И так уж это случилось, боль ли утихла или усталость взяла своё, но Василий Рыбников заснул в кресле под мерный старушечий голос.
Проснулся он на рассвете. Кто-то сильно тряс его за плечо. Это был вчерашний геолог. Лицо у него было озабоченное:
— Ну и спите!.. Вы ведь здешний? Говорите скорей: чтобы попасть на Отрадный, где слезать? Тут, на Новой, или до гидроузла плыть?
— Как, уже Новая?
— Ну да, минут пять, как привалили.
Рыбников бросился в каюту, схватил чемоданчик. Геолог шел за ним по пятам:
— Ну так где же слезать: здесь или дальше?
— Если есть транспорт, слезайте здесь, тут втрое ближе. Только с транспортом худо: слякоть, дороги разъехались. Легковой сейчас не пробиться, только грузовик, да и то не всякий... Я вот слезаю, за мной приедут. Пока!
Геолог уже не слушал. Он исчез и через мгновение показался на прогибающихся сходнях с чемоданом, баулом и скаткой свёрнутой постели. Вслед за ним, боязливо держась за его плечо, шла давешняя старушка. Усатый монтажник нёс на руках спящую девочку. И едва провожавшие старуху успели вернуться на пароход, как сходни подняли и, производя своими суетливыми плицами шумную кутерьму, судно начало отваливать.
— Бабушка! Младшенького, Семёна Петровича, приветствуйте!..
— Не давайте снохе потачки! — слышалось с удаляющейся палубы.
— Вот балагуры, рассказать ничего нельзя! — улыбалась старушка, помахивая вслед удаляющемуся пароходу сухой маленькой ручкой. — Вот, долго ли вместе проехали, а будто сроднились, и расставаться жалко...
— Вы как думаете до Отрадного-то добираться? Машину, что ль, сын пришлёт? — спросил Василий Рыбников.
— Я ему и не написала. Они там вон что-то в эксплуатацию сдают, чего его пустяками беспокоить...
— Ай-яй-яй, — не на шутку встревожился Рыбников, — как же так можно! Ведь до Отрадного больше сорока километров, вы об этом подумали? А погода — вон она какая: глушь, степь, дороги развалились...
Злой дождь, косой и холодный, дробно стучал в железную крышу пристани. Мелкая сердитая волна часто пошлёпывала по борту дебаркадера. Всё кругом, будто на дне старого погреба, было пропитано студёной, промозглой сыростью.
— Как люди, так и я, — вздохнула старушка.
— А где ж они, люди?
— Ты-то вот как поедешь?
— За мной машина придёт, но мне в другую сторону, понимаете... Ну как вы сошли, ни о чём никого не расспросив! Как это можно, взять вот так да и сойти, да еще с ребёнком. Эх!
— Не шуми, не шуми, Нюшу разбудишь! — невозмутимо отозвалась старушка, поправляя шаль, прикрывавшую девочку. — Не в Америке, чай, не пропадём — кругом свои люди. Сколько мы с Нюшей ни путешествовали, нигде не пропали... Вон, слышь, гудят. Не тебя ли кличут?
На невысоком берегу в промозглой мгле настойчиво ревела сирена автомашины. Потом под чьими-то ногами захлюпали сходни. На пристани появился коренастый паренёк в синем комбинезоне, с ног до головы облепленный грязью. Увидев держащегося за щёку Рыбникова, он виновато опустил глаза:
— Извините, Василий Иванович! Три раза в грязи по самый дифер сидел — развезло, ужас... Балки разлились.
— Возьми вон эти вещи, — кивнул Рыбников на имущество старушки. Сам же он поднял девочку и сердито сказал: — Пошли, мамаша!
— Ну что ж, пошли так пошли, — спокойно согласилась старушка и деловито осмотрелась кругом — не забыла ли чего.
К приглашению она отнеслась, как к чему-то само собой разумеющемуся, не удивилась, не рассыпалась в благодарностях и вообще не проявила никаких особых чувств. Только когда Рыбников предложил ей лезть в кабину, она запротестовала: «Как же, с этакой-то щекой да в кузов, на ветер!» Но, увидев, что все её доказательства только раздражают сердитого человека, она дала ему свою огромную чёрную шаль и взяла с него слово, что он обязательно закроется ею.
Шофёр, явно раздосадованный тем, что его знаменитый начальник будет трястись в кузове, да к тому же ещё придётся делать километров сорок крюку, попробовал было протестовать, ссылаясь на незнание дороги, на то, что не хватит бензина, но Рыбников так посмотрел на него, что он прервал поток доказательств и торопливо прыгнул в кабину.
Ехали молча. Девочка, привыкшая к путешествиям, крепко спала. Бабушка её тоже дремала. Холодный косой дождь заливал ветровое стекло так густо, что казалось, будто суетливые «дворники» смахивают с него не воду, а кисель. Машина то и дело буксовала в вязкой грязи, и шофёр, сердито переключая рычаги скоростей, всё время думал — как-то там его начальство чувствует себя в кузове, среди мокрых, холодных брезентов?
Но начальство чувствовало себя отлично. На каком-то ухабе, где машину крепко подбросило, флюс, видимо, прорвался, и Василий Рыбников тотчас же уснул, закутавшись тёплой старушечьей шалью.
Рождение книги
Поздно. За окнами давно уже прошла молодёжь, возвращавшаяся из кино с последнего сеанса. Стремительно прошелестели по влажному гудрону шины большого автомобиля: начальник проехал домой из управления, а это уж верный признак, что сильно перевалило за полночь.
В полутьме, развалившись на диване, лежит на спине загорелый парень в футболке, плотно облегающей его мускулистый торс, и в старых военных шароварах, из которых торчат большие, широкие ступни. Он крепко спит. Но иногда, разбуженный собственным храпом, вдруг пробуждается, приподнимается на локте, с удивлением оглядывается вокруг и, заметив в углу молодого человека, склонившегося над столом, бормочет шалым со сна голосом: «Всё пишешь?» — и, не получив ответа, засыпает.
Молодой человек даже не оглядывается. Он поглощён своим делом. Перед ним раскрыта толстая общая тетрадь. Он что-то неторопливо пишет в ней, тщательно выводя буквы.
Сразу видно, что писание — не его работа. Большие пальцы слишком уж старательно сжимают карандаш. На широком, чётко очерченном, будто высеченном из камня лице заметно напряжение. Иногда, дописав страницу, молодой человек выпрямляется, разминает спину, точно он нёс тяжесть; иногда останавливается посреди фразы и что-то бормочет, покусывая кончик карандаша.
И в то же время писание, несомненно, доставляет ему удовольствие. Его полные губы то и дело трогает улыбка. Порой он переворачивает страницы обратно, перечитывает написанное и, откинувшись на спинку стула, задумывается, зажмуривая глаза.
Вот он встал, подошёл к окну, смотрит вдаль — туда, где за крышами новых улиц тёмная осенняя ночь светится ровным жёлтым заревом и вся вздрагивает то ли от света движущихся фар, то ли от молний электросварки. Молодой человек задумчиво смотрит минуту, другую, третью... На твёрдом лице его появляется выражение удовлетворённости. Он возвращается к столу, склоняется над тетрадью и опять пишет.
Тот, что на диване, снова проснулся, щурясь посмотрел на часы, на пишущего, звучно зевнул и сырым, хрипловатым со сна голосом говорит:
— Расписался! Первый час на исходе... И чего тебе, Юрий Сергеевич, надо? Ты ж мировой водитель, гордость всего шофёрского сословия, кой тебя чёрт в литературу тянет!.. Ложись, ведь к машинам выходить чуть свет.
— Спи, спи, я сейчас... — не оглядываясь, отвечает молодой человек, к которому, несмотря на юность, величание по отчеству почему-то все-таки очень подходит.
— Ну чего тебе этот дневник дался! Твой дневник — работа автобригады, наши дела. А это уж пусть газетчики тебя описывают, у них это лучше получится...
— Спи, тебе говорят! — уже сердито обрывает Юрий Сергеевич. — Я тебя завтра будить не стану.
Он перечитывает последнюю страницу, дописывает что-то и закрывает тетрадь.
На переплёте значится:
Автор дневника отложил карандаш и задумался.
В самом деле, для чего он ведёт все эти записи? Нужны ли они кому-нибудь? Или его товарищ по автобригаде, случайно зашедший к нему переночевать, прав и не стоит тратить на писание столько дорогого времени?
Почему он, водитель машины, рядовой труженик стройки, которая растёт сейчас на волжском левобережье, человек, любящий своё дело, увлекающийся новаторством, очень занятый, вдруг взялся за дневник, регулярно его ведёт, одну книжку уже издал, а сейчас вот работает над другой?
Он продумывает свой жизненный путь, в общем еще очень короткий и весь связанный со Сталинградом, с этими славными местами. Нет, никогда, даже в ту пору, когда он учился в школе, его не тянуло к литературному труду. Техника? Вот техника — другое дело. Техника его увлекала еще тогда, когда он мальчишкой ходил к отцу, рабочему-мукомолу, на знаменитую теперь сталинградскую мельницу, руины которой оставлены в центре города как заповедник, как суровый наглядный памятник отгремевшему здесь великому сражению.
И потом, мобилизованный в конце войны в армию, сделавшись там сначала водителем, а потом инструктором военной автошколы, он тоже никогда не увлекался литературой. Даже в боевой листок писал редко, и то, когда замполит уж очень поднажмёт...
Увлечение автомобильным делом поглощало все его способности. Как бы ни были совершенны новые конструкции автомашин, поступавших с автомобильных заводов, какое бы восхищение ни вызывали они среди его товарищей, Юрию Пронину всегда казалось, что их можно сделать лучше и что в техническом паспорте не раскрыты все их возможности. Он начинал эти возможности искать, поражая начальников сметливостью ума, изобретательностью, настойчивостью.
Когда в часть, например, пришли новые четырёхтонные грузовики ЗИС-150, он опытным шофёрским глазом сразу определил, что отличная конструкция и могучий мотор позволяют безболезненно увеличить их нагрузку. Попробовал и увидел, что для этого слабоваты рессоры. Тогда Юрий Пронин сам изготовил в мастерской и установил на своей машине дополнительные подрессорники. Нагрузку он стал увеличивать в полтора раза, и результаты были отличные. Шофёры части последовали за ним. Усиление рессор — эта простая, казалось бы, мера — значительно подняло грузоподъёмность парка автомашин, нисколько при этом не отразившись на их эксплуатации.