«Мы были не такие, — думал он. — Мы по-другому были молодыми, мы старались… мы хотели что-то сделать, а эти только разрушают, только уничтожают…»
Ему хотелось кричать, вопить, выть от безысходности, от такой несправедливости, у него горела голова, и он метался по комнате…
Ночь проходила, ночь скользила мимо Крумова, а он все еще ходил по комнате, и думал, и искал выход; ведь должен же быть выход, не может его не быть…
Было два часа ночи, когда Крумов высыпал лук из кожаной хозяйственной сумки, провел рукой — не осталась ли какая луковица на дне, хорошенько вытряс сумку и поискал глазами фонарик. Тот оказался на полке, где лежал всегда — у Крумова был порядок. Он взял фонарь, сунул его в карман и вышел из комнаты.
Его тень пересекла веранду и погрузилась в темноту.
Дойдя до груш, Крумов посветил себе фонариком. Лестница все еще стояла в незаконченном колодце, ее так и не вынимали. Он погасил фонарик, огляделся по сторонам, внимательно прислушался к темноте — только кузнечик сипло стрекотал в траве; дача молчала, никого не было видно. Крумов нащупал рукой лестницу, оглянулся еще раз и спустился в колодец.
Через пятнадцать минут он выбрался, огляделся и неслышными шагами направился к железной калитке, к дороге. Калитка издала легкий скрип. Крумов закрыл ее за собой, и темнота поглотила его; он скрылся в направлении леса, который возвышался молчаливой стеной.
Вернувшись из леса, Крумов незаметно прошмыгнул через веранду в комнату. Сел на кровать и задумался.
«Скажем, что он был пьян. Как Пежо, как в той шутке, которую они тогда отмочили. Он выпил и сам не знает, что говорит. Какие у него доказательства? Ни пуговиц, ни кольца — ничего нет… Пускай ищут, если им делать нечего… Лес большой…»
Хозяин дачи встал и зашагал по комнате.
«Лес большой… — думал он. — Лес большой… они ничего не найдут…»
Он опять пересыпал лук в кожаную сумку, затянул ее покрепче и запихнул в угол.
«Так, — сказал он самому себе, — с этим покончено… Пусть теперь попробуют доказать…»
Не смогут, в колодце уже ничего нет, никаких следов. Крумов все выгреб и унес в сумке; мы весь вечер пили, скажет хозяин участка, это водка во всем виновата, чего только мы не говорили, может, из-за этих разговоров ему что-то и взбрело в голову, мы ведь и подобные истории поминали… Беда с этой водкой, потом ничего не помнишь…
Он ходил по комнате размеренными шагами и думал, думал; его мысль сновала туда-сюда, он мысленно проверял сделанное, взвешивал все еще и еще раз… Крумов обдумывал, сопоставлял, прикидывал; если его расчеты не оправдаются, он пропал; сейчас нужно думать, сейчас… Завтра будет поздно…
Крумов думал, и чем больше он думал, тем сильнее им овладевало отчаяние.
«Нет, нет, так ничего не получится. Если он скажет, достаточно немного копнуть вбок… если внизу есть еще другие, это конец».
Крумов почувствовал, как у него опять запылала голова, заныло сердце; он сжал кулаки и стал бить одним по другому. Что же делать, что делать, что?..
«Он должен молчать! — кричало все в нем. — Он должен молчать, почему он не молчит? Господи, почему он не молчит? Зачем он меня мучает? Зачем этот мальчишка портит мне жизнь?.. Зачем ты только таких создаешь, господи? Зачем? Кому такие нужны? Почему они мешают людям жить?..»
Крумов ходил по комнате, голова у него горела, он ходил и думал; потом опять взял с полки фонарик, проверил карманы и вышел.
Ночь подходила к концу, но было еще темно: стояла непроглядная тьма, и деревья сливались в молчаливую черную стену. Крумов мелькнул у веранды и исчез; у колодца чуть слышно скрипнула лебедка — Крумов размазывал трос… Скрип повторился, потом все стихло, все замерло, только кузнечик хрипло пел в траве…
Крумов возвратился к себе в комнату, подошел к окну и вслушался в ночь. Кругом тихо-тихо, лишь осипший кузнечик громко кричал у колодца, словно хотел что-то сказать, сообщить, разбудить кого-то…
Ранним утром дрожащий свет стал опускаться на вековой лес, на красные крыши дачной зоны, разбросанные между деревьев, на дачу Крумова, поблескивающую штукатуркой, на веранду с оранжевым тентом и на террасы с клубникой, на пчел, которые вились над персиковыми деревцами. В широких ветвях деревьев царило спокойствие, и если листья начинали шелестеть, то причиной тому были птицы, которые перепархивали с ветки на ветку, а не ветер. В августе в здешних местах редко дул ветер, было тихо, и в утреннем небе светило высокое солнце.
Сашко стоял у колодца и смотрел на плиты, поросшие травой, где вчера лежали пуговицы и кусочки материи, где светилось слабым светом оловянное кольцо. Сейчас тут ничего не было. Он быстро спустился в колодец — и там ничего не было, только желтоватая земля на дне да серые стены бетонных колец. Он медленно поднялся по лестнице, повернулся к даче, к задернутым занавескам в комнате Крумова. Они не шевелились — Крумов еще спал.
«Зарыл их где-то, — подумал Сашко. — Ночью, чтобы не было доказательств».
Со стороны дороги послышалось рычание бульдозера: он уже рассекал корни и траву, рассекал желтую землю и толкал ее к лесу.
— Эй! — раздался за спиной у Сашко голос дяди Ламбо. — Ты будешь работать или собираешься сматывать удочки? Что ты решил?
Он спустился с веранды вместе с Антоном, и сейчас они стояли под облагороженными грушами.
— Буду работать, — сказал Сашко.
«Крумов просчитался, он так просто не отделается; мы еще покопаем, поищем, может, и другие следы найдем, будем копать, пока не найдем. А если нет, тогда — через лес, по шоссе, сяду в автобус у павильона и — в город. Крумов скажет, где их зарыл, ему придется сказать».
— О! — обрадовался дядя Ламбо. — Наконец-то взялся за ум!.. Ну, чья очередь спускаться вниз?
— Моя, — сказал Сашко. — Я моложе всех.
— Ты вчера спускался, — возразил Антон. — Сейчас моя очередь.
— Но я же не весь день отработал, мы ведь нашли эти…
— Если парню так хочется, пусть, — сказал дядя Ламбо. — Мы его сменим, когда захочет…
Сашко снял рубашку, швырнул ее на траву, взял кирку с короткой ручкой, маленькую лопату и стал спускаться по лестнице. Свет померк, его встретило теплое дыхание земли и горький запах рассеченных корней; он поставил в сторону лопату и прокричал:
— Поднимай лестницу!..
Лестницу вытащили наверх, в колодце стало чуть просторней; Сашко осмотрел землю и замахнулся киркой…
И вновь запела, заскрипела лебедка; полная желтой земли бадья поползла вверх, засновала между темным дном и светлым проемом, откуда светило солнце…
— А вещи-то исчезли, — сказал Антон. — Видел — их уже нет. Они лежали на, плитах… и внизу… кости…
— Да черт с ними, — ответил дядя Ламбо. — Все к лучшему. Мы б из-за них передрались. А так и спорить нечего.
— Крумов куда-то их припрятал, — сказал Антон. — Сообразил, пес.
— Да черт с ними, — повторил дядя Ламбо. — Ну их, занимайся лучше своим делом…
Желтая земля осыпалась, отступала, распадалась под ударами Сашко, поблескивали белизной рассеченные корни, слезились, издавая горький запах, сухая чешуя букашек разлеталась в разные стороны и исчезала в разрытой земле, бадья двигалась вверх и вниз…
Сашко наполнил доверху очередную бадью, прислонил лопату к стене и крикнул:
— Давай!
Лебедка протяжно заскрипела, черное тело бадьи медленно стало удаляться к проему, где сиял солнечный свет; оно постепенно загораживало свет, оттесняло его…
Вдруг черный круг бадьи полетел вниз, лебедка словно потеряла вес и завертелась в руках дяди Ламбо и Антона; склонившийся к желтой земле Сашко услышал крик, но не успел даже поднять голову — в его мозгу со страшной силой что-то взорвалось, и все погрузилось во тьму.
— Трос! — закричал Антон. — Кто-то его… Ах, мать его… Давай лестницу, быстрее!..
Сашко вытащили из колодца, положили на траву под облагороженными грушами, дядя Ламбо разорвал свою рубашку и стал перевязывать ему голову. Яркая кровь выступила на белом полотне, алый круг рос, расползался все шире и шире…
— Сашко! — кричал дядя Ламбо. — Сашко, ты слышишь меня?! Сашко!..
Сашко ничего не слышал, он носился вместе с собакой, опьяневшей, словно взбесившейся от радости собакой по благоухающей траве, по бескрайнему полю, звенящему от света и солнца… Собака бежит, бешено катается по земле, задыхается. Проносится мимо фургона, там Таня… губы у нее горячие, сухие… и он там… Но собака мчится, увлекает его за собой, Таня исчезает, исчезает и деревянный фургон, их уже не видно… Сашко носится со взбесившейся от радости собакой по полю, по бескрайнему полю…
— Сашко! — кричал дядя Ламбо. — Сашко, отзовись… скажи что-нибудь, Сашко!.. Антон, что делать?.. Антон!..
Но Антон бежал к даче, бежал что есть мочи.
— Крумов! — кричал он. — Где ты, гад? Где ты, мать твою!..
Он промчался по веранде, промчался под проклятым оранжевым тентом, ворвался в коридор, вышиб ногой дверь, влетел в комнату… Здесь никого не было, не было и Крумова, только, желтые занавески покачивались на окнах…
— Где ты? — кричал Антон. — Где ты, гад?..
Он с треском распахивал двери комнат, бил фарфоровые умывальники, которые вырастали у него на пути, вышвыривал их через окна, бил лежавшие на полу оконные стекла, искал хозяина — ему нужен хозяин, хозяин…
— Гад! — кричал Антон. — Гад, гад, гад!.. Ты не уйдешь от меня!.. Я тебя найду, гад!..
А Крумов был уже в лесу, под зелеными деревьями, Крумов бежал по лесу, бежал по тропинкам…
Антон выскочил в окно, в несколько прыжков пересек каменные плиты двора, пнул ногой железную калитку, бросился к лесу, по которому бежал Крумов, к лесу, который стоял перед ним стеной.
Бежит Крумов по лесу и плачет, бежит, как зверь, и душит его страх, животных страх за собственную шкуру; у него под ногами трещат сучья, разбегаются зайцы и перепелки, а Крумов бежит…
— Я не хотел! — кричит он. — Я не хотел!.. Боже, я не хотел!..
И сам себе не верит Крумов, но кричит, что он не хотел, проклинает свою судьбу и бежит по тропинкам, как загнанный зверь, рвет паутину и плачет…