деть таких замечательных лошадей? А ведь в былые времена в Кукулке держали лошадей арабской породы и английских чистокровных; и дедушкина конюшня была отнюдь не из последних в округе.
Игнаций улыбнулся растроганной, печальной улыбкой. А ведь это та самая конюшня, где сейчас стоит в одиночестве Билек. Конь-пенсионер, которого лишь изредка используют для окучивания картофеля в огороде. Одно название, что огород, — торчит там десятка два картофельных кустов, которые сажают из года в год на одном и том же месте. Окучивай не окучивай, а картошка все равно родится с грецкий орех. Что хочешь, то и делай!
Елена с незнакомцем обошла владения пана Игнация. Впрочем, это у них не отняло много времени. Они даже в конюшню заглянули и внимательно осмотрели ее.
Наконец около полудня незнакомец куда-то исчез, и старуха Каролина в час подала им обед. Елена в сером, простеньком на вид платье, подпоясанном шелковым шнуром пепельного цвета, с алым полевым маком в волосах походила на бабочку.
Пан Игнаций с восхищением посматривал на нее, когда они сидели за столом. Пар от тарелок легкой вуалью затенял ее лицо. Игнаций коснулся ее руки.
— Это очень похвально, дорогая, что ты навестила старого дядюшку, — прочувствованно сказал он, прибавив: — Старого и нудного.
— Дядюшка, мне кажется, ты очень одинок. Все тебя забыли. Поэтому я считаю своим долгом хоть изредка навещать тебя.
— Ты очень добра ко мне, — сказал Игнаций. — Но я уже привык к одиночеству. К тишине, к покою. Старому человеку ничего больше и не нужно, а ты, детка, тут соскучилась бы.
— А у меня, дядя, как раз есть к тебе разговор, — сказала она, поправляя красивый кружевной воротник, — вернее, просьба… Мне хотелось бы провести у тебя несколько недель. Тут так тихо…
Игнаций недоверчиво посмотрел на Елену.
— Ты в самом деле хочешь пожить у меня? Это очень мило с твоей стороны… Но тут ведь никаких удобств нет и еда преотвратная… Старухина стряпня оставляет желать лучшего. Да и готовить особенно не из чего, и общества никакого…
Елена покраснела.
— Мне, дядюшка, общения в Варшаве хватает. Мне покой нужен. В наше время это самое важное…
— Ну, а как же твоя служба?
— Я взяла на шесть недель отпуск. Четыре мне полагается, а две я получила по справке от врача, ну и так далее и тому подобное. Позволь мне, дядюшка, поухаживать за тобой.
— А что скажет твой муж?
— Муж? Он на рыбалку отправился в Сувалки… И будет там торчать до тех пор, пока пятикилограммовую щуку не поймает…
— Долгонько же придется ему ждать.
— Чем дольше, тем лучше. От него мне тоже не мешает отдохнуть.
— Впрочем, поступай как знаешь, — заключил Игнаций.
Он был не против того, чтобы Елена провела у него день-два. Но шесть недель? Это его пугало.
«Видно, ей от меня что-то надо», — подумал он, вставая из-за стола.
Елена снова завела речь о картине.
— Смотрю и никак не налюбуюсь. Какая красота! И эта загадочная фигура на вороном коне. Какое настроение, какой глубокий смысл…
Суждения Елены не отличались оригинальностью.
После обеда Игнаций решил заглянуть в конюшню к Билеку. Там застал он Михала. А Билек лежал на соломе, и это очень встревожило Игнация. Билек раньше никогда днем не ложился, разве иногда ночью.
Лошадь посмотрела на своего хозяина выразительным, прямо-таки человечьим взглядом. Но тревоги в глазах ее не было. В них читалась как бы мучительная сосредоточенность.
— Что это, Михал? Билек слег?
Михал работал теперь у соседей, у владельцев «Отдыха в седле», но по старой памяти регулярно заходил в конюшню. Да старик один никогда бы и не справился.
— Не хочет жрать дерть.
Так, по сохранившейся еще с войны привычке, Михал называл отруби.
У пана Игнация ни сил не было, ни возможностей обеспечить лошадь кормом, в особенности сеном. Кормить Билека издавна входило в обязанность Михала, и он продолжал это делать, как нечто само собой разумеющееся. А пан Игнаций полагал, даже готов был присягнуть, что он единственный опекун Билека. Вообще Игнаций не любил заставать Михала на конюшне. Но на этот раз он обрадовался, так как нуждался в поддержке ввиду плохого состояния Билека. Михал, тоже уже старик — жизнерадостный, завидно бодрый, с лукавым взглядом и, что бы ни случилось, с неизменной улыбкой на тонких губах, — всегда оказывал благотворное действие на Игнация. Правда, имелась на то и другая причина: Михал знал, в каких домах по окрестным деревням тайно гонят самогон, и снабжал пана Игнация самогонкой всевозможных сортов — из сахара, картофеля и даже из яблок. Игнаций пристрастился пить в трудные военные годы.
— Что с ним, черт возьми? — спросил Игнаций.
Михал снисходительно посмотрел на него: чего, дескать, задаешь глупые вопросы?
— Почему же Вонсицкий (то есть ветеринар) не дал ему никакого лекарства?
— У него зубов нема, — ему лекарство не поможет.
— А по ночам еще по саду шастает.
— Не только по ночам, он и днем подойдет к забору и все глядит на наших лошадей.
— На каких это «наших»?! — раздраженно переспросил Игнаций.
— Да пана Мазуркевича, из «Отдыха в седле».
— Значит, они для тебя уже «наши»?
— Да ведь я там работаю.
— Но раньше-то ты у меня работал.
— А теперь-то там, — как бы простонал Михал.
— И до сих пор еще у меня работаешь.
— Да какие тут дела при доходяге этом? Много ли ему нужно.
— Напоил его?
— Он в речке напился.
— А больше не хотел?
Оставив и этот вопрос без ответа, Михал лишь пристально посмотрел на папа Игнация.
— Одолжите нам то седло, что у вас в кладовке лежит.
— Какое еще седло? — Игнаций не сразу сообразил, о чем речь.
— Ну, то, ладное, красивое. В самый раз будет для молодого пана, что с нашей Еленой приехал.
— Да кто он такой?
— А я почем знаю? Его все паном Себастьяном зовут.
Игнаций помнил это свое, еще довоенное, седло. Ему делал его на заказ седельник Тшинский с Трембацкой улицы. Замечательное седло. А было это вскоре после смерти деда, и у Игнация тогда водились деньги.
— Значит, он приехал к вам в «Отдых»?
— Ну да, тренером станет у нас работать. Он знаток по этой части.
— А откуда он?
— Кто его знает. Поди, из Варшавы.
— С Еленой приехал?
— Говорят, уже полгода с ней живет.
— А как же муж?
— Да что муж? Сами знаете, какую они нынче моду взяли. Раз в костеле не венчаны, он ей вроде и не муж. Отправила его на машине рыбу ловить, а сама сюда подалась, на лошадях кататься.
— Разве она ездит верхом?
— Сегодня в первый раз на лошадь села. Ей тоже седельце бы сгодилось.
— Заладил: седло да седло!
Михал похлопал Билека по тощей шее.
— Спи, Билек, спи, — сказал он. — Тебе уж никакое седло не понадобится.
— Типун тебе на язык! — рассердился Игнаций.
— Право слово, ему уже недолго осталось.
— Знаешь, Михал, — сказал Игнаций другим, задушевным тоном, — я давно уже никого не любил так, как эту лошадь.
— Люби не люби, а смерть все одно отымет, — назидательно произнес Михал и выпрямился.
Игнаций пошел было к двери. Потом приостановился и, смущенно улыбаясь, сказал:
— Михал, принеси мне, как обычно, ладно?
— Принесу, отчего ж не принести, — сообщнически ухмыляясь, ответил тот. — Сколько?
— Литра хватит, — как-то стыдливо сказал Игнаций.
Он направился к двери; от конюшни к дому дорога шла в горку через сад. В саду повстречал он Елену, — легкая, плавная походка придавала ей особую прелесть. Высокая, статная, она торжественно несла над собой зонтик, словно красный балдахин.
— Как хорошо, что я тебя встретила, дядя, — сказала она, и на Игнация повеяло от нее жаром, как от раскаленной печки. — Себастьян спрашивает, может ли к тебе зайти Подлевский, — ну, тот, который из Швейцарии приехал. Он был коротко знаком с его отцом.
— Подлевский в Польше? — спросил Игнаций.
— Он каждый год приезжает. У него мать в Кракове живет, и он, как примерный сын, навещает ее.
— А чего ему от меня надо?
— По правде говоря, — с простодушной улыбкой сказала Елена, — ему хочется увидеть «Купание коней».
— «Купание коней»? Откуда же ему известно, что картина у меня?
— Как откуда? Это всем известно.
— А когда он собирался зайти?
— Да прямо сейчас. Он в Варшаву торопится.
Елена пошла было дальше той же дорогой.
— Куда ты? — спросил старик.
— Тут в заборе есть лаз, надо только доску в сторону отвести — так ближе всего в «Отдых».
— Все-то ты знаешь, — проворчал Игнаций.
В глухом углу сада росло ореховое дерево, единственное уцелевшее из тех, которые дед Игнация привез из Парижа. На нем вызревали на редкость крупные грецкие орехи, а ветви с продолговатыми темно-зелеными листьями сплетались в плотную крону, как на картинах XVII века. Другого такого дерева не было во всей Кукулке.
Под орехом стояла старинная чугунная скамья, из тех, что используют при киносъемках, чтобы воссоздать атмосферу эпохи. Пан Игнаций с Еленой присели на эту скамейку.
— Дорогая… — начал Игнаций, пристально глядя на блики, которые щедро рассеивало солнце, пробиваясь сквозь густую листву; трепетали они и на серебристом Еленином платье. — Я, конечно, очень рад твоему приезду, но ты вносишь столько… беспокойства…
— Дядюшка, — перебила его Елена, — радость доставляет это прежде всего мне. А что касается беспокойства, я поступаю так намеренно. Нельзя жить затворником, нелюдимом, как живешь ты.
Игнаций засмеялся.
— Дорогая, — продолжал он, — ни люди, ни общество мне не нужны. Я стар уже. Неужели ты этого не понимаешь? Я свою жизнь прожил. Хорошо ли, плохо ли — не имеет значения, но все уже позади, и у меня больше нет никаких желаний…
— А ты уверен в этом, дядюшка? Как же так, никаких желаний?
— А вот так…
— А новую лошадь тебе разве не хочется купить? Посадить еще ореховых деревьев? Полюбоваться и на другие картины, а не все только смотреть на этот мазовецкий пейзаж.