— И Славек давал?
— Немного.
— Может, у него в самом деле не было денег. Люди иной раз наговорят… — сказал Матейка.
— Я не больно-то в этом понимаю. Ну а теперь вышло так: сыну подвернулась машина. По сходной сцене, по дешевке. И он искал, где занять тысчонку-другую. В пятницу заглянул ко мне. Всего на минутку. И сказал: съезжу в Опольну, надо маленько потрясти отца.
— И в самом деле поехал?
— Поехал.
— Но это ничего не значит, вовсе не значит, не забивай себе голову такими глупостями. Не мог он зарубить отца топором.
— Да у меня и в мыслях нет, что он натворил такое. Я боюсь, его начнут таскать по допросам. С чего бы ему так поступать. Он же нормальный человек…
Матейка то сжимал, то разжимал пальцы маленьких рук.
— Совершенно не представляю, чем я могу тебе помочь.
— Я хотела спросить тебя… Да ты, собственно, уже сказал… И Вондрачек тоже сказал.
— Что?
— Что его убили. Это ужасно, просто ужасно, но… знаешь, я в самом деле не видела его больше двадцати лет… С глаз долой — из сердца вон. Для меня главное — парнишка. Надо ли им говорить, что они иногда виделись… что он собирался приехать сюда?
— Обязательно. — Матейка взмахнул руками. — Обязательно. Его наверняка кто-то видел. И ты попадешь в неловкое положение, а это вовсе ни к чему.
Она вздохнула.
— Налей мне еще рюмочку. Для храбрости. И я пойду. К ним.
— Прямо сейчас?
— А когда же?
— Где ты будешь ночевать?
— Не знаю. Подожду где-нибудь утреннего поезда. Скоротаю ночь.
— Я отвезу тебя домой.
— Не могу я требовать от тебя этого.
— Ерунда, — решительно перебил ее Войтех Матейка. — Отосплюсь утром. Я работаю дома, на службу не хожу. Ну, ступай. А я пока выведу машину, она у меня во дворе, в гараже. Подожду тебя у бензоколонки. Забегу в ресторан, в «Рыхту», за сигаретами. Ночью у меня сигары не идут…
— Наверно, я там долго не задержусь…
— Я подожду. Впрочем, — он встал, — если там будет Шлайнер…
— Молодой Шлайнер, тот, отец которого возил молоко?
— Да, тот. Только знаешь, девочка, он тоже не молод, — добавил Матейка, обуваясь.
В опольненском отделении общественной безопасности в этот поздний час жизнь уже замерла. Кроме старшего вахмистра Фафека — его одного только и миновала изнурительная суматоха этого дня, он был где-то в горах по делу о мелкой краже, — все тут вконец измотались. Чарда уехал, Шлайнер спал за столом.
Что ж, в такой час людям положено спать.
Фафек заглянул в кабинет и зашептал:
— Товарищ поручик…
Шлайнер медленно, с трудом поднял налитые свинцом веки.
— Товарищ поручик, пришла Рамбоусекова…
— Рамбоусекова?
— Ну да… Жена старого Рамбоусека. Не пойму, откуда она вдруг взялась…
— Порядок, Фафек, — сказал Шлайнер почти доброжелательно. — Это я велел ее вызвать. Как она выглядит?
Фафек недоуменно пожал плечами:
— Я бы сказал, нормально. А что?
— Жена ведь все-таки.
— Непохоже, чтобы она плакала. А я всегда считал, что старый Рамбоусек не женат.
— Ну, кто постарше, те знают, — устало, сказал Шлайнер. Встал, потянулся. Потер глаза. — Об этом столько сплетничали за прошедшие годы, что мало-помалу все забылось.
— Я вам понадоблюсь?
Шлайнер отрицательно покачал головой и принялся застегивать рубашку.
Фафек открыл дверь и доложил:
— Пани Рамбоусекова!
Пропустил ее в кабинет и тихо закрыл дверь.
Шлайнер узнал ее — так обычно помнишь людей, которых в детстве видел каждый день. Или почти каждый день.
— Садитесь, пани Рамбоусекова…
Анна опустилась на стул. Она была бледна и выглядела не лучшим образом — старший вахмистр Фафек не умел смотреть.
— Значит, вам в Градеце передали…
— Да… Только не сказали… Что его убили. Топором. Этого не сказали. Скончался, мол, и все. А больше ни слова.
Поручик Шлайнер вздохнул и покачал головой. Вероятно, удивлялся людской черствости: не только убьют, но и выложат все жене, едва она появится в городе. Все выложат без утайки.
— Так вы уже знаете, — сказал он бесцветным голосом. — С кем же вы говорили?
— Сразу на станции с паном Вондрачеком. — Она запнулась, потерла глаза. — Сразу как вышла из поезда. Мы поговорили.
— Значит, пан Вондрачек… все вам рассказал. — Шлайнер чертил на бумажке витиеватые буквы «в» и «о».
— Потом я была у пана Матейки. Мы знакомы еще с молодости. Он обещал, что… когда я тут все закончу, отвезет меня домой. В Градец. Мне не у кого переночевать.
— Хороню, пани Рамбоусекова, — сказал поручик Шлайнер. — Хорошо. Мы бы, разумеется, тоже вас отвезли, раз уж вы приехали так, на ночь глядя. Мы не могли не поставить вас в известность, потому что, хоть вы и расстались с покойным много лет назад… Кстати, сколько именно?
— Двадцать. Даже больше, погодите… двадцать один… с половиной…
— Следовательно, хотя вы и жили врозь больше двадцати лет, по закону вы его супруга со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями.
— Да, конечно.
— В таком случае незачем объяснять вам, что это значит. Видимо, вы, как супруга… должны позаботиться о похоронах. Пан Рамбоусек был застрахован?
— Я, ей-богу, о нем знать ничего не знаю. Двадцать лет, пан… товарищ Шлайнер. Ей-богу. Совсем ничего.
Он покачал головой.
— Стало быть, похороны. Потом, наверно, дела с наследством. А мы бы хотели знать — в данном случае это, разумеется, формальность, пани Рамбоусекова, — действительно ли вы на протяжении этих двадцати лет не виделись, ну хотя бы по какому-либо общему делу, скажем, по случаю смерти кого-то из родных и так далее. Особенно в последнее время.
— Нет.
— У вас есть дети?
— Сын. Он работает поваром. На Шпичаке.
— Сколько ему лет?
— Двадцать пять. Отслужил в армии.
— А он? Тоже не общался с отцом?
Она вздохнула. Сглотнула подкативший к горлу комок.
— Насколько мне известно, они виделись… Как раз в последние годы. Когда мальчик был в армии, Слав время от времени посылал ему несколько крон.
— А после армии?
— Тоже иногда…
— Когда же они виделись в последний раз?
Поручик Шлайнер давно перестал чертить узоры. Сидел и легонько постукивал карандашом по столу. За годы службы он провел десятки допросов и почти наверняка знал, что сейчас последует.
— Когда же он был. тут в последний раз, пани Рамбоусекова? — повторил он спокойно.
— Кабы я знала, виделись они тогда или нет. Сын только сказал мне…
— Когда?
— В пятницу после обеда…
— На прошлой неделе?
— Да. Сказал, что заглянет к отцу…
— А не говорил, зачем?
— Говорил.
— И зачем же?
— Он хотел купить машину… И ему недоставало нескольких тысяч. Он нигде не сумел достать ни кроны, вот и подумал, что отец мог бы одолжить ему. Но знаешь, Пепа… — Она запнулась. — Товарищ Шлайнер, извините… Такого мальчик бы не сделал. Из-за нескольких тысяч крон. Одолжил бы на работе. В конце концов, я и сама что-нибудь достала бы. Но чтоб родного отца, хоть он его и мало знал… Нет, нет. Это наверняка не… Серьезно.
Поручик Шлайнер кивнул.
— Все в порядке, пани Рамбоусекова, — сказал он с профессиональной невозмутимостью. — В полном порядке. Никто вашего сына в этом преступлении не обвиняет. Никто. И меньше всех мы. Само собой разумеется. А после вы с сыном не разговаривали? Домой он не вернулся?
— Нет, поехал прямо на работу… Там у него семья. Домой он ездит редко. Раз в месяц.
— Значит, у него квартира от работы.
— Что-то в этом роде. Временная квартира. У него маленький ребенок и жена не работает. Но живут они хорошо… Это точно.
— Спасибо, пани Рамбоусекова, что вы приехали так быстро, — поблагодарил поручик Шлайнер. — Еще одна формальность. Все, что вы мне сообщили, мы запишем. Где вас ждет пан Матейка?
— Он сказал, на площади, у бензоколонки.
Шоссе из Мезиборжи в Опольну идет через перелески и ложбины предгорья. А за горами, должно быть, как раз всходило солнце. Вот-вот запоют петухи. Утро вставало теплое, безросное, одно из тех, что сулят предполуденные грозы.
Капитан Экснер ехал более чем медленно. Причин для такой езды могло быть, в общем, три: утомление после бессонной ночи и вытекающая из этого осторожность; желание полюбоваться на досуге окрестностями, потому что в прозрачном и чистом воздухе видно было на десятки километров; и наконец, ему хотелось поразмыслить и просто помечтать. Впрочем, водителю это не разрешается.
Солнце поднялось настолько, что он мог погасить фары.
Каштановая аллея перед Опольной была недвижна, ни один листок не шелохнулся. Эти старые, солидные деревья всякое повидали на своем веку… Единственным живым существом на площади оказалась пугливая собака, спешившая куда-то к замку. Ночные бабочки попрятались, дневные насекомые еще не начали свой хоровод, но птицы уже вовсю распевали утренние песни.
Он свернул к гостинице. Открыл калитку в воротах, затем сами ворота, запертые на засов. Въехал во двор, поставил машину под навес, который в прошлом, несомненно, укрывал кареты. Поднимаясь по лестнице, он держался за перила. Мечтал — это было видно сразу — об одном: побыстрее завалиться в постель.
Сунул ключ в замок не совсем уверенно, как слегка подвыпивший человек. И замер.
Взглянул на номер комнаты. Все правильно — номер на двери совпадал с номером на деревянной груше ключа.
Еще раз попробовал повернуть ключ. Не выходит.
Взялся за ручку двери — открыто. Опешив, он почесал за ухом. Толкнул дверь. Она медленно и тихо отворилась. В полумраке светлело большое окно с опущенными жалюзи. В углу около окна нетронутая постель, у двери умывальник, на полу коврик — старый, но чистый плюшевый коврик, некогда красный, а теперь выцветший.
На диване напротив постели лежала куча одеял. Дверная ручка легко стукнула о шкаф.
Куча зашевелилась и засопела.