После нашего с Уиллом разговора прошло минут десять-пятнадцать, не больше. За это время он только-только добрался до материка, не говоря о том, чтобы дождаться, пока выйдут все пассажиры, и сесть на обратный рейс. Он не успел бы ни доплыть до острова, ни добраться домой от причала.
Это не Уилл. Кто-то другой.
Я медленно отодвигаюсь от двери, ища, где спрятаться. Но не успеваю сделать и пары шагов, как дверь резко распахивается и отлетает назад от резинового ограничителя. В прихожей появляется Отто. Рюкзак на плече, волосы припорошены снегом. Он весь белый от снега. Щеки покраснели от холода. Кончик носа тоже красный, все остальное бледное.
Сын захлопывает за собой дверь.
— Отто, — выдыхаю я, застыв на месте и прижав руку к груди. — Что ты здесь делаешь?
— Заболел.
Да, он выглядит осунувшимся, но не факт, что больным.
— Из школы никто не звонил. — По идее, школьная медсестра должна была позвонить и сообщить, что мой сын заболел, после чего я поехала бы за ним. Но этого не было. — Медсестра просто отправила тебя домой? — Я злюсь, что она позволила ребенку уйти из школы посреди учебного дня, и в то же время мне страшно: меня тревожит выражение лица Отто. Сын не должен быть сейчас дома. Почему он здесь?
Отто заходит в комнату.
— Я не отпрашивался. Просто ушел.
— Ясно. — Чувствую, как мои ноги сами отступают на дюйм.
— На что ты намекаешь? Я же сказал, что заболел. Ты мне не веришь?
Такой враждебный тон… это совсем не похоже на Отто.
Сын смотрит на меня, стиснув зубы и выпятив подбородок. Приглаживает волосы ладонями и сует руки в карманы джинсов.
— И что у тебя болит? — Я начинаю чувствовать тяжесть в животе.
Отто делает еще шаг навстречу.
— Горло.
Его голос совсем не хриплый. И он не прижимает руку к горлу, как делают, когда оно болит. Хотя, возможно, говорит правду. Сейчас у многих фарингит или грипп.
— Отец скоро приедет, — зачем-то выдавливаю я.
— Нет, — голос сына леденяще-спокоен. — Папа на работе.
— Он отменил занятия. — Я снова отступаю назад. — Возвращается домой. Скоро будет здесь.
— Почему?
Я продолжаю незаметно пятиться и упираюсь спиной в каминную полку. Вру Отто, что Уилл тоже чувствует себя неважно:
— Он поехал назад, как только добрался до материка. — Я смотрю на часы. — Должен быть дома с минуты на минуту.
— Нет, его не будет, — говорит Отто тоном, не терпящим возражений.
Делаю глубокий вдох и медленный выдох.
— Ты о чем?
— Паромы задерживаются из-за шторма. — Он снова откидывает рукой волосы.
— А ты как добрался?
— Мой паром ушел последним.
— А…
Теперь мы заперты наедине, пока не восстановится сообщение с материком. Сколько времени это займет? Странно, почему Уилл не позвонил и не сказал о задержке паромов. Правда, мой телефон в другой комнате… Я не услышала бы звонок.
В этот момент дом сотрясается от порыва ветра. Все дрожит. Лампа на столе мигает. Я задерживаю дыхание, ожидая, что в комнате вот-вот станет темно. В окна проникает немного света, но их заметает снегом, и разглядеть что-нибудь все труднее. Мир снаружи становится темно-серым. Собаки лают.
— Хочешь, посмотрю горло?
Отто не отвечает. Я достаю фонарик из сумки в прихожей и подхожу к нему. Когда мы рядом, сразу заметно, что он выше меня — вымахал чуть ли не за одну ночь. И теперь смотрит на меня сверху вниз. Отто не отличается крепким телосложением — он скорее долговязый. Запах как у любого подростка: в пубертатный период у них выделяются гормоны вместе с по́том. И все-таки Отто красив. Вылитый Уилл, только моложе и худощавее.
Протягиваю руку и щупаю его лимфатические узлы. Они увеличены. Возможно, сын в самом деле болен.
— Открой рот пошире, — приказываю я.
Поколебавшись, Отто подчиняется, хоть и открывает рот еле-еле: у меня едва получается заглянуть внутрь.
Свечу фонариком и вижу красное воспаленное горло. Щупаю его лоб, ища признаки жара. Вспоминаю вдруг, как Отто простыл то ли в четыре года, то ли в пять. Тогда я проверяла температуру более точным способом — не рукой, а губами. Когда-то одного быстрого поцелуя в лоб хватало, чтобы определить, заболели мальчики или нет. К тому же они так безвольно и беспомощно лежали в моих объятиях, желая, чтобы с ними понянчились… Те времена давно прошли.
Внезапно Отто крепко сжимает мое запястье. Быстро отдергиваю руку, но у него сильная хватка — я не могу высвободиться.
Роняю фонарик. Батарейки катятся по полу.
— Отто, ты что делаешь? Отпусти! — кричу я, отчаянно пытаясь высвободиться. — Мне больно!
Но он не отпускает.
Поднимаю взгляд: сын смотрит на меня. Сегодня его глаза скорее карие, чем голубые, и скорее грустные, чем злые.
— Никогда тебя не прощу, — шепчет он, и я перестаю сопротивляться.
— За что, Отто? — выдыхаю я, по-прежнему думая о полотенце и кулоне.
Свет снова мигает. Замерев, я жду, что он совсем погаснет. Взгляд останавливается на лампе. Жаль, мне нечем защищаться. У лампы керамическое основание — красивое, блестящее, прочное. И достаточно тяжелое, чтобы им можно было причинить вред, но не настолько, чтобы его было трудно поднять. Однако до лампы футов шесть — не дотянуться. К тому же я не уверена, что смогу схватить ее и ударить тяжелым концом по голове родного сына. Даже в порядке самообороны.
Кадык на шее Отто ходит ходуном.
— Ты знаешь, о чем я, — он с трудом сдерживает слезы.
Качаю головой:
— Нет, не знаю.
Впрочем, через секунду я понимаю, что он имеет в виду. Отто никогда не простит, что я не заступилась за него в тот день в кабинете директора. Что не подыграла его лжи.
— О твоем вранье! — кричит он, теряя самообладание. — О ноже!
— Я никогда не врала.
Мне хочется добавить, что врал именно Отто, но обвинять его сейчас — не лучшая идея. Вместо этого я говорю другое:
— Если б ты пришел ко мне, я помогла бы тебе. Мы бы всё обсудили и нашли выход.
— Я же приходил, — обрывает он меня дрожащим голосом. — Приходил к тебе. Ты единственная, кому я рассказал.
Стараюсь не думать о том, что Отто открылся мне, рассказав, что творится в школе, а я небрежно отмахнулась. Пытаюсь вспомнить этот момент, как пыталась каждый день и каждую ночь после того происшествия с ножом, но опять не получается. Что я делала, когда Отто рассказывал мне об издевательствах? Чем была так занята, что не обратила внимания на его слова, что ребята в школе обзывают его, засовывают в шкафы и макают головой в унитаз?
— Отто, — бормочу я, стыдясь, что не поддержала сына в самое трудное время, — если я не слушала тебя… если не обратила внимания… Мне очень жаль.
Я начинаю рассказывать, как в те дни на меня навалилось много работы, я была усталой и подавленной. Хотя это слабое утешение для четырнадцатилетнего мальчика, который нуждался в материнской поддержке. Я не оправдываю свое поведение. Это было бы неправильно.
Не успеваю продолжить, как сын перебивает меня. И сообщает подробности, которые я раньше никогда не слышала. Что он рассказал мне об издевательствах ночью, на улице. Не мог заснуть, пошел искать меня и нашел сидящей на пожарной лестнице нашего дома, прямо за кухонным окном — одетой во все черное и курящей сигарету.
Какая нелепость…
— Отто, я не курю, ты же знаешь. А что касается высоты…
Я трясу головой и вздрагиваю. Продолжать незачем: Отто и так знает, что у меня акрофобия[409].
Когда мы жили в Чикаго в районе Принтерс-Роу на шестом, самом верхнем, этаже, я никогда не пользовалась лифтом — только пешком. Никогда не выходила на балкон, где Уилл по утрам пил кофе и наслаждался прекрасными видами на город.
— Иди ко мне, — не раз звал он, озорно подмигивая, и тянул меня за руку. — Со мной ты будешь в безопасности. Ведь со мной ты всегда в безопасности, да?
Однако я ни разу не поддалась на уговоры.
— Но ты была там, — заявляет Отто.
— И как ты узнал меня среди ночи? Как вообще заметил?
— По огоньку зажигалки.
Но у меня нет зажигалки — я не курю.
Тем не менее я замолкаю. Пусть продолжает.
Отто рассказывает, что вылез в окно и сел рядом со мной. Что прошло много недель, прежде чем он собрался с духом и рассказал мне обо всем. Что я впала в ярость — была просто вне себя от гнева.
— Мы собирались мстить. Составили список самых лучших способов…
— Лучших способов чего?
— Убить их, — отвечает Отто как само собой разумеющееся.
— Кого — их?
— Ребят в школе.
Всех. Потому что даже те, что сами не издевались, все равно смеялись над ним. И той ночью мы с Отто решили: надо избавиться от всех. Я бледнею. Продолжаю поддакивать сыну только по одной причине: мне кажется, это как-то успокаивает его.
— И как же мы собирались это сделать?
Вряд ли мне на самом деле хочется знать, как именно мы, если верить сыну, собирались убить его одноклассников. Потому что все это выдумки Отто. Но мне хочется надеяться, что где-то внутри него кроется мой прежний сын.
Он передергивает плечами.
— Да по-разному. Например, взять бензин и зажигалку и поджечь школу. А еще ты предлагала отравить еду в столовой. Мы долго обсуждали этот вариант — он казался идеальным. Прикончить их всех разом.
— И как мы собирались отравить их?
Сын расслабляется и ослабляет хватку на моем запястье. Я пытаюсь высвободиться, но он тут же притягивает меня ближе. Снова передергивает плечами и уверенно отвечает:
— Ботокс. Ты сказала, что сможешь его достать.
Ботокс. Ботулотоксин. Он есть у нас в клинике — им лечат мигрень, болезнь Паркинсона и многое другое. Но он может быть и смертелен. Это одно из самых смертоносных веществ в мире.
— Или зарезать их всех. — Как уверяет Отто, мы решили, что этот способ лучше всех остальных: не придется ждать, когда я достану яд. К тому же нож легче пронести в рюкзаке, чем бутылки с жидкостью. И можно приступить к делу уже на следующий день.