Полицейский участок Херн Бэй
33 часа 30 минут под арестом
Кивнув, Шоу возвращается в комнату. Мы сделали десятиминутный перерыв, во время которого мне предложили чашку кофе и сэндвич с тягучим оранжевым сыром. Я хлебнула немножко кофе, а к сэндвичу не притронулась, и теперь он лежит передо мной на столе и черствеет. Шоу садится и открывает портфель. Какая-то она другая. Почти печальная. Взяв лист бумаги, она кладет его себе на колени. Заметив слова «Больница Университетского колледжа», я тут же понимаю, о чем пойдет речь.
— Давайте поговорим о ребенке, Кейт.
Комната сжимается; я сижу и смотрю на последние мгновения жизни моего ребенка: один единственный абзац на листе бумаги.
— Что вы хотите узнать? — спрашиваю я. — У вас, кажется, и так есть уже вся информация.
— Мне жаль, — говорит она. — Вы, должно быть, чувствовали себя разбитой.
В ее голосе слишком мало сочувствия, и это меня настораживает.
— Почему это? Такое происходит сплошь и рядом.
Шоу молчит. Думает, я бесчувственная.
Я беру сумку и начинаю искать фотографию. Эта женщина считает меня какой-то психопаткой. Нужно ей доказать, что у меня есть чувства, что я человек, что мне не все равно. Взяв бумажник, я вытаскиваю маленький квадратный клочок бумаги.
— Вот, — протягиваю я ей бумажку. — Мое первое УЗИ.
Она берет снимок, и я наблюдаю, как она, прищурившись, разглядывает нечеткое изображение.
— Скорее всего, это был мальчик. — Я беру у нее снимок и убираю обратно в сумку.
— Я знаю, как это тяжело, Кейт, — как робот, заученно говорит она. — Но прошу вас, попытайтесь рассказать, что произошло. Как я понимаю, выкидыш случился в тот день, когда вы поссорились с Рэйчел Хэдли.
— Да, я только-только вышла из офиса, когда…
Я замираю, вспоминая, как лифт резко дернулся вниз, и у меня на брюках проступила кровь. Очередная смерть, которую я не смогла предотвратить.
— Кто-нибудь поехал с вами в больницу?
— Нет.
— Получается, вы прошли через все это одна?
Я киваю. Пытаясь вспомнить события того вечера, я до сих пор ощущаю в носу резкий больничный запах. Но все как в тумане. Боль была настолько невыносима, что я различала лишь неясные очертания; врачи и медсестры превратились в голубоватые точки на периферии моего сознания.
— На каком вы были сроке?
— Четыре месяца, — отвечаю я. — Но доктор сказал, что ребенок умер за две недели до этого.
Меня гложет чувство вины, такое же острое, как и тогда. Даже зная, что ребенок был давно мертв и что ни разговор с Крисом, ни бутылка вина не имели к его смерти никакого отношения, я не могу перестать думать, что подвела моего малыша. Мне следовало быть сильной ради него, но я не справилась.
— Вы провели ночь в больнице?
— Да.
Глядя под ноги, я вспоминаю крошечную палату, отделяемую от коридора занавеской. Мне выдали картонный горшок и велели мочиться в него вместо унитаза, чтобы можно было отслеживать, на какой стадии находится выкидыш. Я чувствовала себя ужасно унизительно, но меня так накачали обезболивающими, что я едва заметила, когда медсестра пришла забрать горшок.
Под утро я родила мертвого ребенка. Помню, солнце только-только осветило проволочное ограждение вокруг больничной парковки. Стоя у окна, я вдруг почувствовала толчок. Я побежала в туалет с горшком и увидела, как в него выскользнуло крохотное сероватое создание. Мой ребенок.
Я смахиваю слезы, а Шоу уже обрушивает на меня следующий вопрос.
— А отец ребенка? — спрашивает она. — Он пришел вас навестить?
— Нет, — отвечаю я. — Он не знал о беременности.
— А почему не знал?
— Я не успела ему сказать, — отвечаю я. — Я хотела рассказать ему в тот день за обедом, но не успела я открыть рот, он сказал, что между нами все кончено.
Я мысленно вижу, как он сидит за столом и ждет меня. Руки сложены перед собой, взгляд прикован к картине на стене — репродукции Шагала с изображенной на ней обнаженной женщиной с телом в форме груши.
— Наверное, вам было очень больно это услышать, — говорит Шоу.
— Да, больно, — отвечаю я. — Но вместе с тем какая-то часть меня всегда знала, что это произойдет.
— Почему?
— Он был женат.
Помню, как я подошла к столику. Он так печально на меня посмотрел. Неуклюже поцеловал. Его губы мазнули меня по щеке вместо рта. Когда я попыталась поцеловать его в ответ, он подставил щеку. Я решила, что он просто устал. Мне и в голову не пришло, что…
— Женат, — прерывает Шоу мои мысли. — И как долго вы встречались?
Меня коробит от этого слова. «Встречались» звучит словно какая-то мимолетная интрижка, когда на самом деле это было нечто гораздо большее.
— Десять лет, — отвечаю я. — Хотя мы знакомы гораздо дольше.
Мне хочется, чтобы Шоу поняла — все было всерьез. Я хочу, чтобы она поняла — я способна любить и быть любимой, я не какая-то запутавшаяся психопатка. Поэтому я решаю рассказать ей о нем, о моем Крисе, моем возлюбленном, мужчине, без которого я не могу жить. Мужчине, без которого мне придется жить.
— Мы познакомились в Нью-Йорке сразу после событий 11 сентября, — начинаю я. — Он работал экспертом-криминалистом. Вместе со своей командой он вытаскивал тела из-под обломков в Граунд-Зиро. Я составляла репортаж об их работе.
Уносясь мыслями в прошлое, я вспоминаю, как засмотрелась на этого красивого мужчину: черные волосы вымазаны в грязи, огромные ладони сжимают лопату. Он был очень высокого роста — почти под два метра, и его сильное тело было стройным и поджарым.
С острыми скулами и густой бородой он походил на первопроходца со Среднего Запада. Я не могла оторвать от него глаз. Мне было всего двадцать шесть, и это было одно из моих первых серьезных заданий. Я очень волновалась, но стоило ему заговорить со своим резковатым йоркширским акцентом, как все мое беспокойство улетучилось. Мы говорили около часа. Он старательно отвечал на вопросы, держался вежливо и профессионально, но я знала, мы оба знали — в тот самый момент между нами что-то произошло, нечто негласное.
Я смотрю мимо Шоу на щербатую стену. Вспоминаю, как мы сидели на улице у винного бара в Виктории. Прошло три года с нашей первой встречи, прежде чем мы наконец сошлись. Он приехал в Лондон на конференцию, и мы столкнулись на улице. Он пригласил меня выпить, и все закрутилось. Помню, как сияли его бледно-голубые глаза, когда он говорил мне, что хочет сделать, когда мы вернемся ко мне в квартиру. Слышу, как он шепчет «тебя всю, до последней клеточки»; ласково произнося каждое слово своим низким голосом, как берет мою ладонь и поглаживает сухую кожу.
— Вы знали, что он женат, когда начали с ним встречаться?
Голос Шоу возвращает меня к реальности. Взглянув на нее, я замечаю блеск золота на безымянном пальце левой руки, и ручка в ее ладони вдруг прекращается в оружие.
— Да, знала.
— И это вас не тревожило?
Ее голос становится тверже. Не нужно ее злить. Нельзя говорить ей, что я думаю о браке: я не хотела для себя такой же участи, которая постигла моих родителей; мне хватало простого осознания, что Крис всегда ко мне вернется и что меня он любит больше, чем жену. Хотя сейчас я понимаю, что это неправда. Поэтому я говорю ей то, что она хочет услышать:
— Конечно, тревожило.
— Что вы почувствовали, когда узнали? О беременности?
— Сначала потрясение, — отвечаю я. — Я не ожидала. Но постепенно я свыклась с этой мыслью. Хотя, возможно, это все из-за гормонов.
Шоу кивает и смотрит в блокнот. Уверена, она меня ненавидит. Я — «другая женщина», каких порядочные женщины, как она, видят в кошмарах. Но сейчас я бы все отдала, лишь бы оказаться на ее месте, вести спокойную, размеренную жизнь вместе с мужем и семьей. Сидя в ожидании следующего вопроса, я физически ощущаю собственное одиночество.
— Вы говорите, что запланировали ту встречу специально, чтобы сказать Крису о ребенке?
— Да.
Пока я жду продолжения разговора, воспоминание о его губах на моей коже, когда он встал из-за стола меня поприветствовать, прожигает насквозь.
— Но он решил закончить ваши отношения прежде, чем вы успели ему рассказать?
— Да.
— Он назвал причину?
— Его жена увидела сообщение, — говорю я. — Заставила все ей рассказать, что он и сделал.
Мой голос срывается на хрип. Все мои мысли только о Крисе. Я чувствую его древесный одеколон, вижу, как его глаза сужаются, после чего он наклоняется ко мне, берет меня за руку и говорит: Хелен. Она все знает.
Я сразу поняла, что это конец. Выбирая между верной женой и ветреной любовницей, он всегда бы выбрал жену; у меня просто не было шансов.
— Он решил со мной расстаться. Дать их браку второй шанс.
— Вы, наверное, были шокированы, — пристально глядя на меня, говорит Шоу.
— Если честно, я ничего не почувствовала, — возражаю я.
И это правда. Я словно оцепенела. Говорят, последствия эмоциональных потрясений дают о себе знать через долгое время после события, и, слушая его, я улыбалась. Господи, я даже с ним соглашалась. Не выбежала, хлопнув дверью, из ресторана, не плеснула ему в лицо бокал вина, не назвала его ублюдком — я просто сидела, ела ризотто и говорила ему, что да, все к лучшему.
— Почему вы не сказали ему о ребенке? — спрашивает Шоу.
— Не смогла.
Оглядываясь назад, я понимаю, что была убита горем. Да, я могла сказать ему о ребенке, но это было бы неправильно, нечестно. Я ему не нужна. И наш ребенок тоже.
— И что вы делали потом?
Что-то мне подсказывает, что она знает ответ.
— Пошла в мой любимый клуб на Грик-стрит.
— Это там вы напились?
— Да.
— Сколько вы выпили?
— Пару бокалов вина. Но до этого я не пила… довольно долго.
Мгновение мы смотрим друг на друга — доктор и пациент, — смотрим, осознавая всю серьезность моих слов, не говоря уже о таких важных вещах, как дети, врожденные пороки и пределы допустимого.