После тягостного молчания, не говоря ни слова, Надя задувает свечу, берёт со стола исписанные листки, складывает их, рвёт на части, потом забирает бутылку, пробку, сургуч, так же молча идёт к двери и, раскрыв сё, выбрасывает всё это на улицу.
— Ночь-то, ночь-то какая! — говорит она, останавливаясь в дверях.
Все трое выходят наружу. Запах талого снега, мокрых досок, просыпающейся земли, запах ранней весны, прекрасный и пьянящий, заполняет их лёгкие. Тяжело плюхаются с сосулек тучные капли, тоненько почмокивает пьющая влагу земля, и если, затихнув, прислушаться, можно уловить, как с лёгким звенящим шуршаньем тает крупичатый снег.
В густой синеватой весенней мгле мечется белый, ослепительный луч. Это, должно быть, бригада Григория Рассыпнова возвращается из кино. А дальше, над степью, стоит мутное, желтоватое электрическое зарево. Там на полгоризонта развернулась стройка. Там товарищи Григория, Нади, Али, работающие в ночной смене, продолжают писать настоящее послание в века.
Необыкновенный концерт
Всё началось с открытки, на которую поначалу Михаил Силыч Матвеев, знаменитый солист знаменитого театра, не обратил даже особого внимания. Артист был уже немолод, слава пришла к нему давно, и он едва успевал перечитывать обширную корреспонденцию, которая приходила к нему на театр. Да открытка и не содержала ничего особенного. Радиокомитет организовывал очередной концерт по заявкам слушателей, на этот раз рабочих и инженеров одной из великих волжских строек. В числе заявок, принесённых музыкальным редактором на выбор Михаилу Силычу, было письмо экскаваторщика Никиты Божемого, который просил певца исполнить старинную бурлацкую песню «Эй, ухнем».
— У него губа не дура, у этого Никиты, — с обычным своим грубоватым добродушием сказал Михаил Силыч редактору. — Что ж, включайте в программу «Эй, ухнем», пусть Никита порадуется.
Певец и сам любил эту песню, которую он давным-давно, ещё маленьким конторщиком пароходного общества «Кавказ и Меркурий», замирая, трепеща и обливаясь по́том в тесноте галёрки, слышал в исполнении Шаляпина. Он пожалел только, что эту раздольную песню придётся исполнять в радиостудии, к чему он, как и большинство артистов, никак не мог привыкнуть.
Но на этот раз, оставшись один у микрофона, певец вдруг представил знакомое, дорогое ему с детства приволье волжских берегов, стройку, о которой он столько читал в газетах и которая смутно рисовалась ему как нечто огромное, даже с трудом воображаемое. Он увидел массу людей и среди них Никиту Божемого, которого, может быть из-за странной его фамилии, воображение артиста нарисовало пожилым украинцем в вышитой рубашке с низким воротом, с лысоватым выпуклым шевченковским лбом, с пышными висячими усами и внимательными глазами, грустными и лукавыми одновременно. Он представил себе даже, как слушает его Никита, опираясь подбородком о загорелый кулак и пряча улыбку в пшеничные усы.
Должно быть, захваченный этим видением далёкой стройки, Михаил Силыч в пустом помещении радиостудии спел так, как давно не певал и на больших концертах.
Через несколько дней пришло письмо от Никиты Божемого. Экскаваторщик сообщал, что он давний любитель пения, слыхивал лучших певцов страны, но такого исполнения любимой песни ему слушать ещё не доводилось. Он звал Михаила Силыча к себе на стройку «обновить новый летний театр». Между прочим, в конце письма он сообщал, что в благодарность певцу экипаж его машины решил в следующем месяце перекрыть свой собственный рекорд и вынуть грунта на пятнадцать тысяч кубических метров больше, чем в предыдущем. «Это мы вам в подарок за прекрасное ваше пение», — писал экскаваторщик.
Последние, брошенные точно между прочим строчки письма необычайно взволновали певца. Он давно привык к вниманию зрителей. Ни букеты, которые восторженные девушки торопливо совали ему в руки, когда он выходил из артистического подъезда, ни всяческие портсигары, палехские шкатулки, бювары и бокалы с надписями и без надписей, во множестве преподносимые ему по случаю разных юбилейных дат, — ничто ни разу так не порадовало артиста, как это простое сообщение. Пятнадцать тысяч кубических метров грунта! Ему, давно привыкшему к шумной своей славе, было необыкновенно приятно сознавать, что он вдруг как бы стал участником грандиозного строительства, которое идёт по всей стране.
И, неожиданно для всех своих товарищей по театру, он, слывший среди них человеком неподвижным, тугим на подъём, вдруг сам взялся комплектовать концертную бригаду. И делал он это не спеша, деловито, радостно, будто был не знаменитым певцом, а членом экипажа экскаватора «Уралец», выполнявшим задание своего бригадира. Он даже написал Никите Божемому, когда артисты прибудут, кто едет и что будут исполнять. В ответ он получил большое благодарное письмо от начальника политотдела и выразительную телеграмму от самого экскаваторщика: «Великое спасибо, ждём. Божемой».
Артистов на стройке встретили радушно. К пароходу высыпала целая толпа. Всем преподнесли букеты. Михаил Силыч был обрадован такой встречей и всё же невольно озирался кругом, стараясь разглядеть среди коричневых, загорелых лиц человека в рубахе с низким, завязанным шнурочком воротником и с висячими усами. Усевшись в машине возле начальника политотдела, он не удержался и спросил, был ли среди встречавших экскаваторщик.
— Никита Остапыч? Он сейчас в забое. А вы его знаете?
— Нет. Так... слышал... в газетах читал, — соврал почему-то Михаил Силыч.
За «Победами», в которых ехали артисты, шёл целый караван грузовиков со встречающими. Всё же певца огорчало, что среди них нет человека со странной фамилией, которого он никогда не видел в глаза.
— Хорошая голова этот Никита Остапыч! — продолжал разговор начальник политотдела. — Наша гордость. Он тут такую выработку показал в прошлом месяце — все ахнули. Впрочем, дело не в цифрах. Остапыч — это целая школа.
— А он будет на концерте?
— Ну как же! Со всем своим экипажем. Для них я приказал всё правое крыло второго ряда оставить... Да, простите, я и забыл: это же он и сагитировал вас сюда приехать.
— Меня не надо было агитировать, — сухо ответил Михаил Силыч и замолчал на всю дорогу.
Огорчение перерастало в обиду на Божемого. Он, Матвеев, всенародно известный певец, приехал сюда в ответ на его приглашение. Привёз великолепную бригаду. А тот даже не встретил! Не может быть, чтобы на такой огромной стройке, что вот уже полчаса тянется за стёклами машины, не нашлось человека, который смог бы его заменить. В театре и то заменяют исполнителей, а ведь это театр, и исполнители — единственные в своём роде... Певец дал себе слово ни за что не смотреть на правое крыло второго ряда.
Он так и сделал, когда во фраке быстрым шагом вышел на летнюю сцену, прикрытую изящной раковиной. Перед сценой, на склонах естественного холма, расходились радиусами ряды. Задние ряды терялись во мраке, как бы вливаясь в темноту леса, покрывавшего холм. Глубокое звёздное небо служило потолком амфитеатра. Но раковина была построена так, что резонанс был великолепный. Голос певца, то бархатно гибкий и мягкий, то раскатисто гремевший на нижних нотах, легко покрывал бесконечные ряды и, уносясь вдаль, стихал в лесу или возвращался звучным эхом.
Этот огромный естественный зал, битком набитый людьми, так жадно воспринимал звуки, так чутко слушал, так дружно аплодировал, что к Михаилу Силычу вернулось отличное расположение духа. Он простил экскаваторщику обиду и, кончив петь, добродушно и лукаво улыбаясь, посмотрел на первые ряды правого крыла. Они были хорошо видны, эти ряды, освещённые отсветом сцены. В огромном, переполненном открытом зале, где людей было множество, второй ряд бросался в глаза тёмными провалами нескольких пустых мест.
Рядом с этими пустыми местами Михаил Силыч разглядел полную миловидную женщину с тяжёлыми косами, венцом уложенными на голове, загорелую худенькую девушку и еще какие-то женские фигуры. Михаил Силыч понял: пустуют места экскаваторщика и его друзей, понял, что они, эти люди, так настойчиво и тепло приглашавшие его, даже не пришли на концерт.
Артист как-то весь оледенел от обиды, но аплодисменты так дружно, так бурно и настойчиво гремели под звёздным небом, что чувство обиды опять как бы растаяло в них. Забыв о Божемом, Михаил Силыч словно слился в единой общей радости со всеми этими загорелыми, обветренными людьми, сердца которых так чутко отзывались на каждую ноту. Подчиняясь радостной воле слушателей, он в этот вечер был необыкновенно щедр и пел, не жалея голоса.
А потом, когда его, наконец, отпустили и он, взволнованный, счастливый, юношески лёгким шагом сбежал со сцены, вытирая платком вспотевший лоб, к нему протиснулись те женщины, каких он разглядел давеча во втором ряду. Та, что была повыше, с головой, увенчанной косами, протягивая большой букет роз, таких свежих, что казалось, будто в лепестках их еще прячутся капли вечерней росы, сказала певуче:
— Это от Никиты Остапыча, от Божемого.
— А это от экипажа «Уральца»! — торопливо прощебетала та тоненькая, что сидела в рядах возле первой. Сунув букет певцу и страшно при этом покраснев, она скрылась за спинами подруг.
Остальные отдали букеты молча. В руках у певца оказалась целая охапка роз.
— А Никита Остапыч — где он? — спросил Матвеев, скрывая лицо за тяжёлыми, душно пахнущими цветами.
— Извиняется он перед вами. Я супруга его, Оксана. Велел передать, что не мог вас встретить и на концерт прийти. Сменщик у него заболел, а дело самое срочное... Перемычку насыпают, а осень-то — вот она, торопит! — И, обаятельно улыбнувшись, женщина вдруг перешла на украинский: — Вы вже мого чоловика звиняйте. Вин був дуже сумный, що вас не побачив. Дило ж! Сниданье и то на работу ему ношу...
— Где же вы взяли тут такие прекрасные цветы?
— А це вин сам выростив. Вин квиты дуже любит. Вин для вас весь садочок наш обирвав...
Сразу полегчало, посветлело на душе у певца. Ну да, как это ему раньше не пришло в голову, что тут бывают часы и дни, когда приходится во имя дела жертвовать самым дорогим, личным!.. Михаилу Силычу стало стыдно за свою эгоистичную обиду и захотелось поскорее увидеть своего корреспондента, пожать ему руку, познакомиться с ним.