Между тем выходные ворота уже опустились. Перед теплоходом открыт новый широкий водный путь, проложенный большевиками. Капитан передал в машину команду:
— Полный вперед!
Всё начинает быстро отодвигаться. Шлюз позади. Но и здесь, на новом отрезке, всё кругом — все берега до самой верхней кромки, все переплеты мостов, переброшенных через канал, все крылья причалов — сплошь усыпаны людьми.
Теплоход идет и идет, поднимаясь по ступеням шлюзов, а люди не убывают. Судно движется как бы в живых берегах, среди сплошной ликующей толпы.
У старого волгаря сегодня особенно острый глаз. Он примечает все, на что обычно рулевой, весь поглощенный сигналами и знаками обстановки, не обратил бы внимания. Ведь долго еще придется рассказывать об этих часах и сыну и будущим внукам, а может… кто знает, нынче люди долго живут… может, и правнукам. Он замечает, как флотилия новых лодок и дощаников встречает теплоход на глади водохранилищ, как с маленькой самодельной лодчонки с красным вымпелом на носу и с надписью «Мы — за мир» на корме два загорелых паренька машут теплоходу руками, как команда большого экскаватора прекращает работу, выходит на площадку и выстраивается, отдавая судну честь, и как женщина в казачьей одежде бросает с берега тяжелый венок, свитый из дубовых ветвей. Да, это была изумительная вахта!
Уже много часов развертывается величественная панорама завершенного строительства. Солнце валится к горизонту, покрывая червонным золотом тихую гладь водохранилищ. Туман плывет над водой. Низко тянут над ней косяки гусей, прохлада опускается на поля. Но человеческая радость, вызванная появлением судна, открывающего водный путь тут, в степи, где еще в прошлом году казаку негде было напоить усталого, изжаждавшегося коня, все не стихает.
Празднично одетые люди поют песни, сидя на откосе. Это жители новых прибрежных поселков и колхозники окрестных хуторов. Тут же, возле, стоят пыльные грузовики и тачанки, на которых они приехали, посверкивают никелированными частями велосипеды. Огромная, разукрашенная кумачом тракторная телега превращена в эстраду. Две женщины в пестрых платьях поют на ней под баян то ли старую, то ли сейчас вот родившуюся песню:
Эх, да кабы матушка Волга
Со Доном повенчалася…
И даже ночью, когда сгущается тьма, густо насыщенная необыкновенно терпкими запахами степных трав, и рулевым уже приходится напрягать глаза, чтобы рассмотреть в густеющем тумане огни створов и бакенов, веселье не утихает на берегах.
В эту ночь никто не чувствует усталости, не покидает палуб, не ложится спать. Все происходящее мнится сказкой. Эту сказку мертвых степей, оживленных волей большевиков, можно слушать без отдыха, без сна. И старый рулевой, прошедший за штурвалом несметное число километров водных путей, и его юный ученик, который в этом рейсе принял свое настоящее трудовое крещение, — оба они, не смыкая глаз, смотрят в прозрачно-зеленоватую тьму летней ночи, в которой, то очерченные цепями электроламп, то выхватываемые из мрака огнями прожекторов, рисуются величественнейшие сооружения эпохи.
А когда на заре теплоход опустился со ступени последнего шлюза и перед ним раскрылась затянутая легким розоватым туманом донская вода, охваченная полуподковой пологих лысых холмов, Михаил Григорьевич сказал ученику:
— Счастливый ты, Толька! Ведь вот повезет человеку — в таком рейсе за штурвал встать!
— Все мы счастливые, товарищ Муханов, — ответил Анатолий Шабров, жадно рассматривая новую реку широко раскрытыми глазами.
Счастливые пути, счастливые рейсы, счастливые люди!