В помещении клуба строителей Донского района, где мы впервые познакомились с Виктором Моховым, он показался нам тихим, застенчивым юношей. Таким он и был в жизни. Но когда мы увидели его за работой в кабине машины, это был другой человек. Посуровевший, собранный, он едва заметными, но очень точными движениями ловко вёл машину. Карие глаза, сразу потерявшие детское простодушие, цепко смотрели вдаль. Трактор и огромная, неуклюжая с виду машина, которую трактор тащил, покорно повиновались юноше. Казалось, он сросся, слился с машинами, и они стали как бы продолжением его рук.
Сбылась мечта солдатского сироты Виктора Мохова — он стал знаменитым механиком. Сбывалась и другая его мечта — он становился музыкантом. Под окном нового уютного домика в посёлке строителей, где вместе с матерью и сестрой жил знаменитый скреперист, по вечерам собиралась молодёжь. Придя заранее, девушки и парни усаживались на ступеньки крыльца и терпеливо ждали, когда Виктор придёт со смены, умоется, поест, выйдет к ним и развернёт мехи своего нового баяна.
Хорошо играл знаменитый скреперист! Приятно было попеть и помечтать под звуки его голосистого инструмента, посмеяться и погрустить нестойкой юношеской грустью. Только вот не всегда можно уловить и понять капризную переменчивость его мелодий. Переплетаясь, как и в самой истории этого славного края, звучали в них и боевые марши гражданской войны, под которые его учитель, старый красногвардеец, бил под Царицыном белоказаков, и славные песни сталинградской обороны, которые певал его отец, и современные советские песни, славящие труд и любовь мирных людей.
И в этом сплетении знакомых мелодий всё чаще и чаще мелькали новые напевы, возникающие тут, на крыльце, в которых звучат мотивы великих строительств и гремит новая, мирная трудовая слава этих исторических земель, обильно политых святой кровью дедов и отцов счастливого поколения Виктора Мохова.
Мамонт
Ручей этот по карте назывался как-то иначе, но мы, кто на нём работал, назвали его Змеиным. Очень уж змей там много было. В особенности вначале, когда первые земснаряды из реки в устье вошли. Так и прижилось: Змеиный да Змеиный. Даже потом в сводках рапортуем, бывало, что, работая на Змеином ручье, перевыполнили план по деловой кубатуре на столько-то целых и столько-то десятых процента... Разве я опять повернулся? Прошу извинения, больше не буду...
У главного механика землесосного снаряда Алексея Измайлова на лице скука. Первый раз ему, человеку очень активному, приходится позировать перед художником. Он стоит у поручней на верхней палубе своего судна. На фоне крутого, всё время осыпающегося и как бы подтаивающего берега чётко вырисовывается его угловатый орлиный профиль. Большого синеватого шрама, перечеркнувшего его левую щеку, в таком положении не видно. Немолодое лицо механика точно окаменело.
Художник, рисующий его портрет, не в духе. Он работает больше резинкой, чем карандашами, а это уже первый признак, что он недоволен ни собой, ни натурой:
— Вы рассказывайте, рассказывайте, не обращайте на меня внимания. Забудьте обо мне. Меня тут нет. Только, ради бога, не вертитесь! — взывает он.
— Вы начали про мамонта, — напоминаю я.
— Да-да, только позвольте уточнить обстановку. Это имеет прямое отношение ко всему происшедшему. Так вот, напоминаю. Работали мы в устье Змеиного ручья. Грунт отличный, песок, точно манная крупка, — как раз такой, какой на плотину нужен. Мы со своим снарядом зашли в забой со стороны реки, а экскаваторщики работали на том же ручье повыше, где было сухо и где им удобнее было грузить песок в самосвалы. Таковы данные обстановки...
Алексей Измайлов, демобилизованный лейтенант-танкист, — бывалый человек. С первых дней войны он был в боях, не раз горел в танке и однажды был даже расстрелян фашистами, но не насмерть. Отлежавшись в яме среди трупов, он ночью выбрался, уполз, приютился у колхозников, вылечился, пробился через фронт, снова сел в танк и воевал уже до самой Эльбы. О военных днях напоминают не только его старый китель с аккуратно подшитым белым подворотничком, многочисленные обмётанные дырочки для орденов над карманом и этот синеватый шрам, изуродовавший его левую щеку, но особая, военная подтянутость и самая манера изъясняться.
— Разрешите продолжать? — обращается он к художнику.
— Да-да, ради бога, только не шевелитесь! — отвечает тот и сам прищуривается, как бы анатомируя лицо модели своими цепкими, живыми глазами.
— В предмайском соревновании мы обязались выдать на плотину сверх плана двадцать процентов грунта. Но паводок был очень высокий. Пришлось недели полторы постоять, и чтобы перекрыть недоработку, решили мы на общем собрании от праздника отказаться и продолжать наступление по всему фронту. Жмём. Работа спорится. Партгруппорг намывщиков, с которыми мы соревнуемся, звонит с плотины: «Поздравляю с праздником. Давно так не подавали...» И вдруг в самый разгар работы в машинном отделении раздаётся треск — и насос останавливается. Ясно, в машину попало что-то большое. А это уже «ЧП», то есть чрезвычайное происшествие, и нам это особенно обидно, потому что мы от праздника отказались. И пожалуйста, — вынужденный простой.
Мои механики отлично сработали. Разболтили кожух в одно мгновение. Плеснул я туда одно-другое ведро воды, песок смыл. Точно: две лопасти словно обрезаны. И торчит здоровенный камень. И откуда он взялся в этом грунте, где ему согласно геологической науке быть не положено, и как он через защитительную решётку проскочил, шут его знает! Что ж, и думать об этом некогда. Лопасти мы сменили — я этим и сейчас горжусь — в сроки рекордные. Через два часа с минутами мы уже на плотину пульпу гнали прямо-таки ураганным огнём.
Но дело не в этом. Когда мы закончили ремонт и я направился к баку с водой, чтобы с устатку напиться, подходит ко мне начальник земснаряда и говорит: «А знаете, Измайлов, это ведь не камень нам бед-то натворил». — «Не камень? А что?» — «Это пока, — говорит, — точно сказать не могу, но, вероятнее всего, зуб какого-то доисторического животного. Судя по размерам, может быть и мамонта». — И показывает мне этот, с позволения сказать, «зубок», кило на четыре весом. Удивляться, конечно, было некогда, потому что меняли мы направление забоя, чтобы опять на какой-нибудь доисторический сюрприз не нарваться. Но когда смену сдали и пошли было домой, партгруппорг нас у сходен остановил: «Так, — говорит, — ребята, нельзя. Мамонты на колхозных фермах пока не разводятся. Это, — говорит, — штука редкая. Раз тут зуб отыскался, мы теперь перед наукой и за всё остальное в ответе. К мамонту, — говорит, — мы должны подойти по-хозяйски. Надо тут кругом обшарить и выудить все, что сохранилось, потому что, как только сюда большая вода придёт, мамонт для науки — прости-прощай».
Воспоминания начинают увлекать самого рассказчика. Лицо его, ещё недавно удручавшее художника своей неподвижностью, оживилось, в чёрных глазах зажглись горячие, весёлые искры. Он весь как-то сразу помолодел, и даже шрам стал менее заметен на порозовевшем лице. Теперь художник совсем отбросил резинку. Его рука быстро-быстро бегает по бумаге, а глаза, то прищуриваясь, то широко открываясь, жадно изучают натуру.
— Так вот, сказал это наш партгруппорг и, понимая, что лучший способ агитации — личный пример, спустился в лодку и начал расстёгивать комбинезон. А паводок ещё не сошёл, было холодно. Разделся он, прыгнул в воду и пошёл сажёнками мерить к берегу, где давеча был наш забой. Подплыл, нырнул, выскочил, опять нырнул. Ребята совсем было наладили домой, чтобы хоть конец праздника отгулять, а тут видят такое дело — и назад. Начинают раздеваться. Боцман на палубу выскочил, кричит, зачем всем сразу в воду лезть, зря зябнуть. Разделил людей на две группы: одним нырять, другим греться. Тем временем парторг из воды кричит: «Нащупал! Не то камень, не то кость!» Вытащили. Другой зуб оказался.
Тут уж сам начальник не вытерпел. Он в войну на флоте служил, ловко плавает. И он в воду... Короче говоря, пока одна смена работала, другая в воде сидела. Всё кругом обшарили. Механики мои специальные такие щупы соорудили. Мы ими всё дно сантиметр за сантиметром прошли. И вы знаете, не зря! Много костей разных отыскали. Ночью, уже при прожекторе, вытащили бивень, огромный, тяжёлый. А другой, как ни шарили, не нашли. Решили, что мамонт наш забиякой при жизни был и один бивень потерял в схватке с противником в доисторические времена. Остатки черепа чуть пониже по ручью отыскали — это уж дней через пять. Краном поднимать пришлось. Словом, через недельку у нас тут на палубе целый музей образовался.
Желая показать, где именно на палубе образовался музей, рассказчик повернулся и взмахнул рукой. Он нарушил свою позу и опасливо покосился на художника, но тот уже не сердился. Во рту он держал два карандаша. Третьим быстро-быстро рисовал и так был увлечён, что, не выпуская изо рта запасных карандашей, лишь глазами показывал Измайлову, чтобы тот занял прежнюю позицию.
Механик покорно встал на место и, стараясь не делать резких жестов, продолжал рассказ:
— Мы достали в библиотеке книжку о вымерших гигантах. Нашли рисунок скелета мамонта, попробовали по нему все эти кости разложить по порядку. Выяснили, что отыскали всего только остатки черепа да несколько позвонков. А остальное, как ни старались, не нашли. «Ну, — думаем, — и то ладно. Городской музей фашисты сожгли, и восстановленному музею будет недурной подарочек».
Тут как раз приспело время за частями в город ехать. Снарядили машину. Кузов мы набили стружками, туда уложили все наши доисторические трофеи со Змеиного ручья. А меня ребята уполномочили после всех дел в городе заехать в музей и всё это туда сдать.
Дела свои я быстро отрегулировал. Качу в музей. Нашёл заведующего, маленького, чистенького такого старичка. Эх, думаю, держись, папаша, сейчас я тебя поражу! «Принимайте, — говорю, — остатки вымершего гиганта-мамонта с приветом от строителей Волго-Дона...» И представьте себе, он ни чуточки не удивился. Только вскрикнул радостно: «Со Змеиного ручья?» — «Так точно, — говорю, — оттуда. А кто вам, позвольте узнать, доложил, что мы там между прочими делами и мамонтом немножко занимаемся?» Вместо ответа тянет он меня в какую-то комнату. И вижу я: лежат там на полу огромные кости. «Это, — говорит, — привезли экскаваторщики с четырехкубовых машин. А это, — говорит, — подарок от товарищей с малых шагающих». И спрашивает: «Ваш, — говорит, — забой, наверно, ниже по ручью, у самой реки был?» — «Точно, — отвечаю. — И это вам известно?» — «А вот, — говорит, — взгляните на схемку. Мамонт этот, вероятнее всего, увяз в болоте при пойме, вот здесь. Видите, река раньше так текла, и наводнения разбросали части скелета по течению. Ну, а потом река ушла, осталась только эта старица, которую вы зовёте Змеиным ручьём. А сейчас вот, работая в разных местах, вы и отыскали все эти кости».