дчас незаметно для глаза ежедневного наблюдателя, растёт одно из чудес коммунистического строительства.
Очень богата жизнь Юрия Пронина, много у него интересных дел. Он руководит теперь комплексной бригадой машин, в которую входят два экскаватора «Уралец», мощные самосвалы, десятитонные «язы» и двадцатипятитонные «мазы», бульдозер, поливочная машина. Бригадир этого сложного производственного комплекса, работая вместе со всеми товарищами на своём «слоне», старается добиться, чтобы все эти машины, добывающие, перевозящие, ровняющие грунт, заботящиеся о дорогах, действовали, как хорошо слаженные детали в моторе, чётко, точно, с полной полезной отдачей всех своих мощностей.
Но как ни занят Юрий Пронин всеми делами, какой тяжёлый ни выдался бы ему день, как поздно ни возвратился бы он домой, — вернувшись, он обязательно раскрывает тетрадь дневника.
Так в ряду других больших дел этого энергичного гидростроевца рождается его новая книга.
Вклад
С того самого дня, когда бригада Сетьстроя прибыла в эти знаменитые теперь края, Петр Синицын как-то сразу разочаровался в своей профессии.
Нет, «разочаровался» — не то слово. Всё было сложнее...
Петр Синицын попрежнему любил своё нелёгкое, опасное дело монтажника-верхолаза. Со стороны, издали, мачты высоковольтных электропередач кажутся лёгкими, ажурными, точно парящими в воздухе над простором степей или трудолюбиво шагающими гуськом через леса по прорубленной для них просеке. На самом деле это тяжёлые стальные сооружения. Поднять, установить и укрепить их на бетонных подушках, а потом на большой высоте подвесить к ним провода и грозозащитные тросы — дело нелёгкое. Оно требует большой ловкости, сообразительности и умения, если надо, идти на разумный риск. Петр Синицын, трудовой путь которого начался в этой бригаде сетьстроевцев, сразу оценил это дело, привык к нему, увлёкся им и начал считать самым интересным и увлекательным из всех дел, какими занимаются люди. К тому же — что там говорить! — приятно сознавать, что ты ведёшь свет, энергию, культуру в далёкие районы, в пустынные края, в степь, в тайгу.
Но вот стальные мачты зашагали по трассе великой стройки. С их вершины, с высоты птичьего полёта, в погожие дни можно было видеть окрестности километров на пятнадцать-двадцать. Перед Петром Синицыным начали открываться картины больших, непонятных ему строительных работ, сменявшие одна другую. Среди изрытой, развороченной степи юный монтажник видел в облаках пыли целые стада больших и сложных машин; машины эти казались ему сверху живыми существами, а маленькие люди, сидевшие в их кабинах и так умело управлявшие ими, — мозгом этих гигантов.
Всё это было так необычайно, что всегда дисциплинированный монтажник иной раз прекращал работу и застывал, безмолвно и очарованно созерцая происходящее. Среди работающих на стройке было много его погодков, самых обыкновенных парней и девушек. И он с неудовольствием начал замечать, что завидует им, уверенно хозяйничающим на всех этих сооружениях, управляющим машинами и механизмами, по сравнению с которыми его собственный инструмент казался ему простым, как каменный топор. Вся страна следила за работой этих парней и девушек, а он, Пётр Синицын, со своими товарищами продолжал ставить всё одни и те же, похожие одна на другую мачты, тянуть бесконечные провода, совершенно одинаковые и в тайге, и в степи, и на трассе огромных строительств.
Вот тут-то Синицын и почувствовал, что начал к своей профессии охладевать. Видя, что это уже начинает отражаться и на работе, он однажды доверил тревожные свои мысли мастеру Захарову, который когда-то приобщил его к сложному делу верхового монтажа. Захаров, или, как все его называли, Захарыч, человек покладистый и даже осуждаемый начальством за мягкость и панибратство с подчинёнными, с недоумением посмотрел на своего ученика, потом вдруг покраснел до испарины и пустил такую очередь солёных, дореволюционного качества, словечек, что Пётр отскочил от него и поспешил убраться, не ожидая ответа по существу.
Но вечером, приняв от бригады работу, мастер сам подошёл к Синицыну, взял его за плечо своей маленькой жёсткой рукой и, посмотрев в сконфуженные глаза парня, сказал с упрёком:
— Петька, профессия баловства не терпит! Она — как жена: выбрал — люби, по сторонам не поглядывай, а то будет тебе грош цена и название тебе от всех будет — вертопрах...
Квартировали в ту пору монтажники в доме на окраине посёлка. В большой комнате жило человек шесть. Мастер жил здесь же, в уголке, отгороженном одеялом. Ночью, когда все уже храпели на разные голоса, Синицын ворочался и не мог уснуть. Он уж принимался и считать до ста и обратно и пытался представить, как он, стоя наверху, на краю мачтовой балки, вдруг срывается и летит вниз; все эти неоднократно проверенные способы самоусыпления на этот раз не помогали. Сна не было. Разговор с мастером снова и снова приходил на ум.
Вдруг Пётр услышал, как в углу скрипнула деревянная кровать и кто-то на ощупь, осторожно обходя спящих, пробирается к нему.
— Маешься? — услышал он рядом с собой шёпот Захарыча. — И мне что-то не спится... Вертелся, вертелся, аж бока болят... Очень ты меня, Петька, сегодня обидел!.. Я што! Меня можешь какими хошь словами критиковать — выслушаю. Ты дело наше обидел. Профессия — она вещь святая! В неё, брат, верить надо.
Синицын молчал. Его поражало, как это мастер, из которого обычно слова не выбьешь, вдруг так разговорился.
— Вот ты толкуешь — машины. Верно, знаменитые машины, сам любуюсь. А разве в машине только дело? Главное в том, кто в ней сидит. Посади в неё дурака, он машину угробит и дела не сделает. А человек с умом — он и с простыми кусачками себя проявит. Вот ты в нашем деле усомнился, на стройку потянуло. Стройка — она, конечно... А вот не поставим мы во-время на Волге мачты и упоры, не перекинем линию — всей стройке тормоз: машины встанут, питаться им нечем.
Мастер склонился к парню и горячо зашептал ему на ухо. Он был на совещании: предстоит работа огромной важности, невиданная, небывалая. Нужно подвесить между двумя береговыми упорами провода длиной в полтора километра. Да где подвесить! Метрах в ста над рекой. И когда? Теперь вот, срочно, до паводка, а то как раз левобережье без тока и оставишь.
— Слыхал? Вот и разумей, что такое верхолаз-монтажник! И помни, парень: не важно, на какой ты машине сидишь; важно, что ты умеешь, да ум, да сердце, да к делу любовь. А если всё это есть, будь ты хоть перевозчиком на пароме, придёт твой час — проявишься, и народ тебе своё спасибо скажет...
Ночной этот разговор, тихие жаркие слова мастера припомнил Пётр Синицын некоторое время спустя, когда над рекой на обоих берегах уже возвышались огромные ажурные мачты, уходящие в синеву неба, а на них, слегка провисая над стремниной, протягивались толстые, впрочем едва различимые снизу, провода. Небывалая в истории техники задача была уже решена, решена умно, смело, во-время. Но вот за день до того, как по проводам этим должен был пойти ток, контролёры выяснили, что над серединой реки на одной из фаз произошёл обрыв жилы провода.
Страшное это было открытие. Опускать провод вниз нельзя: на реке уже началось судоходство. Задержать сдачу линии невозможно: механизмы стройки, все эти многочисленные земснаряды, экскаваторы, уже заняли исходные позиции, ждут тока. Оставалось одно: найти человека, и не просто человека, а отличного мастера, который взялся бы по проводам, висящим более чем в ста метрах над уровнем реки, добраться до места обрыва и там, качаясь над бездной, наложить бандаж. Такой работы никому ещё из монтажников Сетьстроя производить не доводилось, да и вряд ли вообще доводилось делать что-нибудь подобное хотя бы одному верхолазу в мире.
Как когда-то на фронте на опасное, героическое дело вызывали обычно охотника, так и здесь инженер, собрав лучших монтажников, спросил, не возьмётся ли кто-нибудь из них добровольно совершить этот трудный и опасный подвиг.
Наступило молчание. Монтажники, загораживаясь ладонями от солнца, смотрели на провисший, покачивающийся над водой провод, стараясь разглядеть на нём роковой обрыв. Призматический бинокль переходил из рук в руки. Через его сильные линзы можно было даже рассмотреть завитки оборвавшейся жилы. И люди стояли в тягостном молчании, прикидывая в уме свои силы и расстояние, которое нужно карабкаться по проводу, высоко над бездной. Каждый мысленно совершал этот опасный путь, и каждый чувствовал, как от одних только мыслей об этом начинает учащённо биться сердце и дыхание становится прерывистым.
Пётр Синицын тоже был тут. Когда инженер вызвал охотника, он вдруг вспомнил, как Захарыч говорил ему ночью, что в каждой профессии настаёт час, когда человек может проявить свои способности; и ещё подумал он, что стройка коммунизма, на которую его так тянуло, может остаться без тока. Эти мысли разом мелькнули у него в голове, и прежде чем даже созрело окончательно взвешенное решение, он приблизился к инженеру и торопливо сказал:
— Я полезу. — Потом ревниво взглянул на остальных монтажников и прибавил, уже оспаривая своё право на подвиг: — Я полезу, я наложу бандаж!
Сердце его колотилось так, что он даже испугался, как бы этого не услышал начальник, решавший его судьбу. Он даже попятился от инженера. Вызвались и ещё охотники. Инженер неторопливо всматривался в их загорелые лица с облупившимися носами, с выцветшими клоками волос, видневшимися из-под кепок.
Ему предстояло принять решение, от которого зависела не только своевременная подача тока строительству, но, может быть, и человеческая жизнь; взгляд его остановился на взволнованном юном лице, на котором даже под густым загаром угадывался возбуждённый румянец.
— Пойдёт Синицын, — сказал инженер как можно спокойнее. И отдал распоряжение принять все меры безопасности.
Обычно думают, что верхолаз — человек, лишённый ощущения пропасти, этого могущественнейшего чувства, возникающего и укореняющегося в человеке в те моменты, когда он младенцем делает свои первые шаги по земле. Нет, тягостное это чувство живёт даже в самых опытных высотниках, и только всепобеждающая человеческая воля обуздывает его, позволяя трудиться где-нибудь на шпиле высотного дома с тем же расчётливым мастерством, как на твёрдой, незыблемой земле. Верхолаз, знающий, что такое высота, и научившийся хладнокровно работать на ней, стоя на земле никогда не может без волнения наблюдать своего товарища, находящегося наверху.