— С чего ты это взяла, Иоанна?
— Читала «Пепел». «Легенду Вислы» я не люблю, а «Пепел» мне очень нравится. Особенно Беата. Порывистая, мятущаяся, она всегда правдива, искренна в отношениях со своими возлюбленными. А вы были женаты?
— Был когда-то, — пробормотал Келлерт. — В давно прошедшие времена.
— Вы от нее ушли?
— Теперь даже не помню. Просто мы не сошлись характерами. А почему ты об этом спрашиваешь?
— Почему? — переспросила Иоанна. — Мне кажется, это понятно.
Келлерт сидел неподвижно в кресле.
— Мне что-то нездоровится. Я, пожалуй, прилягу.
Келлерт действительно заболел. Лежа в постели, он видел из окна проселок, сейчас совершенно пустынный. Лежал он неподвижно с книгой в руке, но читать не хотелось. Доктор Козминский из Боженцина основательно остукал его. Помял живот. Выслушал сердце, легкие. Потом сел около кровати, — в расстегнутой рубашке, обнажавшей волосатую грудь, неряшливого вида толстяк.
— Ну и жарища, — проговорил он. — Такого июня я не припомню. По правде говоря, маэстро (он всегда так называл его), я не знаю, что с вами. Температура могла подскочить от нервного напряжения. Все мы измучены войной, ожиданием…
— Пожалуй, доктор, вы правы, — согласился Келлерт, — я сейчас только начинаю осознавать, как тяжело дались мне эти годы. Хотя прожил я их относительно безбедно, но, кажется, именно этого никогда не прощу себе.
— Главное было выжить, — констатировал доктор. — Это касалось всех, а вас тем более. Выжить значило победить. А вы подвергались постоянной опасности. Если бы узнали, кто вы, вам не миновать Освенцима. Наверняка вас разыскивали. И теперь, когда все позади, наступает естественная реакция организма. Советую завтра встать и погулять в саду.
— Мне так хочется уехать отсюда, — вырвалось у Келлерта. — И как можно скорей!
…Иоанна принесла ему чай. Поставив поднос на стол, она присела к нему на кровать.
— Что сказал доктор? — спросила она.
На ней было легкое платье с большим вырезом. Только руку протянуть…
— Что я здоров… Просто дурью мучаюсь.
— Я так и думала, — Иоанна рассмеялась. — Вы ничего не знаете! — Она склонилась над ним.
Келлерта прошиб пот. Он отер рукой лоб.
— Союзники высадились в Нормандии! — воскликнула она. — Значит, войне конец! — И, нагнувшись еще ниже, поцеловала его в губы.
— Иоася! — прошептал он. — Не мучай меня, не делай этого!.. Не то мы оба потеряем голову.
— Но я хочу этого! — заявила она. — Разве ты не видишь, что я этого хочу! И ты тоже хочешь, не притворяйся, не лги, перестань наконец лгать.
Она рывком расстегнула платье и в следующее мгновенье уже лежала рядом с ним. Он лишь увидел на подушке ее лицо, а потом потерял над собой власть, и ему казалось, они оба летят в пропасть, во мрак.
Был чудесный солнечный день. К дому по подъездной аллее медленно приближалась телега. Рядом с телегой шагал возница босиком, в расстегнутой рубахе. На прикрытом мешковиной сене лежал Тадеуш. Судя по закрытым глазам и неподвижному лицу можно было подумать, он спокойно спит.
Келлерт сидел в кресле у себя в комнате и по обыкновению смотрел в окно, но телегу, по-видимому, не заметил. Иоанна, примостившись у его ног на полу, ела черешни из глубокой тарелки.
— Вот видишь, — сказала она, — мне только сейчас удалось нарисовать тебя. Наконец-то я ухватила то значительное, что есть у тебя в лице.
— Морщины стареющего мужчины, — пошутил Келлерт.
В дверь громко постучали. Едва Иоанна успела отскочить к окну, как в комнату вбежал Олат.
— Вы здесь! — вскричал он. — Только что привезли Тадеуша. Он тяжело ранен.
…Они столпились в коридорчике на первом этаже. Отец Тадеуша, Иоанна, Олат, Жмурковский, Пшестальский. Из комнаты, где лежал Тадеуш, вышел доктор Козминский. Вид у него был недовольный и усталый.
— Ну, что, доктор? — спросил отец Тадеуша.
Козминский не ответил.
— Не скрывайте от нас ничего. Лучше знать правду, — настаивал отец Тадеуша.
— Да что тут скрывать… Мне очень прискорбно, пан Брызек… Автоматная очередь буквально прошила ему живот. Почки, печень…
— Сколько… Сколько он… — глухим голосом спросил Брызек.
— Сколько он будет мучиться? — повторил доктор. — День. Самое большее два.
Келлерт взглянул на Иоанну. Она стояла, опустив глаза, с отсутствующим выражением лица.
В комнате, похожей на ту, в которой жил Келлерт, на кровати лежал Тадеуш. Увидев Иоанну, отца и Келлерта, он через силу улыбнулся. Иоанна присела на кровать, положила руку ему на лоб.
— Дать тебе попить? — спросила она.
— Дайте мне бумагу и карандаш, — прошептал Тадеуш.
— Не будешь же ты сейчас писать?
— Бумагу и карандаш, — повторил он.
Келлерт вышел из комнаты и через минуту вернулся с блокнотом. Тадеуш сжал карандаш в руке, но не мог поднять голову. Он попытался писать. На бумаге появились неразборчивые каракули.
— Выйдите, — произнес он шепотом. — Пусть останется пан Ежи, я буду ему диктовать.
Они остались наедине.
— Я должен написать это, — прошептал Тадеуш, уже не пытаясь поднять головы. — Вы меня поймете. Если я умру…
— Ты не умрешь, — перебил его Келлерт и почувствовал, что покрывается испариной.
— Если я умру, — повторил Тадеуш, — напечатайте это в свободной, независимой Польше. Если, конечно, сочтете нужным… У меня уже все сложилось в голове, вплоть до слов. И название придумал — «Болото».
Он начал диктовать, и Келлерт писал, ни на минуту не отрывая глаз от бумаги.
— …Я стоял на берегу лесной речушки со странным названием Сопот, а вокруг смыкалось кольцо немецкого окружения. В яновских и липских лесах кроме нас попали в окружение русские, пришедшие сюда из-за Буга. Я находился у майора, когда явился их посланец. Это была моя первая встреча с русскими. Вид у них был подтянутый, и эта их безукоризненная военная выправка показалась мне несколько театральной. Они предложили майору сообща прорываться из окружения. Совместные действия и внезапное нападение на немцев они считали единственным шансом спастись. Сначала они поставили условие, чтобы наш отряд, учитывая его малочисленность, подчинялся их командованию, потом отказались от этого. Но майор отверг предложение русских, наотрез отказавшись объединиться с ними.
Это противоречило бы нашим задачам, пояснил он мне, когда русские ушли. Они отправились прорываться из окружения, а мы двинулись в глубь леса. Лесная дорога так и стоит у меня перед глазами, будто это длилось целую вечность и длится до сих пор. Нашу колонну сопровождал глухой рокот — это с опушки леса доносились отголоски боя. Майор ехал в бричке, бойцы шагали следом. Дорога становилась все уже, казалось, мы вступаем в призрачное какое-то царство, откуда нет выхода, и эти обомшелые ели и низкорослые деревья провожают нас в последний наш поход в никуда.
Будучи адъютантом майора, я шел рядом с бричкой и видел его лицо: оно было неподвижно, как маска, словно он не замечает дороги и вообще ему ни до чего нет дела; словно не он, а кто-то другой отдал приказ двигаться в направлении болот, удаляясь от сражения, которое все еще продолжалось, и тем самым отрезая последнюю возможность прорваться из окружения. Потом я понял: его тяготило чувство ответственности, он силился, но не мог избавиться от него.
Мы приближались к болоту. Ноги вязли в топкой грязи, проваливались в мочажины. «Затаиться в болоте», — гласил приказ. Немцы, дескать, не рискнут нас преследовать. Но прежде надлежало ликвидировать обоз, затопить орудия, и когда это было сделано — тем временем нас все сильней засасывало в болото, — боевой отряд уподобился скопищу теней, измученной, голодной, объятой страхом толпе. Почему нам не позволили сражаться? Во имя чего майор отказался действовать сообща с русскими? Я видел, как наши люди в поисках спасения разбегались самовольно, скрываясь в лесу, в болотных зарослях. Вот тогда майор приказал остановиться и вышел из брички.
Записывая, Келлерт точно своими глазами видел эту сцену, и сейчас она снова возникла перед ним… Худощавый, суровый майор с застывшим, словно неживым лицом, ни на кого не глядя, направляется в лес. Тадеуш идет следом за ним. Но на некотором расстоянии, чтобы тот не заметил его. Майор продирается сквозь густые заросли, с трудом вытаскивает ноги из трясины. Продолжается это довольно долго. Наконец он останавливается. Тадеуш тоже замирает на месте. Майор опускается на колени, как для молитвы. Но вот он расстегивает кобуру, вынимает револьвер. Выстрела почти не слышно. Тадеуш бегом кидается к нему — по лицу его хлещут ветки, он спотыкается, проваливается в болото. Наконец он наклоняется над майором.
Келлерту снова представилось, как он записывал последние слова умирающего: «Может, когда-нибудь кто-нибудь напишет, отчего так произошло. А может, не удастся всего выяснить или ненужным окажется. Потом я долго шел лесом сам не зная куда; встретил нескольких наших ребят и не знаю как…»
Келлерт отложил карандаш. Казалось, Тадеуш уснул. Келлерт склонился над ним и поцеловал в лоб.
Он кончил читать и взял бокал с вином. Комната освещалась керосиновой лампой, и лица присутствующих тонули в полумраке. На полу у его ног примостилась Иоанна, остальные сидели на кровати. Брызек спрятал лицо в ладонях, Пшестальский, Возницкий и Олат сидели не шевелясь, словно ждали продолжения, а Жмурковский встал и наполнил вином бокалы.
Молчание нарушил Возницкий.
— Я предпочел бы этого не слышать, — сказал он.
— Если бы он остался в живых, — прошептал Брызек, не отнимая рук от лица, — если бы он выжил, то, наверно, написал бы иначе.
— Ужасно, — словно очнувшись, пробормотал Пшестальский. — Вы, пан Ежи, конечно, вправе распоряжаться рукописью. Разумеется, с согласия отца покойного. Неизвестно, что будет через две-три недели, даже через несколько дней, но несомненно одно — до освобождения от немецкой оккупации остались считанные часы. О том, чтобы опубликовать воспоминания Тадеуша, и речи быть не может. Они предназначались исключительно