— Пригласите ко мне практиканта. Если он ушел, пошлите за ним машину. — И, обернувшись к нам, добавил: — Только уговор: вслух не удивляться и провожатого вашего вопросами о его личности не смущать. Я вам потом сам все объясню.
Усталое лицо начальника сохраняло прежнее холодно-деловое выражение, но глаза его смеялись уже откровенно.
В это время дверь открылась, и из-за портьеры появилась щупленькая фигура подростка в ватнике. Слишком большой по размеру, ватник этот сидел на нем, как водолазная рубаха, и рукава его были даже не загнуты, а закатаны. На вид вошедшему можно было дать лет четырнадцать, но лицо его, совсем еще детское, было необычайно серьезно, и это взрослое выражение как-то особенно не вязалось с носом-пуговкой, густо поперченным крупными золотыми веснушками, с пушком на щеках.
— Вот, познакомьтесь, Константин Ермоленко, наш практикант… Костя, отведите товарищей на объект. Все им покажете.
Странный практикант серьезно кивнул головой. Повидимому, выполнять подобные поручения было ему не в диковинку. Мальчишеским жестом он поддернул свой непомерный ватник и при этом серьезно сказал:
— Хорошо. Попрошу за мной.
Необыкновенный проводник наш оказался бесценным спутником. Он всю дорогу рассказывал о строительстве; точнее, не рассказывал, а толково отвечал на вопросы, и ни один из них не мог застать его врасплох.
Строительство он знал отлично, и знал о нем именно то, что могло показаться интересным новичкам. Память у него была поразительная. Впрочем, относясь к своему делу очень ответственно, он не вполне доверял своей памяти и иногда лез в карман, извлекал замурзанную и истертую записную книжку и уточнял по ней названия или цифры.
Но особенно в нашем проводнике подкупало то, что он весь как бы сросся со стройкой — думал о ней как о чем-то своем, личном. На нас, людей, впервые попавших сюда, он смотрел снисходительно и считал долгом все пояснять в популярных сравнениях.
Так мы узнали, что намывная плотина похожа на горный хребет, что машины бетонного завода переваривают в день больше чем целый состав цемента, что если вытянуть в одну нитку всю металлическую арматуру, которую предстоит заложить в тело сооружений, то получилась бы стальная полоса, которой можно было бы опоясать земной шар.
На стройке его знали и, должно быть, любили. Кое-кто из встретившихся инженеров — правда, не без легкой, теплой усмешки — поздоровался с ним, а шофер одной из тяжелых машин, возивших бетон, поравнявшись с ним, притормозил и, высунувшись из кабины, крикнул:
— Не на поселок ли, Константин Николаевич, путь держишь? Влезай в кабину, подкину до бетонных.
Когда же мы поднялись на гребень плотины и огни стройки засверкали внизу так густо, будто обильные осенние звезды, отраженные в черной воде, наш юный проводник стал просто поэтом. По каким-то одному ему видимым признакам угадывая сооружения в россыпи огней, он говорил о них так, будто перед ним простиралось и неоглядное море, созданное руками человека, и огни маяков на концах волнорезов, и аванпорт, и убежища кораблей от бури, и сами корабли, поднимавшиеся и опускавшиеся в шлюзах.
Должно быть, его маленькое увлекающееся сердце так было полно всем этим, что он действительно видел во тьме, прикрывавшей сухую изрытую степь, все эти сооружения, известные тогда только по чертежам и эскизным проектам. Когда же он обо всем этом говорил, показывая то туда, то сюда тоненьким, мальчишеским, перепачканным чернилами пальцем, на его лице, испещренном комичными веснушками, сияла такая радостная вера, что им можно было залюбоваться.
Помня обещание, мы не стали расспрашивать нашего провожатого ни о чем лично его касающемся, хотя маленький энтузиаст все больше интересовал нас. Простившись, мы искренне поблагодарили его за содержательную беседу, за помощь и с нетерпением двинулись в кабинет начальника, окна которого все еще были освещены.
— Ну как? — спросил он, поднимая от бумаг глаза.
— Замечательно!
— Я не об этом. Это само собой… А как наш практикант: пояснил, показал?
— Ради бога, объясните, где вы откопали такого чудесного парнишку?
В усталых глазах строителя опять засверкали ласковые лукавинки.
— А хорош, правда? Ему сейчас пятнадцатый год. В его возрасте мы еще в бабки играли. А он — живая энциклопедия стройки. Все знает, всем интересуется, во все встревает.
— А почему его зовут «практикантом»?
Строитель некоторое время перебирал бумаги, потом отодвинул их, как бы решив, что трудовой день, затянувшийся чуть ли не до рассвета, закончен, и, откинувшись на кресле, не торопясь, со вкусом рассказал историю Константина Ермоленко, которого все на стройке, даже официальные люди, звали практикантом.
История эта неожиданно оказалась совсем не замечательной. Много людей устремляется сейчас на стройки пятилетки. Одних влечет благородное желание положить свой кирпич в исторические сооружения; других увлекает романтический пафос созидания; третьи считают, что на этих стройках они получат возможность лучше проявить свои способности; четвертых влекут новые, невиданные профессии, гигантская техника; пятых — и такие есть — тянет к длинному рублю. Отделу кадров приходится ежедневно отвечать на сотни письменных предложений. Десятки специальных людей принимают заявления и оформляют на работу тех, кто приезжает, как тут говорят, «самотеком».
В этом самотеке прямо на место стройки прибыл и окончивший шестой класс Константин Ермоленко. Он решил строить канал и в первый же день каникул сел на пароход. Нужно честно сказать: он сел без билета и был с позором ссажен на ближайшей пристани. Но дорожные неприятности не охладили его пыла. Двигаясь где пешком, где на попутных грузовиках, он добрался до стройки и отыскал контору отдела кадров.
Ему отказали, резонно заявив, что он мал. Мальчик пробился к начальнику отдела, показал ему передовую комсомольской газеты, призывавшую молодежь идти на стройки. Даже передовая, смутившая юное сердце, не произвела впечатления на начальника кадров. Он был неумолим. Но и новый отказ не укротил мальчика. Он проник в управление, в приемную самого начальника стройки.
— И вот секретарь докладывает: такой-то просит принять, — рассказывал начальник, и ласковое выражение его глаз удивительно контрастировало с усталым, неподвижным лицом и будничным, деловым тоном. — Отвечаю: «Вы же знаете, что я наймом на работу не занимаюсь». — «Очень вас прошу, примите». Надо вам сказать, что секретарь у меня — женщина строгая, отнюдь не сентиментальная. А тут даже голос просительно дрожит. Вижу, что что-то сверхобычное. «Зовите». И является. Это он сейчас большой ватник носит, чтобы взрослее казаться, а тогда вошел совсем маленький парнишка. И заметьте, с достоинством вошел. И жалуется, что его не берут на работу. Говорю: «Правильно не берут! Опоздал родиться лет на пять». Подает газетку, которая совсем у него истрепалась. Вижу, тяга у него совершенно неистребимая. Фанатик какой-то. Убеждаю его: «Не торопись, твое впереди, на твой век строек хватит, тебе учиться надо. Завтра у меня самолет в Ростов идет — вот домой тебя и отправлю… Никогда не летал? Ну вот, полетаешь». Куда там полетаешь! Он вдруг заявляет: «Вы студентов на практику принимаете? Вот и меня возьмите практикантом, на время каникул». Этим он меня и победил. Ну, думаю, была не была — в нарушение всех правил, возьму. И взял курьером. А он, видите, как-то сам собой в порученцы выдвинулся. Светлая голова! А память какая!
И когда уже совсем перед рассветом мы вышли из темного здания на пустые улицы нового, недавно раскинувшегося в степи поселка, знаменитый строитель, жадно вдохнув свежий степной, горько попахивающий полынью воздух, сказал с мечтательной улыбкой:
— А каких они дел наворочают, такие-то вот, когда они вырастут и возмужают!
СОЛДАТСКИЙ СИРОТА
На великих стройках, где люди вооружены самой передовой советской техникой и потому настоящее мастерство их особенно ценится, трудовая слава разносится быстро. Странствуя по огромной трассе, мы много слышали о Викторе Георгиевиче Мохове — скреперисте, слывшем среди товарищей по профессии замечательным мастером.
Люди, отдаленные от него сотнями километров, никогда его в глаза не видавшие, с увлечением и знанием дела принимались объяснять методы работы, введенные Виктором Георгиевичем, и все введенные им приемы, позволявшие ему достигнуть удивляющей всех высокой производительности своего земленоса. Из этих рассказов о Мохове как-то сам по себе возник и сложился образ знаменитого скрепериста, которого воображение рисовало почему-то обязательно в виде демобилизованного гвардейца-танкиста, одного из тех ветеранов Великой Отечественной войны, который, пересев с военных на мирные машины, со страстью и немеркнущим огоньком в душе занимается сейчас мирным трудом.
Таким я и думал встретить Виктора Георгиевича, приехав в район, где он работал. Каково же было мое удивление, когда вместо ожидаемого ветерана с гвардейским знаком на лацкане штатского пиджака, с колодками пестрых орденских лент в комнату вошел смуглый застенчивый юноша, с губ которого еще не совсем исчезла детская припухлость. Черные глаза конфузливо смотрели из-под темных, густых приспущенных ресниц. Он неловко протянул большую, сильную, но еще по-юношески нескладную руку и коротко отрекомендовался:
— Мохов.
— Виктор Георгиевич. Скреперист?
— Он самый. Только «Георгиевич»-то убавьте пожалуй, называйте просто Виктор. А то сами видите, какой же я Георгиевич!
Он улыбнулся. Смуглое лицо его осветилось блеском ровных белоснежных зубов.
И в самом деле, величание по отчеству к нему не подходило. Но хотя, сверх ожидания, Виктор Мохов оказался действительно очень юным, короткая жизнь его была далеко не легкой и не простой.
Он родился в степном хуторе Илларионовка, и с раннего детства, с тех пор, когда мать, уходя на колхозное поле, относила его в детский сад, у него определились две склонности: к механике и к музыке. Уже в первых классах школы он мечтал попеременно то стать изобретателем, то сделаться музыкантом. При всех этих увлечениях учился он хорошо, и отец его, Георгий Мохов, колхозный бригадир, мечтавший о том, чтобы дети его ни в чем не знали нужды, купил сыну простенькую гармонь и кое-какой слесарный инструментишко. Но больше всего он хотел видеть детей образованными, и Виктор помнит, как отец частенько говорил матери, что меньше чем на среднее образование для них он не согласен. Высшее захотят — пусть получают и высшее, но уж среднее — это обязательно.