Бойкие мальчишеские лукавинки сверкали в серых глазах инженера. Командир землеройных гигантов был действительно «везучий человек».
Дефицитная бабушка
У Василия Рыбникова, бригадира автоколонны тяжёлых машин, — того самого Рыбникова, который весной прославился конвейерной организацией перевозок стройматериалов, было одно удивительное качество, выработавшееся ещё на фронте: он умел засыпать в любое время. Закроет глаза и спит, что бы вокруг него ни происходило. Когда нужно — проснётся бодрый, с ясной головой. Водители, уважавшие своего начальника, склонны были именно этой способностью объяснять его поражавшую всех неутомимость, умение, если того требовало дело, сутками не вылезать из кабины и сохранять при этом свежесть ума, бодрость, спокойствие и обычную для него распорядительность.
И вот этот человек второй день маялся бессонницей. Недавно он вылетел со строительства на узловую станцию, чтобы принять новую партию, как он выражался, «техники». Самолёт был открытый, погода скверная. Он застудил больной зуб. Получилось воспаление надкостницы. Правую щеку у Рыбникова безобразно раздуло. Возвращаться он решил на пароходе, и теперь вот уже вторые сутки пути он не мог заснуть. По очереди он перепробовал все успокаивающие средства, какие только нашлись в пароходной аптечке. По совету какой-то старой пассажирки прикладывал к флюсу стручок красного перца. По рекомендации бригадира уральских монтажников, ехавшего с ним в одной каюте, полоскал рот коньяком, а потом принимал коньяк и внутрь, что, по утверждению другого пассажира, геолога по профессии, помогает при всех воспалениях. Ничего не действовало. Только ходьба, как казалось Рыбникову, слегка успокаивала жгучую, сверлящую, пульсирующую боль.
И вот огромный человек в накинутом на плечи ватнике неустанно, как часовой, шагал по палубе маленького пароходика, который, хлопотливо шлёпая плицами, медленно двигался по холодной, затянутой сердитым ноябрьским туманом реке.
Василий Рыбников ругал себя за то, что не поехал поездом, ругал капитана, который, как казалось ему, вёл своё судёнышко нарочно неторопливо, ругал промозглую непогодь раннего ноября, ругал пассажиров, которые, уютно рассевшись в салоне, слушали радио, стучали костями домино но столу, о чём-то разговаривали и даже смеялись. Вот ведь люди! Как они могут так беззаботно болтать, смеяться и даже не замечать, что это скверное корыто словно совершенно завязло в сырой, сочащейся дождём мгле!
Особенно раздражала Рыбникова маленькая, сухонькая старушка, что посоветовала ему «попользовать флюс» перцем. Он заметил, что стоит трём-четырём пассажирам сойтись вместе, как она уж тут как тут. И всё-то она знала, во всё вмешивалась, со всеми заговаривала. Вслед за ней неотступно ходила черноглазая девочка лет шести, такая кругленькая, загорелая, крепкая, что походила на здоровый блестящий желудо́к.
Вот и сейчас там, за широким стеклом салона, старуха с девочкой примостилась возле стола, за которым ленинградские монтажники играли в домино. «Ну что ей там надо, что она понимает в игре! И вообще, куда она тащится с маленькой девчонкой на пароходе в осеннюю пору! Сидела бы дома, вязала бы, что ли, или с соседками сплетничала», — думал Рыбников, бережно приминая ладонью раздутую щеку.
Когда боль немножко отпустила, Рыбников, совершенно уже продрогший на палубе, прошёл в салон. Монтажники кончили игру, радио было выключено. Пассажиры толпились у кресла, на котором сидела давешняя старуха с девочкой-желудко́м на руках. Девочка спала, положив ей на плечо смуглую головку с двумя торчащими вверх косичками-хвостиками, а старушка о чём-то рассказывала. Все её слушали. Это было время передачи «последних известий», и Рыбников включил было репродуктор. Но на него зашикали. Повидимому, беседа всех интересовала.
— Ах, мамаша, я думал, что теперь только мы, геологи, да цыгане кочевыми народами остались! — рокотал высокий, худой человек с торчащим кадыком, который утверждал, будто приём коньяка внутрь помогает от всех воспалений. — А тут вон оно что — новая кочевая профессия: передвижная бабушка.
— Ты не смейся, не смейся, милый... Женат? Дети есть? И жена работает? Нет? Ну, тогда твоё дело иное, ты этого, милый, и не поймёшь. А вот у меня четверо сыновей было, старший-то, её вот папка, — она погладила девочку, заснувшую у неё на плече, — он в войну погиб. А трое — живы, и у всех дети. Ну, меня наразрыв: «Мамаша, ко мне», «Нет, ко мне, пожалуйста», «Нет уж, мне окажите честь...» Вот что пишут.
— Это сыновья. А снохи? — сердито пробурчал Василий Рыбников, которого раздражали хвастливый тон и самоуверенность старушки и то внимание, с каким её тут все слушали.
— Не помог, что ли, перец-то? — спросила та, поднимая голову и наводя на Рыбникова свои большие, круглые в чёрной оправе очки.
— Как мёртвому припарки.
— Оно и видно. Хмурый больно ты человек...
— Нет, а верно, мамаша, как же с пословицей-то: свекровь в дом — всё вверх дном? Иль уж устарела? — осведомился пожилой бригадир монтажников, по совету которого Рыбников полоскал рот коньяком.
— А и устарела, что ты думаешь? — спокойно отозвалась старушка. — Не прежнее время. Теперь мы, бабки-то, ах в каком дефиците!.. Думаешь, у меня так всё сразу гладко со снохами и пошло? Нет, миленький, всё было: и раздоры, и разговоры, и «я или она»... Только мне что — живите, как вам лучше, а я сама себе голова. Мне за работу мою достойную пенсия идёт. Комната за мной в фабричном доме навечно закреплена. Мы себе с Нюшей живём, сами себе самые главные. На фабрике меня помнят, на торжественные заседания билеты присылают, да всё в первый ряд. Узнали, что зрение моё ослабло, что читать-то мне трудно уж стало, — радиоточку велели ко мне бесплатно провести, чтобы тетя Ксюша от жизни не отставала. Нам с Нюшей и дома хорошо, а вот им без нас иное дело.
— Сыновьям или снохам?
— Да тем и другим. Одна семья-то... Ишь, заснула Нюшенька-то моя... Вы бы, товарищи, очистили диванчик, я её бы и уложила.
Сказала она это с такой уверенностью, будто была хозяйкой, и несколько загорелых стажёров, возвращавшихся со строительной практики, сразу вскочили, уступая место, а геолог принял спящую девочку из рук старушки и бережно уложил её.
— Так вот что, хмурый ты человек: спрашиваешь ты — сыновья или снохи... — продолжала старушка, удобно усевшись в кресле и опять наводя на Рыбникова свои очки. — А вот я тебе скажу: и те и другие из-за меня аж вздорят... Вот-вот, и ничего тут особенного — время такое, старый человек теперь в большом уважении. А как им иначе и быть-то? Вот месяц-полтора назад сын мой Михаил — он в Воронеже в институте лекции читает — и невестка Лида — она тоже у нас учёная: какую-то там клубнику удивительную вывела и даже премию за это получила, — так вот оба пишут мне: «Начинается у нас приём студентов, будем мы очень заняты. Вовка нездоров. Приезжайте, — они меня на «вы» зовут, — приезжайте, пожалуйста, мамаша, к нам». Ладно! Вовка болен — дело серьёзное. Собираемся мы с Нюшей в путь-дорогу, благо нам не привыкать — город Воронеж нам известен. А тут, хвать, из Свердловска телеграмма! Большая — рублей пятнадцать, поди, за неё заплачено: «Мама, срочно самолетом командируйтесь к нам. Получили отпуск, путевки в Сочи в кармане, проездные командировочные перевели телеграфом, обнимаем, целуем. Фёдор, Сима». А Фёдор — сын мой. Он на Уралмаше мастер наипервейший. Машины для этих ваших строек какие-то ходячие собирает. А Сима — Серафима то есть, его жена — тоже там в цеху по металлу что-то работала, а теперь студентка в институте. И вместе с телеграммой подаёт мне почтарь от них командировочные. И на меня, и на Нюшу.
Что делать, куда ехать? Тут Вовка болен — там вовсе трое ребят осталось нивесть на кого. А пока раздумывала, письмо отсюда, от сына моего Семёна, то есть Семёна Петровича Зайчикова, — он где-то тут у вас на стройке тоннельный мастер, и жена у него Зойка. Они вместе в Москве метро строили, а теперь она тоже тут у них какое-то важное лицо. Я её, грешным делом, не люблю. Занозистая такая: «Вы в мои дела не лезьте» да «я и без ваших советов проживу». Но у них беда — двойня маленькая. И пишут они: «Мама, знаем мы, и Свердловск и Воронеж на вас претензию имеют, но нам вы должны оказать предпочтение: у нас важнейшее строительство — это раз, и четвёртая по счёту домработница на курсы строителей устрельнула — это два, и нам позарез некогда, объект в эксплуатацию сдаём, — это три...»
— Ситуация! — говорит пожилой монтажник, и его длинные моржовые усы, нависающие на рот, не в силах прикрыть улыбку. — Вот и решай, к которому податься. Тут, брат-бабушка, нужен государственный подход!
— И правильно, что ты улыбаешься, милый. Мы с Нюшей так рассудили. Михаил с Лидой оба ласковые, обходительные, они в большом городе и человека себе, если надо, легко найдут, да и в случае чего могут тёщу вытребовать, у них тёща имеется. Так? Федор с Симой хоть проездные и командировочные нам прислали, у них тоже не крайность: детей можно в колхоз, к Симиному отцу, к свату моему, отправить. Я там у него бывала — крепкий, приятный колхоз, и живут просторно, ребятам раздолье, горы, река... А у младшенького-то мово, у Семёна Петровича, хоть жена у него и репей, бог с ней совсем, а положение действительно серьёзное. Возьмёшь молоденькую в няньки — через месяц на курсы бежит. И правильно бежит! Ей профессию надо, чего ради она будет в няньках болтаться, когда, может, из неё через год-другой знаменитый человек выйдет? Ну, а старух в окрестных станицах давно поразбирали. Сколько людищей-то понаехало! Да и не очень-то они идут к чужим в няньки, станичные старухи. Очень им надо, когда колхозы тут богатые, всё у них есть! Да и свои-то внуки — они милей чужих детей.
— Стало быть, к занозистой невестке и едете?
— К занозистой и еду. А как же, тут важнейшая стройка, должны и мы с Нюшей, чем можем, помочь!.. Да и что это, милый, значит: занозистая! Приеду — будет рада до смерти: «мамашенька» да «мамашенька»... Жизнь-то, она вежливости учит. А в случае чего — до свиданья, и на поезд. Деньги на билет у меня всегда в кармане, пенсия идёт, комната ждёт. Мы с Нюшей — люди самостоятельные.