лись вступить в организацию, но мы приписывали это нежеланию известного писателя заниматься политикой. Мы вас оберегали, но тайн от вас не имели. И высказывания ваши не давали повода полагать, что вы займете такую позицию. И вот писатель Ежи Келлерт изменил своим убеждениям. Отрекся ото всего, во что верил или делал вид, что верит. Ему воскуряет фимиам люблинское правительство, он — приверженец новой культурной политики. Мы читали ваше интервью в «Речи Посполитой». И статью в новом журнале, названном «Возрождение». Прочли и об издании вашего романа. А «Легенду Вислы» тоже переиздадут? Нет, вы от нее отреклись. Вы предали самого себя и нас. Предали Тадеуша, опубликовав в «Речи Посполитой» его предсмертные воспоминания. По какому праву вы это сделали? По чьей указке? Может, вы соизволите объясниться или предпочитаете хранить гордое молчание?
— Каждый человек вправе изменить свои убеждения, — вмешался адвокат Возницкий.
— Вы что, пан адвокат, намерены выступить с защитительной речью? Изменить или отречься от них? По-вашему, это одно и то же? Вы не считаете, что Келлерт обязан дать объяснения?
— Каждый вправе отказаться от дачи показаний, — пробормотал адвокат.
— В таком случае, — сказал Пшестальский, — мы будем опираться на известные нам факты. И исходя из этого, вынесем свой приговор.
Келлерт смотрел на них спокойно, без страха, словно хотел запечатлеть в памяти их лица. Он видел холодный, ненавидящий взгляд Пшестальского; отрешенно-угрюмое лицо отца Тадеуша, бегающие, глядящие в сторону глаза Возницкого, ироническую усмешку Олата, грубоватую, вульгарную физиономию Жмурковского.
— Я не намерен оправдываться, — пробормотал он. — Может, вы поймете сами… — он умолк. — Просто я любил их: Иоанну и Тадеуша, — докончил он.
Он любил сад ранней весной. А та весна вообще была какая-то особенная, и сейчас, вспоминая ее, он видел себя осматривающим каждое дерево, каждую клумбу, еще не тронутую лопатой; и его охватило тогда предчувствие скорой разлуки с садом. Он шел неторопливо по дорожке, а рядом с ним — Тадеуш, и когда он задерживался возле какого-нибудь куста, Тадеуш тоже останавливался.
— Может, это последняя военная весна, — говорил Тадеуш. — Наверняка последняя. И я все думаю, что будет потом?
— Стихи будешь писать, — буркнул Келлерт.
— Мне приятно, когда вы меня хвалите, но мои стихи кажутся мне невыразительными, бледными в сравнении с тем, что происходит в жизни. Словно я гоняюсь за чем-то, ускользающим от меня. Наверно, мне еще рано писать… Как по-вашему?
— Твое последнее стихотворение, — сказал Келлерт, — мне очень понравилось. — И он прочел на память:
Я оставлю свой след на песке,
Его смоют прибои и ливни,
Но останется след все равно,
Будто пропуск досадный в строке.
— А мне, пан Ежи, стихи не хочется писать. Меня больше проза привлекает. Когда я впервые прочел «Легенду Вислы»…
— Ты опять об этой книге?
— Почему вы в последнее время так не любите говорить о «Легенде Вислы»? Ведь в семейной хронике Згерских из привислинской усадьбы отразилась польская история последних ста лет. Потомки Згерских на берегах Вислы… Созданная вами сага — это наша родословная. Моя родословная. Я чувствую себя Згерским…
— Которому суждено погибнуть на Висле, да? Как его отец погиб в двадцатом году, как дед — в шестьдесят третьем… История солдатских смертей…
— Но вы же сами это написали.
— Да, написал, — буркнул в ответ Келлерт. — Я много думаю о нашей истории, о смысле ее. Верней, о том, почему я не нашел в ней ничего, кроме солдатских смертей.
— Так оно и есть. И когда мы проходили в гимназии «Легенду Вислы», ни у кого на этот счет не возникало никаких сомнений.
Не доходя до дома, они остановились. К крыльцу подъехала легковая немецкая машина. За ней — грузовик с солдатами в кузове. На пороге стоял Жмурковский.
— Опять к Жмурковскому пожаловал ландрат из Боженцина, — проворчал Тадеуш.
— Напрасно ты возмущаешься, — сказал Келлерт. — Это знакомство Жмурковскому нужно для прикрытия, чтобы беспрепятственно делать свое дело. Ни одному немцу не придет в голову подняться наверх, где уже несколько недель отлеживаются раненые парни. Благодаря этому твой отец может спокойно учить деревенскую детвору, я — выдавать себя за садовника, Олат — за больного родственника хозяина дома, а Пшестальский — за управляющего, хотя он рожь от пшеницы не в состоянии отличить.
— Не могу простить отцу, что он пил наливку вместе с паном Клеменсом и ландратом.
— А что же ему оставалось делать, коли он был в гостях у Жмурковского?
— Все равно это ему не делает чести.
Тут они увидели Иоанну. В легком платье и кофточке внакидку, как всегда, с альбомом для рисования под мышкой, она была до того хороша, что Келлерт отвел глаза, и она не заметила выражения его лица.
— А, вы тут, — сказала она. — Я удрала из дома через кухню. Но перед тем постояла под дверью — подслушивала. Ландрат наливку-то пьет, но настроен подозрительно. Выпытывает у Жмурковского: действительно, сюда не захаживают «бандиты». Видно, он не доверяет Жмурковскому.
— Пойдемте ко мне, — предложил Келлерт.
Келлерт жил наверху в маленькой комнатке с видом на поля и проселочную дорогу. Он сел в громоздкое, порядком продавленное кресло, а они устроились рядышком на его кровати. Глядя на влюбленную парочку (а в его представлении так оно и было), он не мог отделаться от чувства зависти.
Иоанна раскрыла альбом и, быстро водя карандашом по бумаге, стала рисовать.
— Опять рисуешь меня? — спросил Келлерт. — Мне это перестало доставлять удовольствие.
— Но я всякий раз нахожу в вашем лице что-то новое, значительное. А вот передать никак не удается.
— Тогда брось! Значит, ничего значительного и нет. Лучше скажите, что нового в сегодняшней сводке?
— Почему вы никогда не приходите к нам послушать радио? — с обидой в голосе проговорил Тадеуш.
— Видишь ли, мне гораздо приятней слушать, когда ты мне пересказываешь, — сказал Келлерт.
— Итак, бои идут под Ковелем, — докладывал Тадеуш. — Просто невероятно, до чего близко! Из Лондона передали: отряды Армии Крайовой действовали совместно с русскими.
— Как же так? — спросила Иоанна.
— Наверно, это продиктовано необходимостью, — заметил Келлерт.
— Как и гостеприимство, оказываемое ландрату? — спросила Иоанна. — А здесь что будет? Отец говорит, мы встретим их как полноправные хозяева своей земли.
— Такова цель операции «Буря», — пробормотал Тадеуш. — Впрочем, это уже ни для кого не секрет.
— Да, это всем известно, — сказал Келлерт. — Вот только хотелось бы мне знать, станут ли они с нами считаться. А если нет? Если мы заблуждаемся?..
— Раньше вы так не рассуждали, — прошептал Тадеуш.
— Теперь у меня много времени для размышлений. И знаете, мне иногда кажется, — он посмотрел на них: совсем юные, они сидели, тесно, почти самозабвенно прижимаясь друг к другу, — мне кажется, после войны жизнь будет совсем иной. Какой именно, нам даже трудно представить себе. До сих пор все мы, и я в том числе, воображали конец войны так, будто время повернет вспять. Будто мы очнемся там, где нас застала война. Но это неверно, — прошлое не возвращается. И уже в сентябре покидая Варшаву, я чувствовал: такой мне никогда уже больше ее не увидеть. Запер я свою квартиру на Свентокшиской, положил ключ в карман. И этот ключ только у меня и остался.
— А книги, рукописи? — спросила Иоанна, принимаясь снова рисовать.
— Сгорели вместе с домом. Жалко рукопись неоконченного романа. Я никогда его уже не допишу. И почему-то теперь он ассоциируется у меня с современностью. Хотя это история о том, как один средневековый властитель со своими приближенными вознамерился полностью изолировать вассальный город от остального мира. История о том, как глубоко они заблуждались, полагая это возможным, и какой трагедией обернулось это для них.
— В последнее время вы что-то пессимистически настроены, — обронила Иоанна.
— Я тревожусь за вас, — сказал Келлерт.
Моросил дождь. Ему это хорошо запомнилось. Он сидел на крыльце и читал книгу, когда увидел бегущего по дорожке Тадеуша — без шапки, в стянутой ремнем гимнастерке.
— Я проститься пришел, — сказал он.
— Как? Почему? — Келлерт отложил книгу.
— Ухожу в лес. Получен приказ сосредоточиться.
— Иоанна знает уже?
— Знает.
— Береги себя, — сказал Келлерт. — Будь осторожен. — Он обнял Тадеуша и привлек к себе. — Ты мне очень дорог… Как сын.
Сидя в кресле, он видел из окна своей комнаты немецкие грузовики на проселке. Издали они казались игрушечными. Весна была в разгаре. В комнату вошла Иоанна с букетом лиловых ирисов и поставила их в вазу на стол. Потом села, поджав под себя ноги, на его кровать. Они молчали. Временами, казалось, Келлерт забывал о ее присутствии. Но ей это не мешало.
— Есть какие-нибудь вести от Тадеуша? — спросил наконец Келлерт.
— Нет. — Это «нет» прозвучало безразлично, без тени беспокойства.
Иоанна встала с кровати и пересела на подлокотник кресла.
— Если бы не вы, я была бы страшно одинока, — сказала она. — С вами можно просто молча сидеть и рисовать. А с Тадеушем так нельзя. С ним все время надо разговаривать или слушать его. Его вечно терзает беспокойство.
— Но ведь ты его любишь?
— Не знаю, — прошептала она. — Не знаю, люблю ли я Тадеуша. Иногда мне кажется, я обманываю его. Это было как бы заранее предопределено: он тут, в Жмурках, оказался один и я тоже… Судьба свела нас. Мне страшно думать о будущем…
Она склонила голову на плечо Келлерту. Он осторожно отстранился.
— Вы вернетесь в Варшаву. И снова будут выходить ваши книги, — говорила она.
— Ты тоже вернешься с отцом в Варшаву.
— Теперь мне трудно представить себе свою жизнь с ним. И вообще я не знаю, что будет дальше. Почему вы отворачиваетесь от меня? Вы — такой знаток женщин.