Актриса XZ — многолетняя незаменимая исполнительница ролей связных, призванных реализовать задачи на три четверти героического плана и на одну четверть эротического, делает какое-то резкое движение. Желая, вероятно, наглядно выразить, какая чудесная атмосфера создалась благодаря культурному сотрудничеству обоих народов, она от полноты чувств бросается на шею заместителю бургомистра. А может, он и не заместитель вовсе, а рядовой представитель мюнхенского магистрата. Так или иначе, она в полном смысле слова вешается ему на шею. Актриса эта играет восемнадцатилетних связных, хотя, по правде говоря, ей не так давно уже стукнуло сорок. Но ее муж работает в сфере туризма и как-то может влиять на состав делегаций, отправляющихся за рубеж. Или не может, но ходят слухи. Впрочем, неважно, то на то выходит. Словом, актриса пылко бросается на шею представителю магистрата, позабыв при этом, что в руке у нее большая статуэтка, может, чугунная, а может, даже и медная. Такие статуэтки вручают на различных фестивалях, и потом они захламляют кабинеты директоров киностудий. Порой их используют как пресс-папье, или они просто стоят себе или падают вдруг и что-нибудь колотят, как это случилось со статуэткой рыбака из Сан-Себастьяна, которая ни с того ни с сего опрокинулась во время приема болгарской делегации и разбила кофейник. Статуэтки эти часто оказываются обременительными, как например сейчас. Порывистая и не владеющая собой в своих сердечных импульсах исполнительница ролей связных, бросившись на шею представителю мюнхенского магистрата, тюкает его по лбу статуэткой, изображающей, я думаю, Лорелею, поскольку Лорелея в ФРГ в последнее время чаще всего фигурирует на фестивалях и разного рода торжествах по линии дружеских и культурных связей. Удар оказывается настолько сильным, что чиновник хватается за голову, пошатывается, чуть не падает, но его подхватывает актер LX. Актер этот по удивительному стечению обстоятельств всегда оказывается там, где какому-нибудь тузу требуется подать пальто, первым уступить ему дорогу, подхватить оброненную им вещь или же ответить на его идиотский вопрос. Поднимается страшная суматоха, уже и посторонние начинают обращать внимание на происшествие, вначале чисто локального свойства. Вся эта сцена, с ее моцартовской легкостью и шармом, исполнена неотразимого обаяния. Будь у меня другое настроение, затаился бы где-нибудь, чтобы понаблюдать за дальнейшим развитием событий. Но сейчас это занимает меня не многим больше, чем все прочее, происходящее на мюнхенском вокзале. Лишь сознание, что актриса XZ поглощена в этот момент единственной мыслью: не видать ей больше никакого фестиваля как своих ушей и даже муж от туризма ей уже не помощник, несколько оживляет меня, не настолько, однако, чтобы всерьез вовлечь в этот инцидент.
До отхода моего поезда времени еще достаточно. Я решаю покинуть вокзал и подхватываю свой небольшой, легкий чемодан. Личных вещей у меня немного, мне некому везти подарки. Около вокзала тоже не происходит ничего примечательного, и сознание того, что все для меня в жизни окончено и впереди — ничего, теряет свою остроту, я думаю об этом как-то лениво, меланхолично. Но мысль такого рода где-то там трепыхается во мне, и я знаю, что не раз еще она внезапно пробудится с криком, но пока что дремлет. Спешат прохожие, мчатся машины. Банк. Кафе. Яблочный пирог со сливками. Носильщики. Моросящий дождь, пасмурно, грязно. «Лорелея»:
Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,
Daß ich so traurig bin,
Ein Märchen aus uralten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.
Die Luft ist kühl und es dunkelt,
Und ruhig fließt der Rhein;
Der Gipfel des Berges funkelt,
Im Abendsonnenschein.
Die schönste Jungfrau sitzet…[33]
И так далее.
Я знал «Лорелею» наизусть. Мне вбил ее в голову сын булочника из Цоппота. Он был старше меня лет на семь. А мне тогда исполнилось восемь. Он смахивал на интеллектуала: очень тонкий, длинный, вытянутая шея с выступающим кадыком, физиономия с массивным носом — один только профиль. Очки. Очень светлые волосы с ниспадающей прядкой. Позже, во время войны, я много раз видел таких. Когда мимо проходила воинская часть, можно было обнаружить одного, двух и даже трех ему подобных. И в полиции тоже, реже в СС и почти никогда в облавах, зато такие попадались в жандармерии, с бляхой, встречались они и при обысках, хотя не помню случая, чтобы кто-нибудь из них лично обыскивал. Чаще стоял себе в сторонке с равнодушной миной.
Карл, сын булочника из Сопота, тогда Цоппота, Zoppot, Bäckerei на Blumenstraße, 7[34], обожал немецкую поэзию и хотел, чтобы все благоговели перед ней. У него было одухотворенное, тонкое лицо, профилем устремленное куда-то к затуманенным поэзией немецким горизонтам. Однажды я шел мимо булочной, а он стоял подле нее, опершись о дверь. Мне нравилось там ходить: меня манил ни с чем не сравнимый запах хлеба и всякого рода сдобы, запах, равного которому не встретишь. Был дивный вечер. Розовый свет разливался над крышами, синеватый дым поднимался из труб прямо в сумеречно темнеющее небо, все еще сохраняющее золотистый отблеск. Стояла тишина, верещали птицы. Карл, ткнув пальцем в мою сторону, сказал:
— Du![35]
Я остановился. Он поманил меня пальцем.
— Komm![36]
Я заколебался. Он нетерпеливо повторил «komm» и несколько раз поманил меня пальцем. Я подошел. Со стороны пирса долетел протяжный вой сирены. Из далекого окна в вечернюю тишину неслось женское пение, воцарился тот изумительный покой, который есть результат гармонии между природой и человеком. Карл пригляделся ко мне, а потом ухватил за ворот, приподнял.
— Du, polnische Schwein[37], — произнес он, дав мне сильного пинка.
Пролетев несколько шагов, я шлепнулся, врезавшись при этом головой в уличную колонку. Карл подошел, встал надо мною и, погрозив мне этим своим пальцем, произнес:
— Ты! Ты польская свинья. Ты обязан учиться немецкой поэзии. Коль скоро ты торчишь здесь и жрешь немецкий хлеб из булочной моего отца, научись по крайней мере любить немецкую поэзию, на свете нет ничего прекраснее немецкой поэзии, разве что немецкая музыка. Ты должен явиться сюда завтра в это же время, и мы приступим к занятиям.
Он ткнул мне под нос свою руку.
— А теперь благодари за то, что я готов эту польскую свинячью башку облагородить красотами немецкой поэзии. Целуй и raus![38]
Чмокнув его в руку, я тут же удрал. Разумеется, назавтра я никуда не явился и обходил стороной булочную на Блюменштрассе, семь. Как-то рано утром, когда я шел аллеей вдоль моря возле нашего пансиона, из кустов ко мне простерлась длинная, худая рука.
— Сначала я намылю тебе рожу за то, что ты не явился, как было велено, постигать красоты немецкой поэзии. Потом мы начнем вколачивать ее в твою тупую башку.
Намылив мне морду не так чтобы сильно, но вполне чувствительно, он раскрыл маленькую в кожаном переплете книжечку и велел мне читать:
Ich weiß nicht, was soll es bedeuten…
После этого он заставил меня все повторить наизусть, а когда я ошибался или плохо произносил слова, он отвешивал мне затрещину, приговаривая: «Я должен вбить это в твою тупую свинячью башку». Занятия продолжались ежедневно в один и тот же час, на том же самом месте. Я понимал, что уклоняться глупо, он не отвяжется от меня со своей «Лорелеей». У меня трещала голова, но я декламировал все более свободно. Однажды Карл не вынырнул из кустов, а встал возле них с коробкой пирожных из отцовской булочной. «Fertig»[39], — произнес он, протянул мне пирожные и исчез. Больше я его не видел. В коробке оказалось восемь пирожных. Я забрался в кусты и, повторяя «Лорелею», умял их все до единого. После этого я заболел, и родители недоумевали, что со мной могло приключиться. Но «Лорелея» засела у меня в голове, и я по сей день помню ее. Быть может, грубое, насильственное вбивание какой-то культуры не настолько уж бессмысленное дело?
Вокзальное радио объявило:
— Поезд во Франкфурт-на-Майне отправляется от шестой платформы, со второго пути. Просим пассажиров занять свои места, двери закрыть!
Они уже в купе, актриса XZ рыдает в углу, никто с ней не разговаривает. Воздух пронзает резкая сирена «скорой помощи», спешащей к вокзалу, уж не за получившим ли травму бургомистром? Я все же надеюсь, что это бургомистр, а не его заместитель. А может, бургомистр — это Карл из булочной на Блюменштрассе, семь, в Цоппоте? Как говорит Ремарк: стечения обстоятельств свойственны не только хорошей литературе, ими богата и жизнь. Это было бы просто поразительно. Той самой Лорелеей, которую он когда-то вколачивал в мою голову, он сам получает по башке от польской исполнительницы роли связных. Подобно тому как у других при таком ударе сыплются искры из глаз, так у него перед глазами мелькают различные кадры из фестиваля польских фильмов. Круг замыкается, Лорелея выполняет свою историческую роль на протяжении полувека. Увы! Я понимаю, что этот бургомистр никак не может быть Карлом из булочной в Цоппоте, Блюменштрассе, семь. Он ведь низенький, толстый, близкий к крестьянско-лесничьему типу feldgrau, а вовсе не к типу продолговато-интеллектуальному, с торчащим кадыком, наделенному исключительно профилем. Нет, у этого явно преобладает фас. Какая досада! Но и так все сложилось как нельзя лучше, не надо требовать слишком многого!
Прибыл какой-то поезд: становится вдруг многолюдно, толпой спешат пассажиры с чемоданами. Слышатся залихватские выкрики и пение. Мужчины разных возрастов идут строем, неся транспаранты с издевательскими, угрожающими, торжествующими надписями, предрекающими небывалое и окончательное поражение «Ф. К. Байерн». Это болельщики команды «Шалке 04», прибывшие на матч из Гельзенкирхена. Тем временем неожиданно со стороны Зонненштрассе появляется другая процессия. Это демонстранты, которые выкрикивают антиамериканские