Борис ПолевойСовременникиРассказы
Надежда мира
Бывают встречи, которые никогда не забудутся, проживи ты хоть сто лет.
Событие, рассказом о котором я хочу начать эту книгу, произошло уже несколько лет назад. Но и сейчас я, точно въявь, представляю себе тот летний прозрачный день, зелёную гору, нависшую над широкой, взлохмаченной ветром рекой, и это женское лицо — такое простое, даже обыденное, и эти глаза, глубоко запавшие, антрацитово-чёрные, горящие удивительной, неистовой силой.
У этой женщины было звучное имя героини «Одиссеи», внешность человека, только что перенесшего тяжёлую болезнь, и простая, но страшная биография. Две юные, пышущие здоровьем девушки в живописных словацких костюмах бережно водили её. Протягивая мне большую худую руку с тонкими, казалось даже просвечивающими, пальцами, она тихо, но очень чётко, как говорят люди, выучившие язык по самоучителю, произнесла по-русски:
— Здравствуй!
Рукопожатие её неожиданно оказалось сильным, мужественным.
Чехословацкие друзья успели предупредить меня, что женщина эта только что вышла из клиники. Меня просили избегать в разговоре всего, что могло бы её взволновать, напомнить ей о прошлом.
Она долго не выпускала моей руки и вдруг сама заговорила о том, что наполняло и мучило её душу. И тут, среди развалин старинной славянской крепости, на вершине горы Дивин, что над Дунаем, я услышал удивительную историю этой греческой женщины — историю, перед которой бледнеют и кажутся незначительными испытания её древней тёзки, увековеченные Гомером.
Русский язык она знала неважно — порой в речи её мелькали то болгарские, то словацкие, то чешские слова. О смысле иных фраз, чтобы не прерывать вопросами её повествование, приходилось догадываться. И всё же я попытаюсь изложить эту историю от её имени — не так, конечно, как я услышал её на горе Дивин, а так, как вспоминается она мне сейчас, по прошествии нескольких лет.
— Не удивляйтесь, что я на вас так смотрю, — начала она. — Я смотрю не на вас, а на ваш народ, о котором я столько думала... Да-да, на всех ваших людей, которые помогли мне устоять, перенести все испытания, спасли мне жизнь, хотя, конечно, у вас никто и не знает, что я существую на свете... Девушки, — обратилась она к своим юным спутницам, — прошу вас, не мешайте мне говорить. Он первый советский человек, которого я встретила, и что бы там ни толковали врачи, я должна рассказать ему всё, как было. Плохо не будет, нет, — мне станет легче... Простите, вам это, наверно, покажется смешным, но нет ли у вас с собой московской папиросы, советской монеты, почтовой марки — всё равно, я хотела бы получить это себе на память. Спасибо! Теперь вы сядьте вот здесь, на камень, и я начну рассказывать, а вы, девушки, тоже сядьте, потому что я буду рассказывать долго... Ничего, ничего, врачи нам это простят, мне станет лучше, уверяю вас. Ведь я всегда так мечтала о встрече с советским человеком, которому я могла бы всё, всё рассказать, как старшему брату, как отцу...
Признайтесь, вам кто-нибудь обо мне уже здесь говорил? Ну, так и есть. Здешние товарищи опекают меня, как ребёнка. Они и ветру на меня не дают дунуть, они хотят даже запретить мне вспоминать. Но всё-таки я всё, всё вспомню, хотя мои спутницы, как вы видите, уже сердито нахмурили брови. А вы, пожалуйста, не думайте, что услышите что-нибудь необыкновенное. Весь мой гордый, но несчастный народ несёт сейчас тяжкие испытания. Я — лишь одна из очень многих.
У нас в Греции есть немало людей, вся жизнь которых является борьбой за свободу. А я — нет, я даже в компартию вступила совсем недавно. До мировой войны — с вами надо быть вполне искренней — я даже боялась самого слова «революция». Да, да. Мой муж был учителем гимназии, а я — тем, что у вас называют домашней хозяйкой: выдумывала кушанья подешевле, чтобы хватило жалованья мужа, воспитывала детей, следила за домом и растила розы в садике. Мы с мужем обожали розы, и у нас их было много, очень много. Так вот и жили...
Но вот Гитлер напал на нашу страну. Мы не захотели покориться, сражались, не жалея крови. Но, как вы знаете, фашисты оккупировали и поработили Грецию. Страну, но не народ. Война продолжалась. Она только ушла с больших дорог и велась главным образом по ночам. Мой муж и старший сын, который учился в той же гимназии, где отец его преподавал родной язык, оба продолжали днём заниматься своими делами. А по вечерам они иногда куда-то исчезали, возвращались под утро усталые, голодные, и я потом долго выбирала колючки из их тужурок и оттирала глину с их брюк. Я обо всём догадывалась. Мне было очень страшно. Кругом — расстрелы и облавы. Эти греческие фашисты — хитосы, — как когда-то турецкие янычары, прибивали убитых партизан к доскам и выставляли их тела на базарных площадях. Я много плакала, но ничего не говорила моим мужчинам. Они думали даже, что я ни о чём не догадываюсь.
Потом мы узнали, что Гитлер напал на вашу страну. В ту ночь муж и сын, уже не таясь от меня, собирались в горы. На этот раз они уходили надолго.
Прощаясь, муж всё мне рассказал. Он сказал: фашисты напали на великий советский народ. Теперь фашистам конец. Все честные люди должны помочь советским солдатам скорее расправиться с бешеными псами. Тогда я была только женщиной, ничего не знавшей, кроме мужа, детей и роз. Я стала умолять моих близких подумать обо мне, о семье. Я даже, помнится, говорила мужу: «Русский народ — могучий народ. Пусть русские сами расправятся с Гитлером, раз он на них напал». Сын засмеялся, а муж сказал: «Советские люди, конечно, и без нас справятся с Гитлером, но когда человек борется с бешеной собакой, все честные люди должны броситься ему на помощь. А ведь ты, Пенелопа, считаешь нас честными людьми, не правда ли?..» Да, оба они были честны, они ушли, и я помню, как сын Никос, уходя, оглянулся и крикнул с порога: «Мама, не забывай о розах! Они понадобятся, когда мы вернёмся с победой!».
Воевали они далеко от дома. Я не получала от них никаких вестей. Но однажды (это было уже в следующем году, в конце лета; помнится мне, я подрезала тогда розовые кусты) к дому подъехали на велосипедах три хитоса в этих своих диких униформах. Они поставили машины у забора и, не спросив разрешения, вошли в садик. Один из них нёс подмышкой небольшой тяжёлый свёрток. Этот, со свёртком, осведомившись, кто я, сказал, что привёз весточку от мужа. Его спутники засмеялись, а он стал развязывать свёрток, оказавшийся простым мешком. Развязав, он взял мешок за уголки и встряхнул. Из мешка выпала человеческая голова. Она вся была покрыта запекшейся кровью, но по острым залысинам над крутым лбом да по тонкому красивому носу я узнала эту голову. Земля выскользнула у меня из-под ног...
Очнулась я уже дома. Рядом стояли моя старая мать и дочь Рулла. Дочь сказала: «Мама, отец был прав: нельзя стоять в стороне, видя, как человек борется с бешеной собакой». Рулла была гимназисткой седьмого класса, совсем ещё девочка. Её куклы сидели рядком на столике, где она готовила уроки. Но я поняла: она права. Я подумала — нелепо заботиться об уюте в доме, где полыхает пожар.
Мы с дочерью были неопытными в политике. У тех же, кто вёл борьбу с гитлеровскими оккупантами и бандитами-хитосами, была строгая конспирация. И всё же через месяц мы с Руллой находились в отряде Сопротивления — как раз в том самом, где, сражаясь с хитосами, погиб мой муж и где продолжал его дело сын мой Никос.
Вам, может быть, покажется странным, зачем незнакомая женщина всё это вам рассказывает. Так ведь? Поймите, пожалуйста, что с тех пор, как я увидела под кустами роз голову моего мужа, все мои надежды были связаны с вашим народом.
И мужчинам трудно вести партизанскую войну, а женщинам в партизанском отряде куда труднее. Нам с Руллой порой приходилось очень тяжело. Но когда мне становилось невмоготу и весь мир вокруг начинал казаться мне чёрным, я вспоминала то место на глобусе, где широко раскинулась ваша страна, и мне становилось легче. Раз Советский Союз существует, фашизм рано или поздно будет побеждён! Значит, есть для чего жить, переносить страдания, бороться. И вот сейчас, когда я увидела первого из встреченных мною советских людей, я поняла, что должна всё, всё вам рассказать... Это не исповедь, нет. Это отчёт скромной греческой женщины о том немногом, что ей удалось сделать для общей борьбы за мир, за свободу своей несчастной родины, за счастье человечества... Девушки, не смотрите на меня с упрёком, я всё равно не замолчу.
Так вот, мы с Руллой вступили в отряд, сделались медицинскими сёстрами. Мы не сражались, нет — я до сих пор не сделала ни одного выстрела. Но сотни раненых, что прошли через наши руки, не пожалуются ни на меня, ни на мою Руллу. А ведь наш госпиталь помещался в сырых землянках, у нас часто не было медикаментов и были случаи, когда наши врачи ампутировали ноги или руки обычной столярной пилой. Вместо ваты мы употребляли корпию, на которую крестьяне сами расщипывали пелёнки своих ребят, старые полотенца, рубашки. Часто приходилось, отступая, делать большие переходы, и тогда вместе с подразделениями двигался наш госпиталь. Солдаты несли раненых на себе. Но хотя мне ни разу не довелось стрелять, а моя Рулла даже боялась грохота взрывов, мы с ней были не хуже других в этой святой борьбе.
Наши части, где и тогда уже было много коммунистов, дрались хорошо, стойко. А когда нам порой приходилось туго, когда иссякали боеприпасы, когда снег сковывал наше передвижение и люди делили на четыре части последний кукурузный сухарь, — сводки о наступлении вашей славной армии были для нас, как кислород для тяжело больного: мы оживали, в усталые тела вливалась бодрость и победа опять казалась нам близкой. Ведь ваши армии в то время неудержимо шли на Берлин. А как мы веселились на бивуаке в горах, как пели и плясали наши партизаны, когда главная фашистская крепость была вами взята! Мы радовались, будто сами повесили красный флаг над рейхстагом. Эти мгновения вознаградили меня за те стра