— Думаешь, теперь все поверят в возвращение Оуэна?
Я не сомневаюсь, что поверят. Просто хочу, чтобы это мне сказала моя жена.
— Конечно, поверят. Они уже поверили.
Я — тоже обнаженный — стою у изножья кровати и улыбаюсь так, словно захватил флаг.
Миллисент вытягивает вверх руки, вцепляется ими в изголовье.
Я падаю на кровать рядом с ней:
— Теперь они будут искать Оуэна.
— Да.
— И не станут больше никого подозревать.
Миллисент дотрагивается пальчиком до моего носа:
— Благодаря тебе.
— Да ладно…
— Это правда.
Я мотаю головой:
— Давай не будем злорадствовать.
— Завтра.
Последующие несколько дней проходят потрясающе. То, как Миллисент смотрит на меня, наполняет мое сердце счастьем. Я даже расправляю плечи.
Миллисент чувствует то же самое. На следующий день после вечеринки она присылает мне эсэмэску с подписью: «Пенни». Это единственное мое прозвище для Миллисент. Но я не употреблял его уже много лет.
Первый раз я назвал ее так во время свидания — до того, как мы поженились, но уже после того, как переспали. Ни у кого из нас не было денег, поэтому многие наши свидания проходили очень скромно. Мы долго гуляли, ходили на дешевые сеансы в кино и заглядывали в бары только в часы скидок. Поневоле мы стали изобретательнее. В ту самую ночь мы проехали двадцать миль, чтобы съесть дешевую пиццу и поиграть в видеоигры в старомодном пассаже. Я вышел победителем во всех спортивных играх, но Миллисент изрешетила мне пулями задницу в играх с огнестрельным оружием.
Через дорогу от пассажа находился небольшой парк с фонтаном. Миллисент вынула из кармана пенни, загадала желание и бросила монетку в фонтан. Мы проследили взглядами за тем, как она погрузилась на дно, упав поверх множества прочих монет. Вода в фонтане была настолько прозрачной, что я смог прочитать на ней два слова:
«Один цент».
— Вот как я буду тебя называть, — сказал я. — Пенни.
— Почему пении?
— Потому что Миллисент звучит почти как милли-цент[457].
— О Господи!
— К тому же у тебя рыжие волосы, — добавил я.
— Пенни? Ты серьезно?
— Пенни, — улыбнулся я.
Миллисент покрутила пальцем у виска.
Я был влюблен, беззаветно и безусловно. Но тогда я не признался ей в этом вслух. Вместо этого я окрестил ее «Пенни». В конце концов, мы сказали друг другу те самые, заветные слова, и я перестал называть Миллисент «Пенни». И вот теперь она сама воскресила это прозвище. А мне почему-то больше не хочется его произносить.
21
Понедельник 9-го, Аннабель на работе. День чудесный — солнечный, но не слишком жаркий. Воздух почти бодрящий. Аннабель припарковала свою машину в конце квартала и идет вниз по улице, проверяя номерные знаки и спидометры. Ее короткие волосы выбиваются из-под кепки, козырьком которой она прикрывает от солнца глаза. В правое ухо вставлен наушник, а вниз по груди, по рубашке, вьется белый шнурок, исчезающий в правом переднем кармане брюк. Голубая униформа Аннабель скроена в стиле унисекс. Я наблюдаю за ней, поджидая. Дойдя до зеленого автомобиля, Аннабель начинает нажимать кнопки своего ручного сканера.
Я бегу со всех ног по кварталу, останавливаюсь в нескольких футах от нее и поднимаю вверх руки, как будто прошу ее обождать.
Аннабель смотрит на меня как на сумасшедшего.
Я достаю свой телефон и передаю его ей.
«Извините, я не хотел вас напугать. Меня зовут Тобиас. Я глухой».
Аннабель читает мое сообщение. Ее плечи расслабляются, она кивает.
Я показываю на машину, потом на себя. Аннабель показывает на просроченный спидометр.
Я складываю домиком руки под подбородком — как будто умоляю. Или молюсь.
Она улыбается. У Аннабель замечательная улыбка.
Я тоже улыбаюсь, показывая ей свои ямочки.
Аннабель грозит мне пальчиком.
Я снова передаю ей свой мобильник:
«Обещаю, я никогда больше не буду так делать…»
Она вздыхает.
Я выиграл. Зеленый автомобиль не удостаивается штрафной квитанции.
Хотя это — не мой автомобиль.
И я сам даже в толк не возьму, зачем «заговорил» с Аннабель. Мне не следовало этого делать. Мне уже не нужно узнавать подробности ее жизни — где она живет, ждет ли ее кто-нибудь дома. Я уже получил ответы на эти вопросы. Но я все-таки вступаю с ней в свой «немой» диалог. Это — часть моего отборочного процесса.
В среду я встречусь с Аннабель снова. Но она этого не знает.
Портреты Оуэна повсюду. Компьютерные специалисты «состарили» его, постаравшись представить, как он должен выглядеть сейчас. Они даже прикинули, как он может маскироваться. И теперь эти образы бомбардируют меня со всех сторон — их показывают во всех новостных репортажах, печатают во всех газетах, размещают в Интернете. На телефонные столбы наклеены листовки. Оуэн с бородой, усами, темными волосами, лысый, толстый, худой. Оуэн с длинными волосами и короткой стрижкой, в очках и контактных линзах, с бакенбардами и козлиной бородкой. Оуэн, выглядящий как любой человек и как немужчина.
И сделал это я!
Ладно, это сделала Миллисент. Или начала. Но я тоже приложил руку.
Я не совершил ничего неординарного. Но из-за меня теперь все ищут Оуэна Оливера Рили.
Я всегда хотел выделяться из массы. Быть выше среднего уровня.
Сначала — в теннисе. Мой отец играл в теннис, мать делала вид, что играла, и в семь лет я забил свой первый теннисный мяч. Это был первый вид спорта, которым я заинтересовался. И родители обеспечили мне старт — купили мне мою первую ракетку и наняли тренера. За несколько лет я стал лучшим юным игроком в клубе. Но так и не удостоился родительского внимания — того, которого желал. Впрочем, мне от этого стало только лучше. Я не представлял себе, сколько во мне копилось злости, пока не ударил по этому маленькому желтому мячику.
Тогда я не был «середнячком», не был разочарованием ни для кого, кроме собственных родителей. Я был в теннисе лучше всех остальных, пока не перестал таким быть. Но, как дальше жить «середнячком», я не знал. И подался за океан, подальше от родителей, в поисках места, где я мог бы быть лучше других и никого не разочаровывать. С Миллисент я этого добился.
Ужасно так говорить, но моя жизнь стала намного лучше после кончины родителей. И после того, как в нее вошла Миллисент. Она позволила мне ощущать себя выше, лучше других.
И она так впечатлена моим письмом, что даже в постели заговаривает о нем:
— Как бы мне хотелось вырезать его и наклеить на холодильник!
Я смеюсь и глажу ее ногу. Она лениво закидывается на мою.
— Дети бы сочли это странным, — бормочу я.
— Они бы даже не заметили.
Миллисент права. Наш холодильник сплошь оклеен фотографиями, составляющими своеобразный семейный альбом. Они настолько размыты, что ни одна не выделяется из общей массы.
— Ты права, — говорю я. — Они бы не заметили.
Миллисент перекатывается и прижимается лицом к моему лицу.
— Я хочу раскрыть тебе свой секрет, — шепчет она.
Мое сердце слегка подскакивает в груди. Мне вдруг становится не по себе.
— Что за секрет? — спрашиваю я. В голос, не шепотом.
— Я наблюдала за ней.
— За кем?
— За Аннабель, — беззвучно, одними губами артикулирует это имя Миллисент.
Сердце немного успокаивается.
Мы делали так и раньше. Мы наблюдали за Линдси и обменивались впечатлениями.
— И? — интересуюсь я.
— Она будет прекрасно смотреться на телеэкране.
Свет в нашей комнате не горит, но кромешной темноты в ней нет. Наша спальня находится на втором этаже и выходит окнами на улицу. И блики фонарей поблескивают вокруг занавесок. Я много раз наблюдал за ними после нашего переезда в этот дом. Их золотое свечение кажется таким неестественным.
— Пенни, — говорю я.
Миллисент смеется:
— Что?
— Я люблю тебя.
— И я тебя люблю.
Я закрываю глаза.
Иногда я первым произношу эти слова. Иногда их первой произносит Миллисент. Мне это нравится — так мы на равных. Но это сейчас. А тогда, в молодости, первой призналась мне в своих чувствах Миллисент. Она первой сказала, что любит меня. Прошло три месяца. Три месяца с нашего знакомства в самолете до ее признания. Я любил Миллисент, по меньшей мере, два с половиной месяца из тех трех, но не говорил ей об этом. Пока она не сказала мне о своей любви. Когда это произошло, мы сидели на дереве. Мы были молодыми, бедными и в поиске развлечений залезли на дерево.
В Вудвью полно деревьев. У нас имеется парк с огромными, раскидистыми дубами, идеально подходящими для лазанья. Но в тот день мы с Миллисент сидели на клене. Мне следовало догадаться, что, пожелав забраться на дерево, Миллисент выберет не доступный дуб в общественном парке, а этот клен, из-за которого нам придется прегрешить — нарушить границы частного владения.
Клен рос перед домом, стоявшим в нескольких сотнях ярдов от дороги. И между дорогой и его входной дверью находилась только гладкая зеленая лужайка, да этот гигантский клен.
Дело было в середине августа, на пике летней жары. И некоторое время мы просто смотрели на клен из моего авто, оснащенного кондиционером. Мы припарковались ниже по дороге, выбрав место, с которого открывался прекрасный обзор на все окрестности. Мы сидели в машине и ждали, пока дом погрузится во тьму. Свет продолжал гореть только в одной комнате — на втором этаже справа. Миллисент сжимала мою руку так, словно была на грани.
— Ты действительно хочешь залезть на это дерево? — спросил ее я.
Она повернулась ко мне, сверкнула глазами:
— А ты не хочешь?
— Я как-то не думал об этом раньше.
— А сейчас?
— А сейчас я действительно хочу залезть на это чертово дерево.
Миллисент улыбнулась. Я тоже улыбнулся. Свет в доме, наконец, погас.