Тихо, нигде ни души.
Она пошла знакомой тропинкой к шоссе.
Вслед ей мигал синий огонек у шлагбаума.
— Теперь налево! — крикнула Лида. — На лесную дорогу.
Экснер резко крутанул руль и въехал на деревянный мостик. Подгнившие балки затрещали.
— Еще немного дальше. Вон к тем сросшимся деревьям. Это буки, — поучительно сказала она. — Там есть прогалина и можно развернуться.
Ровная, поросшая травой дорога разделилась возле буков надвое. Там-то и была небольшая прогалина. Он развернул машину, остановился и погасил фары. И тотчас их обступила неимоверно жуткая тьма.
Она тихо вздохнула.
— Что такое? — спросил капитан Экснер.
— Тебе не кажется, что ночь до ужаса черная?
— Кажется… — Он помолчал и добавил: — Ну и дела…
— А что такое?
— Она еще спрашивает! — воскликнул он. — Не прошло и двух часов, как ты заговорила о том, что, собственно, тут самое важное.
— О том, что темно? — спросила она невинно.
— И об этом тоже. Я готов прямо задушить тебя!
— Не посмеешь.
— Посмею.
— Не посмеешь. Ты страж закона.
— Я в отпуске.
— Сначала выслушай меня, — сказала она, подчеркнуто мягко, по-женски, — а потом уж начинай. Что я сказала такого важного?
— Что в субботу вечером Рамбоусек сидел с двумя неизвестными парнями. Они и вправду неизвестные?
— Конечно. Вероятно, из Праги.
— Что значит «вероятно»?
— Когда мы шли ужинать, на стоянке перед погребком стояла машина с пражским номером.
— Гениально. Откуда ты знаешь, что это была их машина?
— Это могла быть их машина, — с ударением сказала Лида. — Факт, товарищ капитан, совсем не удивительный, потому что у Рамбоусека довольно часто бывали посторонние. Время от времени о нем писали, и не только наш доктор Медек; время от времени у него были выставки. Время от времени эти его чудища отправлялись за границу. И уже не время от времени, а регулярно он эти свои чудища и картины продавал. Так что действительным членам Союза художников из самых разных уголков нашей родины впору было локти кусать от зависти. Рамбоусек ведь был необразованный, самоучка и дилетант, сапожник по профессии.
Долго стояла тишина.
— Они ушли вместе?
— Нет. Те двое ушли раньше. И даже очень скоро. Потом он остался, наверно, один.
— Любопытно…
— Что именно?
— Как ты все замечаешь…
— Между прочим… Между прочим один из них… на нем была очень хорошенькая джинсовая куртка.
— Только куртка.
— Ага… куртка… — Она тихо вскрикнула. — Не душить, капитан!.. Волосы у тебя, между прочим, намного красивее.
Долго стояла тишина.
— Я думаю, — сказал он рассудительно, — мы уедем не так уж скоро. Поэтому мне нет смысла оставаться за рулем.
Доктор Чернох и Марта Шустрова, как обычно, шли через площадь. Камил Чернох жил в большом многоквартирном доме за бензоколонкой, Шустрова — в скромном особнячке неподалеку от площади.
Чернох взял за правило провожать Марту, тем самым минут на пять-десять удлиняя себе прогулку.
Художник не сводил с них глаз, пока они шли через площадь, залитую ярким синеватым светом и совершенно пустынную.
Из тени деревьев в сквере у памятника павшим вышла какая-то женщина и решительно направилась к Войтеху Матейке.
На миг ее осветили фары машины, которая подъехала к площади с шоссе от Мезиборжи.
И женщина, и Матейка невольно отвернулись.
Водитель включил ближний свет, обогнул площадь и свернул в улочку, ведущую к замку. Машина миновала костел и остановилась у ажурной решетки главных ворот замка; уличный фонарь в этом месте заслоняли кроны растущих на маленькой площади лип.
Запоздалый водитель, доктор Гаусер, огляделся и закурил сигарету.
— Никого нет, — сказал он.
— Почему, — отозвался с заднего сиденья женский голос, — почему мы должны корчить из себя идиотов, если собираемся в кино? Почему мы должны ездить в кино за десятки километров?
— Потому, — ответил он грустно, — что мы маленькие люди в маленьком городе, где тысячи глаз.
Ольга Домкаржова осторожно приоткрыла заднюю дверцу и, согнувшись, стала вылезать из машины. Вдруг она замерла и тихо вскрикнула.
— Что такое?
— Смотри-ка… Вон там…
— Где?
— На углу. Где дикий виноград.
Он вытянул шею.
— А-а. Это пан Штрунц, спит стоя.
Она вздохнула:
— Сумасшедший дом, да и только. Завтра придешь?
— Конечно.
Она проскользнула в ворота, которые открылись на удивление легко и бесшумно. И исчезла в тени стены, увитой плющом.
Доктор Гаусер наклонился и захлопнул дверцу.
Темная фигура на фоне зарослей дикого винограда шевельнулась.
А машина тронулась и проехала мимо.
Фигура покачнулась и погрозила кулаками вслед машине.
— Здесь теперь творятся странные вещи, — слышалось бормотание. — Но я, — человек ударил себя кулаками в грудь, — не боюсь ничего.
В мастерской была полутьма, горел один лишь высокий торшер с пожелтевшим абажуром из пергаментной бумаги. Окно было открыто.
Войтех Матейка сидел на круглом вращающемся табурете перед роялем, сложив руки между коленей и наклонив голову. Лысина его поблескивала в свете лампы. Он смотрел на ковер, на мыски своих ботинок.
— Я не понимаю, пани Рамбоусекова…
— В былые времена, Войта, мы были на «ты»!
— Да-да. Мы не виделись лет двадцать, а то и больше. Художник взмахнул руками. — Тебе не надо было идти ко мне, — сказал он недовольно. — Ни с того ни с сего, ночью.
— Ты с детства был его другом, моим другом. Чего ты боишься?
— Идет расследование… Мы все, понимаешь, все под подозрением. Ты поступила опрометчиво. Мы могли бы встретиться завтра утром.
— Так бы и сказал. Я пришла бы завтра.
— Не мог я тебе этого сказать.
Рамбоусекова сидела в кресле у окна, в тени.
Когда она наклонилась, рыжеватые волосы матово блеснули. В зеленом костюме она выглядела моложе своих лет. Довольно полная, глаза небольшие, запавшие, лицо слишком плоское, чтобы казаться красивым.
— Я пришла с тобой посоветоваться… — С минуту она молчала. Потом сказала: — Пойду, пожалуй. После такой встречи…
— Зря обижаешься. Я сварю тебе кофе…
— Лучше бы рюмку коньяку.
— Сейчас.
Он достал из старого шкафчика початую бутылку, две рюмки и налил. Поставил все на серебряный подносик и подал Рамбоусековой. Придвинул свое кресло поближе. Поднял рюмку:
— За встречу… И помянем его…
Она помедлила. Потом выпила залпом.
Он налил ей еще. И себе тоже.
— Сегодня ко мне приходили… Под вечер.
— Куда, кто?
— Домой, на квартиру. Я по-прежнему живу в Градеце, работаю на почте. Ко мне приходили из милиции. Не знаю кто, он представился, да я забыла, в форме такой, только я в званиях не разбираюсь. Извинился, спросил, я ли жена Болеслава Рамбоусека из Опольны. Я подтвердила и сказала, что мы уже больше двадцати лет живем врозь и за все это время я его не видела. Даже не встречалась с ним ни разу. Он поинтересовался, разведены ли мы. Нет, говорю. Мы как-то забыли об этом. Он сообщил, что мой муж внезапно скончался и я должна немедленно ехать в Опольну в отделение общественной безопасности. Я спросила, как Рамбоусек умер и вообще. Он ничего не знал. Или не хотел сказать. Ну я и поехала.
— Ужасно, — вздохнул Матейка и покачал головой.
— Что ужасно? — недоуменно спросила она. — Наверное, этот человек в самом деле не знал. В конце концов, он, может быть, ожидал слез, истерики или обморока и, наверно, обрадовался, что я говорила с ним по-деловому. Я обещала выехать первым же поездом или автобусом. Он поблагодарил и ушел. Первый поезд идет около шести. Здесь на станции все еще работает старый Вондрачек. Он мне и рассказал обо всем, и выразил соболезнование.
— Надо было сразу идти в отделение. Если за тобой следят… Вондрачек тебе все сказал? Как это случилось, как его нашли…
— Только то, что его нашли в парке и что он… В общем… Я не очень хорошо себя чувствую, Войтех…
— Ничего удивительного… Такой ужас. Я провожу тебя.
— Дело не в этом. Я дойду сама. Мне тут ни к кому не хотелось идти. Столько лет прошло, с тех пор как я последний раз была в Опольне. Камил Чернох вечно лез с нравоучениями, тронутый он. И всегда был такой. А ты старый добряк. Потому я и пошла прямо к тебе. Посоветоваться хотела.
— Господи Иисусе! О чем? О наследстве? — невесело засмеялся он. — Тут уж скорее с нотариусом надо…
— Нет. У меня есть сын. Ты знаешь.
— Знаю. Ему теперь двадцать два — двадцать три…
— Двадцать пять. Он женат, прописан у меня, а уже четыре года после женитьбы живет на Шпичаке, работает поваром. Ему там дали квартиру, живет с женой и ребенком. От меня не выписался, как обычно и делают, на всякий случай. С отцом, со Славой; он не общался…
Она помолчала.
— Ну и что?
— По-моему, в субботу он приезжал сюда.
Войтех Матейка побледнел.
Он подлил коньяку. Рука у него заметно дрожала.
— Зачем ты говоришь все это мне? Что ты, собственно, думаешь? Как тебе вообще могло прийти в голову: твой сын, его сын… Просто…
— Да, просто.
— На такое нужна серьезная причина. Не свихнулся же он. Твой сын что, сумасшедший?
— Нет, почему. Только как подумаю, что это он, у меня прямо ноги подкашиваются. Нет, нет, он не мог этого сделать. Но они же узнают, он был здесь. А если никого другого не найдут, начнут следствие. Вот и впутают парня.
— Разве твой сын и Рамбоусек встречались?
— Вот именно. В том-то и дело. За последние три года они виделись несколько раз. Сын приезжал к нему. Сюда.
Войтех Матейка присвистнул!
— Я и не знал…
— Иногда о Славе писали в газетах. Вот мы и подумали, что у него завелись деньги. Много денег. Мне он высылал алименты, пару сотен. А парнишка, когда служил в армии, несколько раз ездил к отцу. Из-за денег. Другим солдатам, как он говорил, отцы малость подбрасывали.