— У вас дома никого нет? Я не мог дозвониться!
— Мирек. Зачем он это сделал? — стонет Качоровский. — Мне… Анеле…
Двери с треском распахиваются, в палату входят санитары с носилками. Следом за ними — молодая врачиха. Качоровский чувствует, как сердце снова сжимает страх, даже слова докторши не избавляют его от мучительного состояния отчаяния.
— Мы направляем вас в центральную больницу, — говорит врач. — На обсервацию. Там вы будете в лучших условиях.
В дверях стоит жена Плихоцкого, вымученно улыбается. Санитары первым выносят Качоровского. Он лежит на носилках пластом, полузакрыв глаза. Когда проходят мимо Плихоцкой, он внезапно приподымается, хватает ее за руку.
— Скажите Анеле… Господи, зачем он это сделал? Обязательно скажите ей…
В карете ему делают очередной укол.
В коридоре скрипели колеса тележек, на которых санитарки развозили ужин. Магистр Собесяк заглянул в приоткрытую дверь приемного покоя, скользнул взглядом по лицам.
— Операция продолжается. Если кто-нибудь желает выпить чаю или, допустим, перекусить, милости прошу, машина в вашем распоряжении.
Зарыхта встал и направился к выходу.
— Прошу, милости прошу, — приглашал Собесяк и даже в порыве любезности широко распахнул дверь. — Не желает ли еще кто-нибудь?
Больше желающих не было. В коридоре и Зарыхта сказал, что вышел только покурить, подышать свежим воздухом.
Но Собесяк насел на него.
— Что вы! — искренне возмутился магистр. — Ведь за версту видно, до чего вы утомлены. И наверняка с утра маковой росинки во рту не было. Так нельзя!
Он взял Зарыхту под руку, почти силой подвел к «мерседесу» и втолкнул в машину. Влез за ним следом и заявил:
— Можете мне верить или не верить, но я очень обрадовался, увидев вас. Так, словно встретил кого-то, ну, скажем, хорошо мне знакомого. — И обратился к водителю: — На рыночную площадь. К «Мазовшанке»!
По узкой улочке, застроенной по обеим сторонам кособокими домишками, они проехали к автомобильной стоянке на старом рынке, украшенном «вполне изящно» — как не без иронии отметил Собесяк — четырьмя гигантскими бетонными вазами, полными тронутых увяданием, пожухлых осенних цветов. Дождь прекратился, дул холодный ветер, из-за туч то и дело высовывался месяц в лисьей шапке. Фонари, качающиеся высоко над головой, свинцовый отблеск луж, перепляс теней. Декорация весьма мрачная. Зарыхта вылез из машины, ветер его взбодрил. Он помнил эту площадь, вымощенную еще булыжником, оглашаемую сотнями голосов, забитую базарной толпой. Вгляделся и нашел два здания, где бывал неоднократно: безликий трехэтажный дом, где располагались в порядке очередности царская жандармерия, управление железной дороги, потом убогая канцелярия старосты и, наконец, повятовый совет. А рядом уже нынешнее, типовое четырехэтажное здание повятового комитета.
Теперь и в Н. многое изменилось. На противоположной стороне площади раскинулся двухэтажный павильон, увенчанный неоновой вывеской, из которой уже выпали две буквы: «Ма…овш…нка».
— Здесь хорошо кормят! — показал Собесяк на эти парящие во мраке рубиновые буквы. Он взял Зарыхту под руку и повел через пустынную площадь. А Зарыхте вспомнилось, что он проходил по этому рынку — в сопровождении конвоиров — второго сентября 1939 года. Слинявшее и, как назвал бы Барыцкий, «ветеранское» воспоминание сменилось иным, тоже уже заметно потускневшим. До чего ж изнурительны были бесконечные эти дебаты о типовом проекте здания предприятия общественного питания, стандартного, легко привязываемого к месту, с несложным оборудованием. «Мазовшанка», сверкающая своим щедро застекленным фасадом, увенчанная неоновым ребусом, — результат именно этих дискуссий.
Пальто сняли в холле первого этажа. Зарыхта заглянул в глубь кафе, утопающего в интимном золотисто-коричневом полумраке. Молодежь, которая тут безраздельно властвовала, была такая же, как и всюду: в Варшаве, в Кракове, в Гданьске и Жешове. И здесь та же мода на прически и манера держаться. Польша сегодняшнего дня, — подумал Зарыхта, — и это стирание граней, о котором мы мечтали в молодые годы. Янек наверняка написал бы: «уравниловка». А как на самом деле? Стала ли страна лучше, чем полвека назад? Сократилась ли дистанция между нами и Европой? Более ли счастливы люди? Могут ли они вообще быть счастливы?
Ресторан находился на втором этаже. Когда распахнули двери, Зарыхта перепугался:
— Нет свободных столиков!
Собесяк поглядел на него с состраданием.
— Устроимся! — заверил он. — Метрдотель что-нибудь организует, мы все-таки представители министерства!
Однако обошлось без ссылок на высокие инстанции, кто-то возле буфета подал им знак, замахал рукой, поманил дружеским жестом.
— Черт побери! Вот попали… Журналист Дурбач! — прошептал Собесяк. — Подсядем к нему?
Дурбач устремился им навстречу, он, пожалуй, хватил лишку, был красен, вытирал платком вспотевшую лысину.
— Садитесь, господа, за мой столик, потолкуем, — гудел он. — Я уже закругляюсь. И рекомендую: потроха и жаркое. Здесь фирменное блюдо — жаркое! Удостоено «серебряной сковороды». — Он не замечал, а может, прикидывался, что не видит выражения лица Зарыхты. Был великолепно и весьма дружественно настроен.
— Девушка! — Дурбач схватил за плечо проходившую официантку. — Главное — хорошее обслуживание! Мы из министерства, нам некогда… Два раза потроха, два жаркого. Выпьем чего-нибудь?
— Я… к сожалению… — сказал Зарыхта.
— По рюмочке! Это еще никому не повредило. Ну, тогда четвертиночку. И побыстрее, девушка, дорога каждая минута.
Сели, а журналист вдруг рассмеялся и произнес ни к селу ни к городу:
— Ух, тяжелая штука жизнь!
Эта философская сентенция была, вероятно, своеобразной шуткой: оба — и Дурбач, и Собесяк — деланно хохотнули и оба почувствовали неуместность этого смеха в присутствии Зарыхты. Они многозначительно взглянули друг на друга.
— Да, — сказал Дурбач. — Мы тут ха-ха да хи-хи, а там трагедия. Весь повят поставлен на ноги. Назревают персональные перемены. Кто-то за все ответит. За беспорядок. Застой. Даже за этот чертов поворот. В повяте уже работает комиссия, изучает причины несчастных случаев на этом паршивом повороте. Ну и продолжаются энергичные поиски виновных…
Дурбач перевел дух, искоса взглянул на Зарыхту.
— Вопрос ясен, — буркнул Собесяк. — Водитель «стара» выехал на левую сторону.
— Ясен вопрос? — изумился Дурбач. — Когда надо установить, кто должен понести ответственность, ясных вопросов никогда не бывает. Верно, товарищ Зарыхта? Ведь мы уже однажды встречались при аналогичных обстоятельствах. Помните?
Зарыхта неприязненно кивнул.
— В тот раз, когда рухнул этот семиэтажный крупноблочный… — совершенно излишне уточнил Дурбач.
— Но в данном случае… — начал Собесяк.
— Ох уж этот чертов поворот! — закипятился Дурбач. — Если бы это был первый случай. Почему до сих пор его не перестроили? Сваливают друг на друга, транспортники на коммунальников, а поплатятся дорожники. Я разговаривал с начальником отдела — мечется взад-вперед по коридору, грызет ногти. Оказывается, вопреки уже принятому решению, работы были приостановлены, поскольку там должна проходить электрифицированная железнодорожная ветка «Сельмаша». Но что значит — должна проходить? Из плана, как выяснилось, она выпала, вместо нее включили виадук. Заморочили ему голову этим виадуком. Он клялся мне, что таково было последнее указание. Что якобы будут строить виадук.
— Ну, тогда выкрутится, — сказал Собесяк.
— Как бы не так. У него пустые руки. Никаких документов. А он обязан был срезать этот поворот, не дожидаясь виадука, расширить дорогу и придать ей соответствующий наклон. Это его прямая задача. Прошляпил.
Дурбач отодвинул пустую тарелку. Официантка подала вновь пришедшим потроха и приправы. У Собесяка алчно заблестели глаза: действительно, яства аппетитно благоухали, но у Зарыхты словно ком застрял в глотке, и он с отвращением смотрел на еду.
— Ну, а эта история с больницей, — тараторил без передышки Дурбач. — Вонючая история. Почему стройка застопорилась? Заведующий тоже полетит: слишком стар, такая стройка ему не под силу. И вообще, по-моему, эта катастрофа омолодит весь повят. Уже качнулись незыблемые троны, ха-ха!
Вдруг журналист понизил голос, не решаясь продолжать.
— Впрочем, самое время. Этот городишко увяз, словно калоша в грязи. Дожидаются манны небесной… А как грянула беда, так сразу принялись за ревизию в столах. Повытаскивали старые бумажонки. Ищут оправданий. Кстати, едва заходит речь о больнице, упоминается и ваше имя, товарищ Зарыхта. Мол, согласно вашему решению…
— Сколько лет это тянется? — проворчал Зарыхта, чувствуя, как кровь волнами ударяет в голову. Он залпом выпил стакан минеральной воды. — Вечно заслоняются чьим-то именем, — продолжал он со злостью. — Прежде чем браться за работу, пытаются найти лазейку, чтобы увильнуть. Отфутболить. Польский национальный обычай.
— Мои слова! — обрадовался Дурбач. — Ей-богу! Сколько лет, уважаемые, сколько лет это тянется? Ищут козла отпущения… поскольку все развалили. Я этот повят держу на прицеле. Сонное царство, нет темпов, больницу можно было задействовать на всю катушку еще год назад.
— Всегда так, — согласился теперь и магистр Собесяк. — Одни сваливают на других, каждый только и думает, кем бы прикрыться…
— А самое скверное, ни в чем нет ясности и четкости, — закончил за него Дурбач. — Я к этому привык: в моей работе главное — анализ. На первый взгляд дело вроде бы ясное, а проанализируешь, и вся сложность как на ладони. Вот хотя бы суть вины водителя грузовика.
— Ведь он выехал на левую сторону, — удивился Собесяк. — Да или нет?
— Да, разумеется, это факт. Но что кроется за такими внешними фактами? Был ли парень выпивши? А может, его совсем заездили? Ну и в довершение всего — еще этот лак…
— Какой лак? — нахмурился Зарыхта.
— В буквальном смысле, реально существующий. «Стар» вез несколько тысяч банок лака. Кому предназначался этот лак? Никто не в состоянии объяснить. В путевом листе записано только «челночная перевозка». Сам видел.