— А ведь вы, говорят, и женаты тогда не были?
— Ну, правильно... Да и там, дома, на заводе, между нами ничего такого не было. Ну дружили, ну в вечернем техникуме вместе учились, провожал он меня... Ну, там, в театр ходили. И всё. Я ему и поцеловать-то себя ни разу не разрешила... Он ведь у меня только на работе Илья Муромец, а так он робкий... Я до того на него тогда рассердилась, что даже на вокзал его провожать не пошла: как же, променял меня на какую-то стройку! А потом, как отсюда первое письмо пришло, как написал он нам, что работать начал, что в палатке живёт и комары его тут едят, я и сорвалась. Мать плачет, отец в комсомольский комитет на меня подать грозит, сама слезами обливаюсь. Но нет: поеду, и всё! Оттого, что он сюда ушёл и меня ради этого оставил, он мне даже милей стал... Первые-то месяцы мы в общей палатке прожили. Бывало комары так нажиляют — глаз не раскрыть, а ему что, он разве ценит?
— Как мой, как мой! Два сапога — пара.
— Все они такие, мужчины, Ольга Петровна, — тоном большой житейской умудрённости произнесла Женечка. — Какого ни возьми... И ведь что обидно: экскаватор у него самоновейший — это ему страшно лестно, этим он гордится, а что рядом молодая жена — это ему не важно, этого он и не замечает!.. Реветь, реветь хочется! И ведь реву — вы что думаете?.. Помните, из Малого театра к нам на гастроли приезжали? Я как раз тогда новое платье сшила. Может быть, видели — это бордовое, из крепжоржета, с пелеринкой? Оно ко мне очень идёт. Я радуюсь: вот обновлю! И он рад. Хоть на языке-то у него всё «деловые кубометры» да «деловые кубометры», а театр любит. Бывало дома ни одной постановки с ним не пропустим. И тут: надел серую тройку, в которой он на Конференцию сторонников мира в Москву ездил, ботинки начистил, хоть в них смотрись! Я ему свой батистовый платочек в кармашек сунула — ну, куда там!.. Идём, радуемся. А навстречу на самосвале его сменщик несётся. Весь в глине. Мой ему: «Ты куда?» Тот кричит: «За механиком! Беда — поломка, второй час стоим!» Мой как был в новом костюме, с моим беленьким батистовым платочком в кармане, так в кузов и прыгнул. Стучит кулаком по кабине: «Назад, в карьер!» Я стою как дура на тротуаре, а он обо мне забыл и думать. Уж потом издали крикнул: «Ступай в клуб, приеду туда!» Вот я и сидела одна рядом с пустым местом, сидела и злилась до самого перерыва... Ольга Петровна, милая, вы подумайте, каково это мне, в новом платье, сидеть рядом с пустым местом? Ну, думаю, вернись только, я тебе покажу! И весь перерыв проходила в фойе с инженером Капустиным — знаете, из гидромеханизации, блондин такой, высокий, очень симпатичный.
— И холостой, кажется.
— Ну, это мне ни к чему. Это мне абсолютно всё равно... Нарочно ходила с ним под руку, нарочно смеялась, даже в буфет с ним зашла, чаю с пирожным выпила. И вот какие мы, женщины, — прямо на себя досадно!.. Хожу с этим инженером, смеюсь, а слезы во мне кипят, и всё я о своём, о нём думаю... Вернулись в зал, все концерт слушают, радуются, переживают, а я слезы глотаю и не вижу, что на сцене-то делается. Собралась было вовсе уйти, да вдруг, пожалуйста, является. И вы думаете, прощения попросил, извинился? Ну как же! Первое слово: «Починили». А сам, — матушки мои! — весь в глине, на ботинках целые лепёшки, усталый, потный. Шепчу ему: «Хоть лицо оботри». Вынул он мой платочек, а тот весь чёрный, будто это и не батист вовсе, а концы для обтирки.
— Ай-яй-яй!.. Ну, ты его как следует проработала?
— То-то, что нет. Стыдно сказать: даже обрадовалась. Такая досада!.. Только уж слово дала: если он ещё раз такое позволит, уеду! Сына заберу и уеду... Слабый у меня характер, Ольга Петровна!
— У всех у нас слабый характер, — отозвалась собеседница. — Но я ещё своему покажу, как я его отвлекаю!.. Вот паводок сойдёт, автобус наладят, явится он домой — я с ним потолкую! — И вдруг, перейдя на полушёпот, она сказала: — Женечка, слышишь, что это они за нами тянутся — не отстают и не догоняют?
Последнее относилось уже явно к нам. И в самом деле, может быть, нескромно подслушивать чужой разговор, но ведь не часто посчастливится литератору так вот, незаметно заглянуть в человеческую душу. Полагая, что спутницы возобновят разговор и он вновь потечёт, невыдуманный, непосредственный, мы слегка уменьшили шаг.
— Ишь, и не подходят! Может, это какие нехорошие, а? — испуганным шёпотом сказала Женя.
— «Нехорошие»! Нехорошего разве в такую грязюку да в туман в степь выгонишь? Наверно, как мы с тобой, по срочному делу, — отозвалась Ольга Петровна и громко, адресуясь уже явно к нам, сказала: — Эй, граждане, чего издали-то наши балачки слушать? Подтягивайтесь, в компании веселей...
Туман подвёл нас. Женщины оказались совсем рядом, и мы чуть не натолкнулись на тёмные фигуры, высокую и поменьше, как-то сразу возникшие в сплошной переливающейся мгле. Спутницы были в ватниках и резиновых сапогах. Головы у обеих были обмотаны шерстяными платками так, что трудно было рассмотреть лица. В руках обе что-то несли.
Выяснилось, что идём мы на один и тот же объект, что дорога попутчицам хорошо известна и, по мнению их, идти осталось уже немного. По мере ночного похолодания грязь под ногами покрывалась ледяной коркой, словно подсыхала, туман начинал редеть, становился волокнистым, прозрачным. Проглянула луна, засверкали кругом подмёрзшие лужицы в колеях, и мы разглядели спутниц.
У Ольги Петровны, высокой женщины средних лет, было строгое, точно очерченное лицо с крупным энергичным ртом. Шелковистым пушком темнели над верхней губой усики. У маленькой Жени виднелся только вздёрнутый нос, глаза посверкивали из-под низко надвинутого платка да развевался русый пушистый локон, который она, двигая щекой по плечу, всё старалась убрать под платок. Обе руки её были заняты.
Произошло то, с чем, увы, часто приходится сталкиваться литераторам. Узнав, кто мы и зачем в такую пору спешим на объект, спутницы как-то сразу переменились. Исчезла чудесная непосредственность, которая минуту назад звучала в их разговоре. Они пустились наперебой рассказывать о стройке, где работали их мужья. Говорили с гордостью, даже увлекаясь, но, увы, тем ровным, безликим языком, который иногда ошибочно называют газетным. О своих мужьях, знаменитом экскаваторщике и бригадире бетонщиков, они сказали только, что это передовые люди, и сообщили, на сколько целых и на сколько десятых процента те выполнили месячный план.
Вдали уже брезжили огни, пробивая прильнувший к земле и совсем уже поредевший туман, когда товарищ мой догадался поинтересоваться, зачем эти женщины в распутицу, в ночную пору спешат на стройку. И тут опять их речь зазвучала с прежней непосредственностью:
— А паводок-то! Наши теперь и живут там, вроде бы на казарменном положении. Восьмой день дома не появляются, — отозвалась Женя. — Работа срочная!
— Да и есть им время! Три часа по грязи туда да три обратно. Машины-то через эту хлябь не проходят, — добавила Ольга Петровна. — Вот несём им поесть. Мы с мужем из-под Полтавы, — борщёчку ему украинского сварила; мой любит борщ — страсть! А она вон пельмешек нашлёпала для своего сибиряка... Ну и ещё кое-чего по малости.
— А что же у них, столовки нет, что ли?
Женщины переглянулись и посмотрели на нас: одна — с недоумением, другая — со снисходительной улыбкой.
— У них там не только что столовка — ресторан! Шеф у них хвастает, будто в войну маршала питал. Меню висит — без словаря не поймёшь, что в нём и есть, — пояснила Женя с некоторой даже обидой, усмотрев, повидимому, в самом вопросе непростительную, даже обидную неосведомлённость.
— Есть, всё у них есть там, граждане, да только разве этот их разлюли-повар со своими фрикадельками да соусом «тру-ля-ля» сготовит так, как хорошая жена? Он, может, и не врёт, что маршала довольствовал, а только маршал, наверно, ел да по щам маршальши скучал... Разве ресторанное-то с домашним сравнишь?
...Похрустывала, расползалась под ногами жидкая грязь. Болела, как бы даже поскрипывала поясница, дрожали в коленях тяжело натруженные ноги. Каждый шаг стоил усилия. Но впереди, в очищенном морозном прозрачном воздухе бесконечной россыпью огней, в дрожащем электрическом зареве, всё ближе, всё ярче вставала стройка.
Командир землеройных гигантов
Едешь бывало на трассе строящегося Волго-Дона, видишь, как тут и там группами, целыми комплексами машины копают землю, перебрасывают её в отвалы, грузят в кузова автомобилей, сами перетаскивают груз, могучими ножами ровняют землю, причёсывают ковшами откосы, — смотришь на всё это и испытываешь какое-то особое уважение к техническому гению советского человека и к тем, кто, сидя в кабинах, диктует стальным богатырям свою разумную созидательную волю.
Но с особым уважением думалось всегда об инженерах, которые руководили всей этой мирной механизированной армией стальных землекопов, организовывали ёё наступление. Машины были всё новые. Некоторые из них в заводских документах значились под номером «1». Многие впервые появились на канале и не имели в технике ни равных, ни подобных. И мне всегда хотелось увидеть одного из командиров этой армии стальных великанов, того, кто направлял их, кто тут же, на ходу, разрабатывал методы их использования. Такой человек всегда рисовался мне почему-то в виде убелённого сединой учёного-полководца.
И вот уже под конец строительства, когда земляные работы были окончены и лишь бульдозеры, упрямо тарахтя моторами, ровняли, как бы полируя, территорию вдоль новой, уже начинающей жить трассы, мне довелось познакомиться с одним из тех, кто в дни строительства командовал здесь техникой, — с Львом Павловичем Ермолиным, заместителем главного инженера Волгодонстроя по механизации.
Признаюсь, когда я впервые увидел его в маленьком кабинете, окна которого выходили на новую просторную площадь города Калача, мне захотелось выйти в коридор, перечитать на двери табличку: не ошибся ли я, туда ли попал? Ничего полководческого во внешности инженера Ермолина не было. Эго был плотный и с виду совсем ещё молодой человек с подвижным, выразительным лицом, с серыми глазами, в уголках которых, как казалось, никогда не потухают бойкие мальчишеские лукавинки, с курносым носом. Человек он оказался открытый, жизнерадостный, отличный собеседник.