Она забыла упомянуть про родительский комитет. С первого класса по одиннадцатый ее обязательно выбирали в родительский комитет. Она не пропускала ни одной встречи или конференции, организовывала сбор утильсырья, покупала учительницам подарки в Восьмому марта, а однажды под Новый год привязала себе бороду и усы и на школьном утреннике изображала Деда Мороза. Она наперечет знала всех учителей в городе, знала, в какие дни принимают на дому и сколько берут за частные уроки, заранее выведывала, какие задачи будут на контрольной по математике и сколько страниц введения нужно написать на письменном экзамене по литературе, чтобы освободили от устного экзамена на аттестат зрелости. Она и в казарму заявится на другой же день, чтобы поглядеть, какую винтовку выдали ее ненаглядному сыночку…
— Все для него! Восемнадцать уже лет, не день и не два, в будни и в праздник бегай с утра до ночи, бейся, как рыба об лед, чтоб он жил спокойно, без забот и тревог, без маяты и горя, не такой жизнью, какой жили мы в прежнее время, в проклятом прошлом; чтобы был он сыт и одет, чтоб имел крышу над головой, чтоб было ему куда пойти в воскресенье, воздухом подышать на природе, на травку зеленую порадоваться, свежих фруктов поесть, прямо с дерева… Ради чего все это, спросят нас теперь люди, и нечего нам будет ответить им…
— Доктор, значит, получает участок, как и все прочие, согласно постановлению, по которому участки раздавали за гербовую марку в один лев…
— Двадцать первое постановление, — уточнил Недев. — О пустующих землях.
— Ну да, по которому сперва вроде не имели права распродавать, а потом все раздобыли бумаги и вступили в полное владение. Ну ладно, не в том суть; суть в том, что доктору в один прекрасный день предлагают работу в Софии, он, значит, продает в городе свою квартиру и дачный участок тоже решает продать. Прихожу к нему как покупатель — мне одна наша деревенская подсказала, она медсестрой в инфекционном работает, так, мол, и так, доктор собрался свой дачный участок продавать. Ну я в первый же вечер к нему домой: добрый вечер, вечер добрый; слыхал я, ты продаешь то-то и то-то, сколько с меня возьмешь, потому желаю я приобрести… Возьму я с тебя столько-то… Когда можно на месте познакомиться? Когда хочешь. Я захотел на другой же день, вместе со свояком моим, Йонко, сажаем его в машину, катим в Вербняк, производим осмотр на месте. Участок неплохой, восемь соток с гаком. Домишко сколочен из вагонки, шестьдесят виноградных лоз и два десятка фруктовых деревьев. Но Йонко, свояк мой, говорит: «Извини, доктор, возникает у меня такой вопрос: кем тебе Иван Первазов доводится, родня он тебе или кто, потому что, гляжу я, живет он у тебя на участке и обрабатывает его?» «Первазов?» — говорит тогда доктор и при этом краснеет, только я на это внимания не обратил, потому что взялся пересчитывать кусты черной смородины и малость увлекся. «Первазов? — говорит, значит, доктор. — Никем он мне не доводится, санитар у меня в отделении, два дня работает, на третий выходной, набирается много отгулов, а делать ему нечего, вот он и приезжает сюда воздухом подышать, в земле повозиться. Я, говорит, мог бы и ему участок продать, но он в финансовом смысле несостоятельный и будет тянуть с деньгами, что мне нежелательно и так далее». «Выходит, у него на это владение никаких прав?» — опять спрашивает свояк мой, Йонко. «Никаких у него прав нету, — отвечает доктор. — Бумаги все на мое имя, а ему, бывшему крестьянину, трудно оторваться от земли, вот и приезжает повозиться время от времени, поскольку сам я этого не могу по причине занятости в отделении».
— Доктор фактически утаил от вас, что имел договоренность с Иваном Первазовым, — сказал Недев.
— Меня их договоренности не касаются!.. Это их дело, мало ли что между ними было… Я плачу, получаю заверенный у нотариуса документ, который дает мне право вступить во владение. И я спрашиваю тебя: настоящий это документ, если не могу я вступить во владение, хотя отвалил столько деньжищ?
— Настоящий, — сказал Недев. — Единственным документом на право владения недвижимостью является у нас нотариальный акт, никаких других документов не существует. По крайней мере, на сегодняшний день.
— Так-то оно так, да не так… В присутствии свояка своего, Йонко, плачу доктору денежки, заверяем, как полагается, у нотариуса, кладу документ в карман, веду их в ресторан «Секешхефе…», как его там?.. Выпиваем по стакану вина и расстаемся как люди. Потом доктор уезжает в Софию, а мы с женой назавтра отправляемся в Вербняк, чтобы вступить во владение… Приезжаем, народ рассыпался по участкам, обрабатывает землю, суббота, денек солнечный, теплый — в самый раз обрабатывать… Но когда подошли мы к нашему участку, глядь — там какие-то двое, мужчина с женщиной, окапывают виноградник.
— Кто ж такие? — спросил Недю Недев, задумавшийся в эту минуту о чем-то другом.
— Как кто такие? Первазов с женой со своей!
— Вы где находитесь?.. Кто вам разрешил своевольничать?.. Спросили вы кого, сообщили кому или сами, не долго думая… Кха, кха… — Йонко закашлялся. Отвыкшие от табачного дыма бронхи отказались вобрать его и выталкивали прочь, застарелый кашель курильщика вновь дал о себе знать.
— Отец! — сказал Фео, сочтя, что пришло время заговорить.
— Не отец я тебе больше! — произнес Йонко, выдохнув в него струю дыма. — Никто я тебе теперь… Потому что ты только сейчас и вспомнил, что у тебя есть отец. Когда осознал, какую глупость натворил, когда начала грызть совесть…
— Ничего меня не грызет…
— Грызет, грызет, ты мне не вкручивай! Ты только крылышками взмахиваешь, а я стреляный воробей…
— Папа, мы со Снежей давно…
— Какой это Снежей? Откуда она взялась, эта Снежа, не видал такой, не слыхал… И как она за тебя пошла, не зная тебя, не ведая, кто мы и что мы, цыгане мы или болгары, есть ли у нас крыша над головой, сможет ли она жить у нас, хватит ли у нас хлеба прокормить ее… Вы, может, думаете, государство вас кормить будет — вас и ваше потомство?.. Кто же так делает? Где это видано? Жизнь — это вам не хиханьки-хаханьки и не сказочка из «Тысячи и одной ночи».
— Мы будем учиться, а потом… — внезапно прозвенел голосок Снежаны.
— Тебя не спрашивают! — строго оборвал ее Йонко. — А коль не спрашивают — молчи. Я тебя не знаю, отродясь не видал, стой в сторонке и дай мне потолковать с моим охламоном…
— Папа, я прошу тебя! — произнес охламон.
— Я знал, заранее знал, нынче так просто не обойдется! Потому и не хотел собирать народ на даче… Что нам мешало устроить ужин на городской квартире… А еще бы лучше вообще не устраивать… Нет, оказывается, «невозможно»… День ангела его праздновали, ни одного дня рождения не пропустили за восемнадцать лет, и проводы в армию тоже, значит, обязаны отметить как люди. Вот тебе и проводы, вот тебе и яловая свадьба, которая обернулась-то настоящею…
Он тяжело вышел из комнаты, пол дрогнул у него под ногами, а вскоре из гаража донесся яростный стук топора.
— А все потому что боитесь, как бы не отстать от других… Георгиевы — в ресторане, вы — у себя на даче… У Панчевых — аккордеон, у вас — оркестр… У них — без начальства, у вас — Недю Недев…
Мать отшвырнула компресс, неожиданно легкими шагами подбежала к нему и отвесила пощечину.
— Ты товарища Недева не трогай, хулиган несчастный!.. Что он тебе плохого сделал? Чем тебе Наташа плоха, ты скажи мне, чем она тебе плоха?
Несмотря на пощечину, Фео улыбнулся: трудно было придумать вопрос глупее и нелепее.
— Молчишь! — продолжала мать. — Потому что ослепили тебя и не видишь, кто тебе истинный друг, кто тебе добра желает, а кто в яму заманивает… Что ты имеешь против товарища Недева? Всему городу помогает, сердце у него золотое, власть у него, авторитет. И тебя никогда бы не оставил — как сына любит тебя, всегда поможет…
— Перестань! — сказал Фео. — Я уже по горло сыт вашей помощью, вашими планами и расчетами!.. Это делай, того не делай, туда иди, сюда не ходи… Неужели у меня самого головы нету? Неужели мне всю жизнь жить по вашим планам, которые вы придумали, расчертили еще до того, как я родился?.. Нет, теперь — все! Больше так не будет, могу хоть сейчас шапку в охапку и уйти с этой дачи…
— …которую мы на тебя записали! — закончила мать.
— Я вас не просил на меня записывать!
— А мы можем и назад отписать! Ты как думаешь?
Она снова лежала с закрытыми глазами и придумывала, что бы сказать еще, но тут зашуршала жесткая ткань его плаща, она услышала, как стукнула дверь, а затем наступила тишина.
Она подняла голову. Молодых в комнате не было. Сестра беззвучно плакала у окна. Снизу, из гаража, по-прежнему доносились удары мужнина топора.
— Поди скажи этому кретину, чтоб перестал стучать! — проговорила Стефка голосом, исполненным презрения и боли.
«Все, говорит, что ты тут видишь, обработано вот этими руками. Каждое деревце, каждый камень в ограде, домишко, говорит, по досочке ведь из города приволакивал и сам сколотил. Доктор мне честное слово дал, что придет день, договоримся по-хорошему и… вдруг, разом, все отдать? Нет, этого не будет!» — «Будет, Первазов, — говорю ему, — будет, потому что у меня в кармане акт, а у тебя в кармане что? Фига у тебя в кармане!..»
Народ за столом уже поредел, матери увели детишек спать, Недевы тоже уехали, музыканты спрятали инструменты, и место под орешником казалось голым. За одним из столов под вьющимся виноградом Лазар Лазаров, Михайлова и Пенчевы играли в бридж. Записывать посадили молодую Дилову.
— Вот скажите: что важнее — акт или какое-то там честное слово? — спрашивал Свояк немногих оставшихся возле него слушателей. — Честному слову суд поверит или документу?.. Я уплатил деньги и требую, чтобы меня ввели в права владения, а до всяких там честных слов, докторов и Первазовых мне дела нет!
Он отхлебнул из стакана, вино перехватило ему горло, он часто задышал, и из глаз покатились неожиданно крупные, обильные слезы, облегчая накопившееся в душе напряжение. Он всхлипнул и припечатал Первазова крепким словцом.