– Я же говорил… Боже, я ведь говорил всем, что одной бомбы будет достаточно. Да, ее нужно было использовать, но лишь однажды. Согласен, взрыв в пустыне не произвел бы нужного впечатления – нас обвинили бы в том, что мы зарыли в землю несколько составов тринитротолуола и не поверили бы, что у нас есть принципиально новая бомба. Поэтому ее действительно нужно было сбросить на реальную цель. Нет, мы не могли заранее объявить, какую цель выбрали, потому что они сразу свезли бы туда военнопленных – наших мальчишек, которые попали к ним в руки, – и приложили бы все силы, чтобы сбить B-29 еще на дальних подступах. – Он помотал головой. – Но одной оказалось недостаточно.
– Но почему они… почему мы… ждали только три дня? – спросила Китти. – Ведь наверняка линии связи, идущие в Хиросиму, тоже разрушены. За это время сообщение только успело дойти до Токио, и там, конечно, не успели ничего предпринять…
– Гровз сказал, что к концу недели ожидался тайфун. И это значило, что… нет, не никогда, но, понимаешь ли, через неделю или еще позже. – Он снова помотал головой и проговорил так тихо, что Китти пришлось попросить его повторить: – Бедные, бедные люди…
В кабинет Ханса Бете вошел Пир де Сильва. Его форма была безукоризненно чистой и отглаженной, но на лбу блестели капли пота после прогулки по августовской жаре.
– Мистер Бэттл…[1517]
Бете сдержал улыбку. До тех дней, когда бомбы обрушились на Японию, было запрещено употреблять за пределами плато такие титулы, как «доктор» и «профессор», а к тем ученым, которые уже тогда могли быть известны широкой публике, обращались под вымышленными именами, начинающимися с тех же букв, что и их настоящие. Внутри периметра из колючей проволоки мало кто соблюдал это правило – за, конечно, исключением де Сильвы и ему подобных, – а уж теперь, когда весь мир знал, чего они здесь достигли, придерживаться его казалось совсем глупым.
– Слушаю вас, капитан.
– Вам пришла бандероль. – Де Сильва держал в руке картонную коробку, где мог бы лежать, скажем, том энциклопедии. – Но я не отдам ее вам, пока не узнаю, что там написано.
Ханс ткнул логарифмической линейкой: коробка была вскрыта.
– Но ведь вы уже посмотрели туда.
– Естественно. – Ни намека на угрызения совести. – Но…
– Но что? Там написано по-немецки? Многие ваши сослуживцы свободно владеют этим языком.
– Нет. Это похоже на шифр.
Ханс кивнул. Ничего так не раздражало де Сильву, как зашифрованные сообщения в переписке ученых; он заставил Дика Фейнмана отказаться от озорной привычки обмениваться шифрованными любовными письмами со своей умершей к настоящему времени женой Арлин, лечившейся от туберкулеза в Альбукерке. Де Сильва наклонил коробку, и оттуда показались края пяти тонких стеклянных пластинок, переложенных бумажными салфетками. Он аккуратно выложил их на стол; в отличие от многих других ученых, хозяин этого кабинета поддерживал на столе и во всей комнате идеальный порядок.
– Видите эти полоски?..
У Бете на мгновение защемило сердце.
– Ну конечно, капитан. Это действительно шифр, но отнюдь не вражеский. Это шифр самой природы.
Де Сильва нахмурился:
– И что же он означает?
– Он означает, – ответил Ханс и улыбнулся, разглядывая фотопластинки, – что я прав и что нашему раздражительному мистеру Тилдену придется съесть свою шляпу.
Когда работа в Лос-Аламосе только начиналась, генерал Гровз попытался внедрить свою концепцию разделения труда: каждый человек знал только то, что ему необходимо для выполнения своей работы. Но с самого начала Оппи настаивал на еженедельном коллоквиуме, на котором ведущие ученые могли бы непринужденно обсуждать технические вопросы. Стратегия оказалась успешной: сплошь и рядом специалист в одной области высказывал мнение, оказывавшееся полезным для разработчиков других направлений.
Организация коллоквиумов, которые проводились по вторникам вечером в зале местного театра, была возложена на Эдварда Теллера. Он выполнял эту обязанность с удовольствием, потому что благодаря ей получил возможность вплетать в любую обсуждаемую тему разговор о своих термоядерных мечтах, а Оппи радовался тому, что и Теллер делал что-то по-настоящему полезное.
Теперь, когда взрывы сброшенных на Японию бомб доказали работоспособность и урановой пушки, и плутониево-имплозивной схемы, важных технических вопросов, заслуживающих обсуждения, осталось не так много, и коллоквиумы стали посещать меньше. Большинство ученых, стремившихся получить работу на 1945/46 учебный год, уже покинули Гору. Тем не менее, отметил Оппи, в этот вечер в театре собрались лучшие умы, в том числе Энрико Ферми, Ханс Бете, Дик Фейнман, Боб Сербер и Луис Альварес.
Теллер, естественно, заговорил первым:
– Сегодня мы поговорим о…
– Позвольте мне высказать дикое предположение, – опередил его Фейнман, сидевший во втором ряду. – Неужели о синтезе?
Добродушные Бете и Сербер рассмеялись, и даже Теллер улыбнулся:
– Совершенно верно. Но, думаю, многие порадуются тому, что я не намерен обсуждать вопросы, связанные с супербомбой. Я предлагаю поговорить о солнышке.
– И чтобы Гровз был Отцом, а Оппи – Святым Духом? – съехидничал Фейнман, притворившись, будто из-за страшного акцента Теллера ему послышалось «о сыночке».
– Не о сыне, тем более Божьем, – ответил Теллер, продолжая улыбаться, – а о Солнце, которое светит нам с неба.
– Как и Святая Троица, – продолжал острить Фейнман. Он для вящего впечатления воздел руки, имитируя благоговение, тем самым заставив снова рассмеяться часть присутствующих ученых.
– Я занимался изучением солнечных спектров, – продолжил Теллер, перехватив покрепче бразды правления. – Как-никак Солнце – это всего лишь огромный реактор для атомного синтеза. Этому вопросу уделил немало внимания и наш друг Ханс, присутствующий здесь.
– Эта работа весьма осветила мой кругозор, – сказал Бете, который всегда был необычайно доволен собой, если ему удавалось пошутить по-английски. Его статья 1939 года «Производство энергии в звездах» единодушно считалась одной из лучших публикаций по этой теме.
– Да, – продолжал Теллер. – Но результаты Ханса, изучавшего солнечные спектры до войны, отличаются от тех, которые зафиксированы на недавних пластинках, полученных из обсерваторий Маунт-Вильсон и Мак-Мата-Халберта, с которыми работал я. Заодно я проверил кое-какие из старых пластинок, сделанных еще до публикации Ханса. Взгляните.
Готовясь к сегодняшнему коллоквиуму, Теллер с разрешения Оппенгеймера заказал в фотолаборатории базы слайд, демонстрирующий три различных набора солнечных спектров. Сейчас он вставил его в проектор «Кодак» и включил. Все уставились на полотно экрана, свисающего с потолка, где появились три горизонтальные полосы в оттенках серого, прерываемые вертикальными линиями различной степени затемнения. Даже с первого взгляда было очевидно, что верхняя и нижняя части почти одинаковы, а вот та, что посередине, казалась сложнее. Около верхней имелась подпись «1929», средней – «1938», а на нижней – нынешняя дата, «1945».
Присутствующие сразу заговорили.
– Вы нас разыгрываете, – сказал Ферми. – Средняя линия не имеет отношения к нашему Солнцу, это звезда класса F.
– Представьте себе, это наше Солнце, – заверил его Бете, сидевший в третьем ряду. – Совершенно бесспорно, эту спектрограмму я делал лично.
– В таком случае как соотнести ее с теми, что были сделаны до и после? – требовательно спросил Ферми. – У вас сильные линии поглощения углерода, а на верхнем и нижнем снимке их практически нет.
– Интригует, не правда ли? – ответил Теллер. – Естественно, мы ведь лишь двадцать лет назад узнали, из чего состоят звезды. – Сесилия Пейн-Гапошкина определила, что звезды почти полностью состоят из водорода и гелия; до этого предполагалось, что Солнце (хотя оно, естественно, намного горячее) по составу сходно с Землей, поскольку они, предположительно, родились из одного и того же сгущающегося облака материи. – Причем из этих двадцати лет нужно вычесть последние шесть: с тех пор как в Европе началась война, почти никаких данных не добавлялось. – Он посмотрел на коллег. – В любом случае очевидно, что, если мы хотим когда-нибудь воспроизвести термоядерный синтез здесь, на Земле, мы должны правильно понимать, как это происходит в природе. Недавно я разработал набор уравнений, которые, как мне кажется, точно описывают этот процесс, но они не учитывают спектры Ханса или, как я теперь определил, проконсультировавшись с рядом экспертов, больше того – любые спектрограммы Солнца, сделанные в период с января по апрель 1938 года. По отношению к периодам до и после этого интервала мои протон-протонные уравнения работали, но в этот отрезок времени с Солнцем случилось что-то, заставившее его временно нагреться настолько, чтобы там заработал термоядерный синтез по циклу C-N-O.
– Если бы Солнце нагрелось настолько, мы не могли бы этого не заметить, – сказал Оппи, сидевший в первом ряду, и, повернувшись на стуле, обвел взглядом сидевших позади. – Изменение сказалось бы на земном климате.
– Представьте себе, оно сказалось, – ответил Теллер. – Мой друг Джонни фон Нейман из Института перспективных исследований в последнее время очень увлекся прогнозированием погоды и внимательно изучал метеорологические данные прошлых лет. Он говорит, что тот период действительно оказался теплее нормы в статистически значимой степени, хотя воздействие ощущалось больше в Южном полушарии, чем здесь.
– Это естественно, – вставил Альварес, – ведь во время нашей зимы к Солнцу обращено Южное полушарие.
Теллер кивнул:
– Совершенно верно. Еще та зима была исключительной по части северных сияний. Так что мы имеем дело с интересной аномалией. Солнце несколько месяцев лихорадило, у него была повышенная температура. Теперь вопрос: почему это случилось?