— Это нормально, — преуменьшала событие Ганна. — Молодой мужчина созревает, бунтуя против отца.
— Я, вероятно, был ненормальный…
— Ты в его возрасте бунтовал иначе. Что же касается Янека, то, знаешь ли, было бы лучше, если бы он получил заграничную стипендию. Пусть бы некоторое время пожил вдали от нас. Вдали от Польши. Соскучится…
И он помог Янеку выхлопотать эту стипендию.
Зарыхта вздыхает и возвращается к мыслям о Барыцком. Во всей их совместной послевоенной истории лишь однажды Барыцкий был на щите. Лишь однажды пришлось его выручать. Зарыхта пережил как раз свой политический триумф: год назад вышел из тюрьмы, реабилитированный, окруженный всеобщим восхищением. Говорили так, чтобы доходило до его ушей: ну и характер у мужика! Он был теперь новым человеком, обрел силу, жил так, словно жить предстояло сто лет и, по своему обыкновению, упивался работой.
Как-то в здании Центрального Комитета Кароль увидал знакомую фигуру. Это был Барыцкий. Он шел согбенный, не отрывая взгляда от красного ковра.
Там, в этом коридоре со скрипящим ковром под ногами и осенью за стеклянной стеной, именно там решилась их судьба.
Барыцкий разминулся с ним, не узнав, погруженный в свои мысли, Зарыхте пришлось окликнуть его:
— Янек! Погоди! — Тот остановился. Поздоровались без особой сердечности, и Зарыхта тут же догадался, что у Барыцкого неприятности.
Это был критический момент: все могло кончиться обменом репликами. Обернуться еще одной слинявшей экс-дружбой.
— Как дела? — спросил Зарыхта.
— Так себе. А что у вас?
— По-старому. Ты в Варшаве? Я потерял тебя из виду.
— Да, — сказал Барыцкий. — Оттуда, где ты сидел, мало что видно, а?
Зарыхта поморщился, пожал плечами.
— Было, прошло, — нехотя сказал он.
Постояли молча. Зарыхта всматривался в столь хорошо знакомое лицо. Ганна о Барыцком говорила плохо: изворотливый, карьерист, человек, не заслуживающий доверия. С годами мнение это становилось все резче и однозначней. После ареста Кароля Барыцкий не подавал признаков жизни. Боялся, — так утверждала Ганна. — Поэтому избегал твоего дома. Отплатил тебе за твою дружбу. Так ли было действительно? — думал Зарыхта. — Можно ли вообще отплатить за дружбу? И неужели страх имеет такую власть над людьми?
— Теперь ты со щитом! — сказал кисло, как бы с упреком, Барыцкий.
— Что ты под этим подразумеваешь?
— Только то, что я на щите, — Барыцкий изобразил смущение, горько рассмеялся. — Рабочие прокатили меня на тачке.
— Неужели? — огорчился Зарыхта. — Я ничего об этом не слыхал.
Барыцкий увлек приятеля к окну.
— В том-то и дело, — объяснял он, худой, подавленный, но, как это ни странно, помолодевший, — На стройке вдруг начался балаган, я ничего не мог поделать, сообщил наверх, что бессилен, тогда приехал Романовский. Знали, кого прислать. Он показал, на что способен. Не желал говорить с людьми, выслушать их. Только стучал кулаком по столу да покрикивал. А сам знаешь: на поляка прикрикнуть — все равно что жеребцу под хвост крапиву сунуть… И началось. Останавливался один участок стройки за другим, шутка ли, четыре тысячи шестьсот человек в двух сменах. Романовский струсил и подался в Варшаву, все обрушилось на меня. Весь гнев рабочих, ну и прокатили, хорошо еще — нос не расквасили. Вовек этого не забуду, хотя мне еще повезло, другим доставалось похуже.
Снова помолчали.
— А теперь? — спросил немного погодя Зарыхта.
— Что теперь?
— Все время говоришь со мной как с чужим. Не крути, мы что, первый день знакомы? — поморщился Зарыхта. — Что дальше?
— Не знаю. Сказали мне здесь, что моя фамилия не по вкусу какому-то профсоюзному деятелю. Что он постоянно меня шпыняет, меня, именно меня использует в качестве отрицательного примера. Ну и дают мне как из милости маленькую артель в Груйце. Ссылка в Груйец! Я должен остаток жизни посвятить производству фурнитуры. Вчера приятель с другой стройки предложил мне основать собственное строительное предприятие. Понимаешь? Виллы строить для спекулянтов. И все такое прочее. Жить не хочется.
Какое я проявил тогда великодушие, благородство, — горько усмехается Зарыхта. — Протянул Барыцкому руку, хоть ему и сверху тогда всыпали, так мы снова очутились в одной упряжке. Как это было прекрасно: плечом к плечу — в великолепном дуэте — осуществлять мечты молодости: гигантская строительная площадка, массы двинувшихся в города крестьян-рабочих. Спились ли нам в юные годы столь масштабные дела?
Когда он заметил впервые, до чего же они разные? В шестидесятом году? Или в шестьдесят четвертом? Барыцкий. Его успехи. Их становилось все больше. Может, он ставил перед собой более конкретные цели? Воспоминания, воспоминания…
— Как вы узнали о катастрофе, дядя? — вдруг спрашивает Болеслав. Это первые слова, которые прозвучали в этой комнате с момента появления Зарыхты. Дядя… Сбоку припека, разумеется, но именно так Болек называл Зарыхту в детстве.
— Ванда меня известила, — говорит Кароль. — Я немедленно приехал.
— Спасибо, — тихо произносит Людмила, словно он сделал это ради нее.
— Видите, дядя, какая это больница? Хлев, черт побери! — ворчит Болек, который, по словам Ванды, с годами делается сварливым. — Подумать только, что это конец двадцатого века! Кто бы мог предположить, что жизнь так подтвердит мою теорию.
— Какую теорию?
— Я давно утверждаю, что, если бы тот или иной руководитель по крайней мере раз в месяц путешествовал на рейсовом автобусе или по железной дороге…
— По-твоему, из-за этого кое-что изменилось бы? — спрашивает Зарыхта, которого вовсе не забавляет эта идея. — Я путешествую на поезде.
— Теперь. Когда-то было иначе, — говорит молодой Барыцкий не слишком тактично.
— Как можно, Болек… — это Людмила.
— В принципе парень прав, — морщится Кароль. — Я вообще бывший человек. Если речь об этом, то согласен. Что же касается его теорий, то было бы лучше, если бы наш транспорт функционировал четче, а здравоохранение… — Он внезапно умолкает — об этом не стоит сейчас вспоминать.
Таков этот Болек, угловатый, резкий, не скрывающий своих мнений. Любитель изрекать смелые суждения. Говорить парадоксами. Ганна едва его терпит.
В приемной снова воцаряется гнетущее молчание. За окном уже ночь. Больница угомонилась, все реже слышится хлопанье входной двери. Урчат водопроводные трубы, тянущиеся вдоль стены за спиной Зарыхты. В глубине коридора писклявый женский голос зовет медсестру. А здесь, в этой сумрачной комнате, длится ожидание, лишенное надежды.
— Он все еще на операционном столе? — спрашивает Кароль.
— Да, — говорит Людмила. У этой обычно плаксивой женщины глаза сухие и ничего не выражающие.
— Знаешь, как это случилось? — спрашивает Зарыхта.
Болек с возмущением отмахивается.
— Всю ответственность несет водитель грузовика. Он выехал на левую сторону…
— Жив?
— Целехонек. «Стар», сам понимаешь, как танк.
— Был пьяный?
— Просидел шестнадцать часов за рулем. Какой-то сверхсрочный рейс, он протестовал, но его заставили поехать. Этим оправдывается.
— Выяснится, что виновных нет.
— Виновные! — восклицает Ирена. — Так ли это теперь важно?
И все замолкают.
Тишина, которая воцаряется, исполнена неловкости. Зарыхта ощущает в ней заряд взаимных претензий. Даже смерть Барыцкого не заставит этих людей забыть застарелую ненависть. Снова боль в груди. Зачем я сюда приехал? С какой легкостью он убеждал себя раньше: такова жизнь. После инфаркта, этой вынужденной паузы, что-то в нем переменилось: он стал иначе смотреть на людей, на их страдания. Не как прежде: сверху, сквозь призму эпохи, истории, а просто с точки зрения сегодняшней перспективы.
Как вот теперь.
Зарыхта знает Ирену давно: девчонкой, которая приворожила сановника, мудрой женщиной, переживающей зрелое чувство. Кароль помнит даже первую эскападу Барыцкого в сопровождении этой красавицы. Очень ли она изменилась за это время? И да, и нет. На первый взгляд такая же стройная, молодая, изящная. Но Зарыхта еще до своей катастрофы заметил, что этот пастельный портрет приобретает резкие и темные контуры. Все менялось — Ирена, Барыцкий и их любовь.
Зарыхта увидел ее впервые в Казимеже. (Он помнил — удивительное дело, ибо никогда не обращал внимания на такие вещи, — даже то, что она была в белом платье с синей оторочкой и белых туфельках на высоком каблуке.) На симпозиуме руководителей ведущих строек страны Барыцкий — признанная величина и уже тогда один из главных приводных ремней целой отрасли — появился с напуганной и уж во всяком случае оторопевшей молоденькой девушкой. Никто не сомневался, что это его очередная победа. «Витамин Л» — как говорили тогда. Барыцкий принимал этот витамин не без пользы и, казалось, во всех отношениях был в превосходной форме. Мужчины подобного сорта меняли женщин запросто, но эта — Зарыхта понял сразу — была незаурядной. По вечерам молодые архитекторы из проектных организаций отплясывали с красивой девушкой до упаду, а кое-кто пытался и приударить за ней. Барыцкий взирал на все это с особым выражением лица.
— Жаль, что тебе досталась такая девушка, — сказал полушутя-полусерьезно Зарыхта.
Барыцкий неожиданно огрызнулся, причем злобно:
— Всегда мне всего жалеют…
— Кто? Что ты болтаешь? — засмеялся Зарыхта.
— Все. Ты тоже.
— Ведь ты ее погубишь, — сказал Зарыхта и вдруг посерьезнел. — Погубишь наверняка. Ты всегда портил все свои игрушки, помнишь? Они стояли потом в твоей комнате на шкафу…
Барыцкий согревал в руке рюмку с коньяком, заглядывал в нее, словно желая прозреть на дне картину будущего.
— Кто кого погубит… Может, она меня, — произнес он тихо, другим голосом. Пододвинул поближе свой стул, осушил залпом рюмку и заглянул в глаза другу. — Я не могу от нее отказаться. Словно бес обуял. Она меня совершенно обезоруживает.
— А Людмила? Скажешь, что тебя не удовлетворяет ее интеллектуальный уровень? Что она не растет?