лозунги и чего-то требуют, что именно, я не очень-то понимаю. Обе колонны движутся навстречу друг другу, сближаются и, вероятно, благополучно разминулись бы, если б один из демонстрантов не оказался болельщиком команды «Ф. К. Байерн». Увидев транспарант с надписью «Шалке 04» утрет нос «Ф. К. Байерн», он издает сдавленный крик и лупит болельщика «Шалке 04» по голове портретом Фиделя Кастро, который держит в руках на длинном древке. Начинается общая свалка, в ход идут портреты и транспаранты. Вокруг замешательство и паника, свистки полицейских.
Я возвращаюсь на вокзал, мне захотелось пива. Поезд во Франкфурт-на-Майне уже ушел. Он мчит, постукивая колесами и подрагивая. Актриса XZ, не в силах вынести остракизма, вышла в коридор. Она перестала рыдать и тупо, бессмысленно смотрит в окно. А смертельно раненного ею бургомистра Карла, сына цветочника с Бёкерейштрассе, семь, в Цоппоте, тем временем увозят в карете «скорой помощи». Около вокзала демонстранты ведут с футбольными болельщиками кровопролитную битву идейно-политического характера.
Очаровательный женский голос объявляет по радио:
— Поезд «Лорелей-экспресс» из Амстердама, следующий через Бонн, прибывает на перрон Д, на первый путь. Просьба отойти от края платформы.
Забавно, что этот поезд называется именно «Лорелей» и что как раз сейчас очаровательный женский голос объявляет о его прибытии. Он действительно носит такое название. Каждый может справиться в железнодорожном расписании: номер поезда 367/8, вагоны 1-го и 2-го класса и название поезда пишется «Loreley» — через «y» на конце, а не через «i», как у Гейне. Стечения обстоятельств свойственны не только хорошей литературе, ими богата и жизнь. Вообще недурные здесь названия поездов: ТЕЭ (трансъевропейский экспресс) 11/12 «Рембрандт», вагоны только 1-го класса. Доплата 14.30 западногерманских марок; «Гамбринус», 33, вагоны только 1-го класса, из Брюсселя с пересадкой в Кёльне; ТЕЭ 65 «Голубая Энция», с пересадкой в Гамбурге из Копенгагена; 40/39 «Моцарт» Страсбург — Париж и обратным рейсом из Парижа уже как «Рапидо». Зато у нас есть «Шопен» (Д-232), вагоны 1-го и 2-го класса, Москва (Белорусский вокзал) — Рим (вокзал Термини), через Варшаву и Вену. Сегодня вечером в 21.52 «Шопен» отправится из Вены (Южный вокзал) в Варшаву (Гданьский вокзал). Ночью он будет мчаться по австрийской, словацкой и чешской земле.
Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?
Es ist der Vater mit seinem Kind[40].
«Лесного царя» Гёте я вызубрил уже самостоятельно и добровольно после того, как Карл вбил мне в башку «Лорелею». Зачем? Не знаю. Быть может, из врожденной склонности к угодничанью и покорству перед более сильными. Или из страха, что какой-нибудь другой немец накинется на меня и захочет вбивать мне в голову именно «Лесного царя»? Боже, боже! Я направляюсь к пивному ларьку. Такой уж острой жажды я не испытываю, но это будет последняя кружка мюнхенского пива, выпитая мной в Мюнхене. Дело не в сентиментальном прощании с Мюнхеном и мюнхенским пивом. Наоборот. Я хочу радоваться и наслаждаться каждым глотком именно потому, что они последние в этом городе.
Со стороны перрона Д идут пятнадцать молодых и красивых девиц. Ядреные, решительные, без комплексов, яркие, как птицы из джунглей Амазонки, завтра — для них уже вчерашний день. Я догадываюсь, что это финалистки конкурса на «Мисс Вокзал», о котором оповещают бесчисленные плакаты как на вокзале, так и в городе. За ними следует человек с рюкзаком, очень похожий на Евтушенко. Он кружит здесь давно, я заметил его, придя на вокзал. Может, это и в самом деле Евтушенко? Афиши, анонсирующие его выступление, я тоже видел. Оно должно состояться в Бирштубе, в зале на две тысячи мест. А рядом афиша о гастролях Театра Гротовского: тоже в Бирштубе, но уже на двенадцать мест. Только один спектакль!!! Впрочем, возможно, афиши висели вовсе не рядом и написано там было не совсем то. Я не уверен также, что афишу о вечере Евтушенко видел именно здесь и в этот свой приезд. Меня начинают одолевать сомнения и насчет афиши о гастролях Театра Гротовского. Но то, что где-то и когда-то я это видел, ручаюсь! Кандидатки на конкурс «Мисс Вокзал» проследовали мимо. Евтушенко за ними по пятам. Он что-то записывает в блокнот. Вероятно, у него мгновенно рождается поэтический отклик на событие и он набрасывает стихотворение «Мисс Вокзал».
Мне хотелось бы, чтоб снова зазвучало вокзальное радио. Этот приятнейший женский голос мне что-то напоминает. Он не только приятный, но и какой-то дразнящий. Немецкая речь в женских устах дразнит и возбуждает. В особенности же если вообразить себе, что простодушная бездумность поступков — одна из основных женских черт. Впрочем, ныне контраст между ужасающей грубостью немецкой речи, свирепствовавшей на варшавских улицах, и исконной мягкостью и податливостью женского тела и духа скорее кажется иллюзорным воспоминанием. В те времена немецкий язык ассоциировался с руганью, пинками, муками, с отвратительной, ослизлой и мгновенной уличной смертью, с гнусной и грубой силой. Вообще говоря, люди громко клянут грубую силу лишь для того, чтоб не терять свое лицо. Втайне же, никому в этом не признаваясь (даже себе не всегда!), ее уважают, ею восхищаются. Разумеется, люди заурядные, которые всегда и везде обеспечивают необходимое большинство: 53 процента против 47 процентов людей незаурядных. Итак, большинство мужчин в годы оккупации втайне (и в оправдание им скажем, чисто теоретически) мечтало переспать с немкой, предел мечтаний — с немкой в мундире, а потом дать ей по роже. Даже самые деликатные, тонкие и робкие мужчины, они, возможно, даже более других. Это служило (бы) своего рода компенсацией патриотически-эротического свойства. Впрочем, я даже не уверен, насколько это (было бы) доказательно. Сама мысль, сама работа фантазии в таком направлении уже скрашивала жизнь. Сначала трахнуть, тем самым оскорбив, унизив и оплевав гитлеровский рейх, а потом съездить по морде, получив удовлетворение эротического свойства.
Так было в те времена. А теперь? Боже мой! К нам из ФРГ и ГДР приезжают такие красивые, очаровательные и обольстительные девицы, например, на Фестиваль песни в Сопот (ранее Цоппот — вольный город Данциг), так прелестно и чарующе звучит их немецкая речь, но им не дано разжечь в нас ту безумную жажду обладания и страсти, какая вспыхивала тогда при виде первой встречной плюгавой и кривоногой лахудры в гитлеровском обмундировании на улице оккупированной Варшавы. Итак, милый женский голос вокзальной дикторши будит во мне только ассоциации и воспоминания, но не пробуждает той низменной, безумной и даже не очень понятной ныне пылкости. Одним махом я допиваю кружку пива и заказываю еще одну.
В Констанце к нашему лагерю в качестве интернированной неведомо откуда прибилась чистокровная немка. Звали ее Фрида Баумгартен, она была фордансеркой[41] из ночного ресторана в Хемнице (по-польски Каменица, ныне Карл-Маркс-Штадт). У нее оказалось французское подданство, совершенно непонятно откуда, поскольку вообще происхождение ее было неясно. Кроме немецкого, она не знала ни одного языка. Пухлая, с невыразительной физиономией, стандартно немецкая, в ситцевых платьях клеш с рукавами-буфами, отороченных кружевами, а также в шляпке с пером. Она шилась почти исключительно с охранявшими нас полицейскими и солдатами, вероятно, спала с ними за плату или просто оказывая услуги рейху, и терпеливо ждала, пока решится ее дело, которое рассматривалось в Берлине. Со случайными соседями по лагерю она была мила и любезна, каждого приветствовала вежливым «Хайль Гитлер!». Леонтина избегала ее.
— Не ее вина, что она немка, но немка, чистокровная немка среди нас — это крайне меня раздражает.
Тем временем мои надежды, связанные с Леонтиной, не оправдались. Я виделся с ней каждый день и, как было задумано, по возможности эффектно преподносил ей ежедневную порцию польского духа. Но с растущим беспокойством, стараясь не выдать своего нетерпения, убеждался при этом, что все это уже не вызывает прежнего эффекта. Леонтина была равнодушна, рассеянна и недоступна. Дошло до того, что я стал выдумывать каких-то невероятных, до мозга костей польских, королей, а также выдающиеся и славные исторические события, трогательные легенды. Я даже позволил себе (весьма искусно изображая завуалированную скромность) поведать о своих геройских подвигах во время сентябрьской кампании и позже, в оккупированной Варшаве. Но ничего ее не зацепило, и я стал подумывать, а не почудилось ли мне тогда? Быть может, вдохновленный собственным пылом, я во взгляде Леонтины увидел то, чего там и не было вовсе? Мало-помалу я угасал, рассказы мои чахли, я вновь почувствовал, насколько комичны и абсурдны для человека с моей внешностью какие бы то ни было надежды, связанные с прелестной девушкой.
И когда я уже тлел еле-еле, как обуглившаяся головешка затоптанного на лугу костра, Леонтина однажды вечером вдруг повернула ко мне голову и с минуту молчала, а мне снова почудилось, что в ее глазах я вижу нечто необычное. Мы сидели в нише на первом этаже, в конце коридора. Оконный витраж над вмонтированной в стену скамьей представлял святого Георгия, поражающего дракона, а возможно, это был Зигфрид, а не святой Георгий, хотя ныне я не уверен, Зигфрид ли убил дракона или дракон Зигфрида и вообще сражался ли когда-нибудь Зигфрид с драконом.
— Я кое-что скрываю от вас, — сказала Леонтина, — и не могу больше этого вынести. Я измучилась. Разве вы не видите? Вы должны видеть и чувствовать! Вы такой удивительный, деликатный. Я слушаю ваши необыкновенные рассказы, и мне кажется, что я недостойна их слушать. Я не права, знаю, что не права, и никто не может упрекнуть меня, что все так получилось. И все же это тяготит меня: разве человеку позволено снять с себя всякую ответственность за поступки других, особенно тех, кто близок ему по крови? Мои родители фольксдойчи. Я не знала, как вы к этому отнесетесь, и день ото дня все оттягивала, все не решалась сказать вам правду. Нет, я не думала, что вы меня осудите, но все-таки, все-таки…