Но девушка сердито отбрасывает карандаш и, поправив на плечах шубку, насмешливо смотрит на Григория своими колючими глазами:
— Эх, знала бы комсомольская газета, что воспетый ею бригадир бетонщиков такой лентяй, что и своих слов найти не может!
— А что, плохо? — напористо говорит Григорий. — Стихи-то какие, звучат-то как!
— Хорошие стихи! — эхом отзывается Али.
— Да не Григорий Рассыпнов их сочинил. Ведь письмо-то должно быть наше: твоё, моё, его, всех... Так? Это раз, — говорит девушка и, подняв свою маленькую руку, загибает мизинец перед самым носом Рассыпнова. — Потом, что у Маяковского идёт вслед за этими строчками? Помните? Ну вот. Это два! — Она многозначительно загибает второй палец. — А в-третьих, товарищ Кутлукузин, кто вам разрешил нарушать правила и валяться в верхней одежде на койке? Таковы порядки у вас, в общежитии прославленной бригады, которую в газетах воспевают?
Али с ловкостью, какую даже трудно было подозревать в его большом, тяжёлом теле, соскальзывает с койки и с невинным видом усаживается на табурете. Григорий хмурится. Девушка изо всех сил старается подавить улыбку, и поэтому её живое лицо становится напряжённым, даже сердитым.
— Н-да... — тянет Рассыпнов и уже без всякой уверенности предлагает: — А что, если мы начнём так: «Люди светлого будущего!»
— Ерунда! — отрезает Надя и опять поднимает свою маленькую руку. — Во-первых, это неточно: будущее тогда уже станет настоящим. Во-вторых, что это за обращение — «люди!» В-третьих, что о нас подумают те, кто будет читать наше письмо! — Девушка встряхивает своими жесткими, цвета воронова крыла волосами и решительно склоняется к бумаге: — Нет, давайте уж, как я предлагала. Начнём просто: «Товарищи!» Самое ясное, хорошее слово, нержавеющее слово, оно и через тысячу лет будет таким же.
Не дождавшись согласия, Надя, стараясь писать как можно яснее и красивее, выводит в верхней части листа: «Товарищи» — и ставит восклицательный знак. И сразу, точно зажжённое этим словом, вспыхивает всё, что до этого лишь неясно тлело в мозгу Григория Рассыпнова. Он, почти не запинаясь, начинает диктовать:
— «К вам, кто будет жить много сотен лет спустя после нас, адресуем это письмо мы, комсомольцы и молодёжь, строившие плотину и все эти сооружения, которыми вы пользуетесь теперь и которые вас так удивляют и поражают...»
— Во-первых, не торопись, я не стенографистка. Во-вторых, что ты за них говоришь: «удивляют», «поражают»? Откуда ты знаешь, что наши сооружения будут их поражать?
— А как же? Они величайшие в мире! — с обидой говорит Али.
— Это сейчас, а тогда же будет коммунизм, коммунизм на всем земном шаре!.. Вы помните лекцию, которую в клубе читал главный инженер о производительных силах коммунизма? Атомная энергия движет машины. Обь, Енисей текут вспять, по новым руслам. Цветут пустыни... А ведь это — только начало! — Надя перестала писать, отложила карандаш и мечтательно смотрит куда-то в потолок. — Ух, ребята, у меня голова кружится, когда я обо всем этом думаю! Знаете, будто залезаешь куда-нибудь высоко-высоко, под самые облака...
— Но поражают же нас египетские пирамиды!
— Ну, Григорий, это уж извини! Нашёл, с чем сравнить нашу стройку! — обижается Надя.
— Граждане, свёртывайте прения, сейчас хлопцы из кино придут, — торопит Али.
— Я предлагаю фразу кончить так: «Строившие эту плотину и эти сооружения», — говорит Надя. — Ну, возражений нет? Пишу...
Григорий Рассыпнов уже с нетерпением следит за смуглой маленькой рукой, быстро бегающей по бумаге. Мысли, наталкиваясь одна на другую, теснятся у него в мозгу. Все они кажутся ему удачными, и, боясь растерять или забыть их, он едва даёт девушке окончить фразу и поставить точку.
— Пиши теперь: «Мы приехали сюда с разных концов нашей страны...» Нет, лучше: «со всех краёв нашей великой Родины». Нет, стой, не так: «Мы приехали сюда...» Написала «сюда»?.. «приехали сюда по призыву Коммунистической партии для того, чтобы построить все эти самые большие, самые умные и самые смелые сооружения нашего времени...» Ух, как ты медленно, забуду же я всё!.. Написала? «Мы строим их для себя и для вас, наших потомков, самых счастливых людей на земле».
Надя отодвинула карандаш и подняла голову. Лицо у неё задумчивое, и в её глазах, тёмных и блестящих, как омытые дождем вишни, теплится тихая, радостная мечта. Она подняла глаза на Рассыпнова и тихо, очень серьёзно спрашивает:
— Гриша, а ты думаешь, им будет жить интереснее, чем нам?
— Кому — им? — осведомляется Али, успевший подсесть к столу.
— Тем, кому мы пишем.
— Ну как же? Коммунизм по всей земле! Войны — это уже история. Им их и представить-то трудно будет. Будут они читать о каком-нибудь там Риджуэе с его чумными вшами[1] и головами закачают: дескать, могла ли быть такая пакость на земле? Микробов сохранят только в музеях. Люди живут по сто, по полтораста лет...
— А я, Гриша, думаю все-таки, что интереснее нашего времени не будет! — Задорным движением головы Надя откидывает волосы со лба. — Тяжело было в войну, и сейчас иной раз трудновато, а что из того? Зато, ребята, мы дорогу прокладываем! Волго-Дон кто строил? Мы с вами. Кто болота вековые осушает? Мы. Климат переделывать кто начал? Мы. Кто великие реки вспять повернёт? Опять мы. А кто первым в коммунизм войдёт? Да мы же, ребята, с вами! Мы!
Девушка подняла руку с пятью победно загнутыми пальцами.
— Правильно, Надя! — поддержал Али. Дрёма сошла с него. Чёрные брови шевелятся на крутых надбровьях, показывая, что этот неторопливый, малоразговорчивый парень не на шутку взволнован. — Правильно, Надя! Наш колхоз в районе самый богатый — трижды миллионер. Наша семья Кутлукузиных — самая богатая в колхозе: хлеб класть некуда. Картошку в прошлом году в детдом отдали. «Москвича» купил. Езди, Али! Аккордеон купил. Играй, Али! А где Али? Здесь Али! На стройке бетон кладёт. Трудно, а весело! Каждый день новое, каждый день радость. Может, не так? Не смейся, не смейся, товарищ Боброва! Это правильно, только, может быть, я по-русски говорю плохо.
— Нет-нет, Али, ты очень хорошо говоришь! И всё это уже есть. А впереди, впереди-то у нас что! Я, ребята, мечтаю о том, что увижу, как Обь русло повернёт, и я там, на её новом русле, возле какой-нибудь плотины или моста со своим держачком полазаю, поработаю... Я тогда с лекции из клуба домой пришла, легла спать — сна нет. И перед глазами горы летят в воздух, огромная вода новую дорогу ищет... И я, Надька Боброва, где-то тут со своим держачком копошусь, и дуга посверкивает, и что-то моё в это великое дело входит... Я так думаю, хлопцы: вот напишем мы письмо, найдут его люди через века, прочтут про нас и, честное пионерское, нам позавидуют... Ну давайте, давайте писать! Мы тут остановились на словах: «самых счастливых людей на земле». Оставить или вычеркнуть? Григорий, Григорий, заснул?
Григорий Рассыпнов смотрит на Надю, но вопроса её он, очевидно, не слышал. На его открытом лице отражена напряжённая работа мысли. Несколько раз он собирался что-то сказать, но не произносит ни слова. Наконец, взглянув через Надино плечо на написанное, он задумчиво произносит:
— Давай лучше так: «Для наших потомков и наследников, живущих при полном торжестве коммунизма».
Дальше всё идёт гладко. Не желая, чтобы потомки слишком зазнавались, и в то же время справедливо предполагая, что многое из того, чем мы живём, в те далекие времена станет уже непонятным, авторы письма популярно описывают героические дни первых великих строек, небывалый энтузиазм людей, рассказывают о том, как быстро в ходе работ менялась, росла техника и как, совершенствуя её, совершенствовались и росли сами строители.
И чтобы потомки не подумали, что пишут им какие-то болтуны, Григорий и Надя приводят примеры, называют цифры и вспоминают интересные случаи.
Пишется легко. Теперь Григорий очень доволен, что именно ему в минуту получения почётного переходящего знамени пришла вчера счастливая мысль написать от имени молодых строителей письмо тем, кто в течение многих столетий будет пользоваться прекрасными плодами их трудов.
Григорий перестал ходить. Он прочно стоит у стола. Надя едва успевает записывать его и свои мысли. Девушка заметно устала. Шубка сползла с плеч, валяется на полу, но она не замечает этого. Лишь изредка она выпрямляется, чтобы размять спину, потрясти онемевшими пальцами. В эти минуты она критически осматривает работу: наверно, торопливая её скоропись доставит немало хлопот тем, кто будет читать это письмо лет через пятьсот, а то и через тысячу.
Али снова улёгся на койку и начал было уже позёвывать. Вдруг какая-то мысль точно ужалила его. Он вскочил так, что сетка матраца зазвенела.
— Григорий, сколько лет держится бетон? — спросил он встревоженно.
— Что, что? — переспрашивает тот, не сразу отрываясь от письма.
— Сколько могут простоять наши сооружения?
— Видишь ли, в литературе приводится случай, когда цемент на постройках древнего Рима...
— Ты ещё и пирамиды не забудь, — язвит Надя, разминая занемевшие пальцы руки. — «В литературе»! Ну что может быть в литературе о наших стройках? Тут всё ново: и материалы и методы — всё самое лучшее, передовое, советское!
— Я полагаю, наши сооружения будут стоять вечно, — говорит Григорий с убеждением.
— Ну вот... Так зачем пишете, кому пишете? Куда его заложите? В плотину? Как письмо достанут? Плотину ломать? Бетон крошить? — всё больше волнуется Али.
Все трое смотрят друг на друга, поражённые этим доводом. Строителям, созидателям до мозга костей чужда и противна самая мысль о том, что то, что они с такой любовью, с такой радостью и верой создают, когда-нибудь, пусть хотя бы и через многие века, устареет, обветшает, превратится в прах. Да и может ли обветшать всё то грандиозное, небывалое, что, вырастая у них на глазах, будто бы приходит в нашу жизнь даже не из завтрашнего, а из послезавтрашнего дня?