– И какова мораль, Спок? – спросил я, складывая руки на груди.
– Та, которую осознаёт по крайней мере один из нас, – ответил Менно.
– Но мы можем сделать мир лучше. – Менно молчал. Пакс терпеливо смотрела на него. Я тоже на него смотрел, но мне не хватало её самообладания. – Чёрт возьми, Менно, – сказал я наконец. – Ты знаешь, что это правильный поступок.
Он заговорил, медленно, скупо роняя слова:
– В течение всех этих лет иногда было очень тяжело быть твоим другом и коллегой. Поначалу я думал, что это просто гнев за то, что ты сделал со мной и Домиником, или за то, что был напоминанием об ордах лишённых внутреннего голоса, потому что все эти годы ты был единственным из проекта «Ясность», кто оставался рядом. Но всё оказалось не настолько грандиозно.
Он сделал паузу и отхлебнул кофе.
– Кто открыл тебе утилитаризм? Кто представил тебя – в прямом и переносном смысле – Питеру Сингеру? Я. Я сказал: «Вот, Джим, прочитай это, думаю, тебе понравится». И ты прочитал. Ты это воспринял. Я говорил, но ты делал. Помнишь, как ты пришёл сюда в первый раз и заявил, что видел записи тех интервью? Знаешь, что я тогда подумал? Не о шиле в мешке и не о вьющейся верёвочке, и даже не о том, что теперь мне наконец будет с кем поговорить об открытиях, которые сделали мы с Домиником. Нет, вовсе не об этом. Моя первая мысль была: «Ой, это же Джим. И он осуждает меня. Он знает, сколько я зарабатываю, знает, сколько я способен отдавать на благотворительность, но вместо этого я живу в квартире за несколько миллионов, и, хоть я и слеп, у меня на стенах висят дорогие картины».
– Ты о репродукциях Эмили Карр?
– Это не репродукции.
Мой взгляд скользнул по ним: картины маслом в стиле постимпрессионизма, изображающие прибрежные дождевые леса Британской Колумбии.
– Ого.
– Все четыре в 1996-м стоили сорок две тысячи долларов. – Он махнул рукой в сторону кухни: – И ты не захочешь знать, сколько стоят тотемные столбы. Я слеп уже двадцать лет, я не испытываю никакого непосредственного удовольствия от этих картин – но мне нравится ими владеть. Сумма меньше тысячи долларов позволила бы умирающему африканскому ребёнку дожить до совершеннолетия: пища, вакцинация, базовое медобслуживание, даже начальное образование – и всего за тысячу баксов. Я мог бы спасти сорок детишек за деньги, которые потратил на те картины. И знаешь, что я сказал себе? Картины растут в цене, верно? А у меня нет детей; я могу завещать всё своё имущество благотворительному фонду, так что, когда я умру, они продадут картины, и представь себе, сколько детей они тогда смогут спасти! Да, я постулировал существование нуждающихся детей и через десятилетия, чтобы примирить свою совесть с тем, что не помогаю нуждающимся сейчас. Но ты! Сколько ты отдал на благотворительность в прошлом году?
– Не знаю.
– Да ну, – сказал Менно. – Наверняка знаешь.
Я отвёл взгляд от слепца.
– Двадцать с чем-то.
– Двадцать тысяч долларов. И куда именно?
– По большей части в фонды по борьбе с бедностью в третьем мире.
– Потому что?
Я повёл плечами:
– Потому что им деньги нужны больше, чем мне. Польза, которую эти деньги принесут людям в Африке, гораздо больше пользы, которую они принесут мне, так что я…
– Так что ты должен был их отдать, верно? – Менно покачал головой. – Миру не нужны лицемеры вроде меня; ему нужно больше людей, похожих на тебя.
– Менно… – сказал я, словно его имя, такое же как у основателя его религии, как-то его оправдывало.
Он какое-то время молчал.
– Ты сказал, что вам нужен кто-то, чтобы положить его под… как ты это назвал? Под пучок?
– Ну да, однако этот человек, вероятно, не выживет.
– Возьмите меня, – сказал Менно.
– Что?
– Я стар; возьмите меня.
– Это… ну, это… очень благородно с твоей стороны, но нам нужен кто-нибудь, кого можно передвинуть на две ступени вверх. Это значит, что изначально он должен быть Q1.
– Который, по определению, не может дать информированного согласия. Но я могу.
– Да. Но ты не эф-зэ.
Менно поднялся.
– Пойдём со мной, – велел он. Я подчинился, так же как и Пакс; он повёл нас обоих в свой кабинет. – Прошло столько лет… – сказал он. – Не уверен, в каком они шкафу, но… – Он жестом попросил меня открыть шкафы, и я так и сделал. Первый был заполнен грудами старых компьютерных распечаток на перфорированной бумаге, и я сказал ему об этом. – Посмотри в другом, – сказал он.
Я заглянул во второй шкаф – и нашёл их.
Две зелёные хоккейные шайбы.
– Ты их сохранил? – спросил я.
– Ты сказал, что тебе нужен эф-зэ. Сделай его из меня.
У меня заколотилось сердце.
– Но что, если ты не очнёшься?
– Сделай то, что вы сделали с Тревисом Гурном. Возьмите ту штуковину…
– Квантовый камертон. Но он работает не всегда.
– Я согласен попробовать.
– Менно, господи, я не смогу…
Он поднял руку:
– Падаван, кто разъяснял тебе «проблему вагонетки»? Посмотри на меня. Я – тот толстяк, а на путях стоят семь миллиардов человек, которые запросто могут погибнуть, если русские сцепятся с американцами.
Поначалу мы с Менно хотели отправиться в Саскатун на самолёте, но для того, чтобы взять с собой Пакс – найти клетку для большой собаки и прочее, – понадобилось бы не меньше времени, чем сэкономил бы нам самолёт, так что мы все втроём погрузились в мою «Мазду». Примерно через два часа езды по шоссе Менно удивил меня, спросив:
– Нереально скучный пейзаж, правда?
В последнее время столько в моём мире оказалось перевёрнуто вверх дном, что я, наверное, не очень удивился бы, если бы он сейчас снял свои чёрные очки и за ними оказалась бы совершенно нормальная пара здоровых голубых глаз.
– Правда, – ответил я, – но как ты об этом узнал?
– Дорога. Она совершенно ровная. Уже давным-давно не было ни малейшего уклона.
Пакс сидела на заднем сиденье. Я позволил ей ехать, высунув голову в окно, – привычная радость для собак, чьи хозяева часто ездят на машине, но, по-видимому, чрезвычайно редкое удовольствие для неё. Однако спустя некоторое время она улеглась головой на мою половину машины, куда падали солнечные лучи.
Поскольку мы не собирались останавливаться, чтобы поесть, а мне не хотелось проезжать по тому участку шоссе, где на меня напали, то мы выбрали маршрут по шоссе Йеллоухед, в обход Реджайны. Когда мы подъехали к знаку, обозначающему границу провинции, я объявил:
– Мы покидаем Манитобу.
Менно кивнул.
– Слышал анекдот об американской паре? Они совершенно заблудились. Остановились у заправки, и муж вошёл внутрь. «Где мы?» – спросил он человека за кассой. «Саскатун, Саскачеван», – ответил тот. Муж ушёл, и когда он сел в машину, жена у него спросила: «Ну что? Что он сказал?» «Не знаю, – ответил муж. – Он не говорит по-английски».
Анекдот едва заслуживал улыбки, но я решил, что будет вежливо издать различимый на слух смешок. Менно, удовлетворённый моей реакцией, повернулся на своём сиденье, насколько позволяли его габариты, и положил голову на свёрнутый свитер, который укрепил на боковом окне. Вскоре я услышал гортанные переливы его храпа. Давя на газ, я подумал, закрывает ли Менно глаза, когда спит, или они неподвижно таращатся в пространство.
Один из недостатков Йеллоухеда в том, что бытовых удобств на нём мало и расстояние между ними велико. Однако, когда мой мочевой пузырь уже готов был обратиться в Супернову[1455], наконец показалась заправка. Менно и я по очереди зашли в туалет, Пакс облегчилась тут же на траве. Когда мы снова выехали на шоссе, я поднял новую тему:
– Знаешь, кто сейчас живёт в Саскатуне?
– Кайла Гурон, – ответил Менно. – Ты рассказывал.
– Не только Кайла, – сказал я. – Её брат тоже. Тревис.
Едва слышное:
– Ох.
– Кайла наконец сказала ему правду: что он был Q2 и что он впал в кому из-за внешнего воздействия, а ей потом удалось его оживить как Q3.
– О!
– Ага. Когда Кайла сказала, что он был квантовым психопатом, Тревис ответил: «Ну да, я всегда знал, что малость не в своём уме».
– Что? – переспросил Менно. – А-а! Смышлёный парнишка.
– Это да – хотя он уже далеко не «парнишка». Однако она не сказала ему, что было причиной его впадения в кому. О подробностях она умолчала.
– Хорошо. – Пауза. – Как у него дела?
– Лучше с каждым днём. Он по-прежнему передвигается в основном на самоходном инвалидном кресле, но физиотерапия делает своё дело. Он уже ест обычную еду, челюстные мышцы восстанавливаются. На прошлой неделе впервые ел стейк. Даже мне было радостно видеть.
– Э-э… это хорошо, я… я рад, что он поправляется.
– Ага. – Я позволил ещё одному километру асфальта уйти под колёса, затем сказал: – Послушай, я помню, что ты говорил о «дилемме заключённого», но…
– Но у меня все шансы очень скоро встретиться с создателем, верно?
– Ну… да. И в общем, я подумал… может, тебе было бы интересно увидеться с Тревисом? – Едва произнеся это неуклюжее предложение, я мысленно дал себе пинка за то, что сказал «увидеться» слепому человеку.
Однако Менно кивнул:
– Да. Если он не против. Просить прощения – это очень по-христиански, и это мой последний шанс, правда ведь?
И мы поехали дальше, и я позвонил домой Ребекке. Она взяла трубку и радостно меня поприветствовала – никаких признаков того, что дочь ей рассказала о разрыве со мной. Я объяснил Ребекке, что еду в Саскатун в компании человека, который знал Тревиса в 2000-м и начале 2001-го, и спросил, можно ли нам к ней заехать поздороваться. Она передала трубку Тревису, я объяснил ситуацию уже ему, и его ответ прозвучал так:
– Уоркентин, без балды? Конечно. Везите его сюда.
Нам предстоял ещё довольно дальний путь – а как сказал Уоркентин, пришло время поговорить о многих вещах. Он познакомил меня с деталями экспериментов проекта «Ясность», а я рассказал ему более подробно об открытиях Кайлы и Виктории в области квантовых состояний сознания. Однако в начале каждого часа я на пять минут включал «Си-би-си». Когда мы въезжали в Саскатун, ведущая выпуска новостей мрачным голосом сообщила: