смотрел на Тревиса Гурона, а он смотрел на меня. Тревис был братом Кайлы, но ощущение было такое, что он немножко и мой брат тоже; в конце концов, он был единственным человеком моих лет, который также утратил воспоминания о первой половине 2001 года. Да, он потерял гораздо больше, чем те полгода, но я мог, пусть качественно, если не количественно, понять, через что ему довелось пройти. И даже если я как-то сумею восстановить воспоминания о моём тёмном периоде, это, вероятно, будут старые воспоминания, поблёкшие, ненадёжные, как любые воспоминания о делах таких далёких дней. Однако Тревис помнил те события так, будто они произошли лишь вчера.
За исключением…
Чёрт, что-то вертелось у меня в сознании. И да, дело было именно в сознании. Менно Уоркентин сказал, что я потерял сознание после того, как на мне испытали шлем «Ясности». Если эта штука не только вызвала у меня обморок, если на самом деле она на шесть месяцев остановила моё самоосознание, то я в принципе мог понять, почему не помню ничего о времени, которое последовало за обмороком и до тех пор, пока по неизвестной ещё причине я не перестал быть эф-зэ.
Но почему я не помню, как надевал шлем? Почему не помню, как пришёл в лабораторию Менно накануне Нового года? Почему, чёрт возьми, не помню, как раньше в тот же день ходил в «Макнелли Робинсон» и покупал там книгу? Наверняка я должен хотя бы смутно помнить обо всём этом, однако не мог откопать ничего, что относилось бы ко дню, когда я стал эф-зэ.
Но Тревис не подвергался воздействию лазеров Менно. Предположительно у него не было паралимбических повреждений, порождающих конфабуляцию; его воспоминания должны быть точными. И поэтому, когда он спросил, сколько мне лет, и пожаловался на то, как он в одночасье постарел, я просто спросил его:
– Вы участвовали в университете в экспериментах, которые проводили профессор Уоркентин и профессор Адлер?
Тревис невесело улыбнулся.
– Да. Для меня это было будто только вчера. И что, они всё ещё там работают?
– Уоркентин – да; он эмерит. Адлер сейчас в Вашингтоне. Так, значит, вы помните шлем «Ясности»?
– Не думаю, что слышал о нём под этим названием, но вы говорите про футбольный шлем с прицепленными к нему всякими штуками? Да, конечно. Я пришёл пятнадцатого декабря, они нацепили его на меня, я выполнил несколько тестов – думал слова, не произнося их.
– Именно. Точно. А потом они попросили вас прийти ещё раз, верно?
На лице Тревиса возникло странное выражение, словно его удивило, насколько это важно для меня.
– Нет.
– Не просили?
– Нет. Я пришёл один раз, получил свои двадцать баксов, и всё.
– А в день, когда вы потеряли сознание? Я полагал, что вы снова приехали к ним для тестов. Вас нашли в кампусе, а занятия начались только восьмого числа.
– Ничего такого не помню.
Чёрт. Я был так уверен, что Уоркентин несёт ответственность за случившееся с Тревисом.
– Вы не помните день, когда впали в кому?
– Совершенно не помню. Помню, как расстилал постель накануне вечером – это было первое января. На Рождество мне подарили новый триллер, «Ангелы и демоны», и я начал его читать. Фактически, это последнее, что я помню.
О романе Дэна Брауна напрашивалась очевидная шутка, но я сдержался.