Последние два дня он объехал всю округу с полицейскими; они проверяли остановки междугородних автобусов для отдыха пассажиров. Ведь на одной из заброшенных остановок Оуэн Оливер в свое время держал своих жертв, превратив здание в настоящий бункер. Полиция осмотрела все подозрительные места, даже постройки бункерного типа, обозначенные на карте. Но ничего не нашла.
Сегодня вечером Джош опять появляется на телеэкране. Он стоит на пустой дороге; за ним — флотилия полицейских машин. Джош в куртке; на голове бейсбольная кепка. В таком прикиде он выглядит даже моложе. И он говорит, что сегодня полицейские проверяют еще одно место, где Оуэн может скрывать Наоми. Они последовательно расширяют зону поисков, охватывая даже восточные районы близ парка Гете. И все потому, что Наоми еще жива.
Джош это не озвучивает. И полицейские тоже. Но все понимают: раз Оуэн все еще жив, значит, жива и Наоми. Он всегда подолгу удерживал у себя в плену женщин. И творил с ними жуткие, омерзительные вещи. Такое, о чем не говорят по телевизору. И о чем стараюсь не думать я, потому что Миллисент вытворяет сейчас то же самое с Наоми.
Я это, во всяком случае, допускаю. Я допускаю, что Наоми еще жива, хотя не спрашивал об этом у Миллисент и не имею понятия, где жена может ее прятать. Меня побуждают так думать поиски полиции.
На следующее утро, когда я на автомобиле сдаю назад по подъездной аллее, Миллисент выходит из дома и поднимает руку — просит меня остановиться. Затормозив, я наблюдаю, как она идет от дома к моей машине. На ней узкие брючки и белая блузка в мелкий горошек.
Миллисент склоняется к окошку. Ее лицо оказывается так близко к моему, что я могу различить даже крохотные складочки в уголках ее глаз — не глубокие, но все же видимые морщинки. А когда Миллисент кладет свою руку на торец дверцы, я замечаю на ее предплечье царапины. Как будто она играла с кошкой.
Миллисент понимает, куда я смотрю, и опускает рукав. Мои глаза встречаются с глазами жены. В лучах утреннего солнца они кажутся почти такими же, какими были всегда.
— Что? — спрашиваю я.
Миллисент сует руку в карман и достает из него белый конверт:
— Я подумала, что это нам пригодится.
Конверт запечатан.
— Что там?
Миллисент подмигивает:
— Это для твоего следующего письма.
Это мелочь поднимает мне настроение. Я не пишу писем, но их пишет Оуэн.
— Это их убедит, — говорит Миллисент.
— Как скажешь.
Жена подносит руку к моей щеке и проводит по ней большим пальцем. Я думаю, что она собирается меня поцеловать, но Миллисент этого не делает. Она не целует меня на подъездной аллее, где нас может увидеть любой сосед. Вместо этого Миллисент возвращается к дому так же небрежно, как и вышла из него, — словно она просто хотела мне напомнить купить на обратном пути домой миндальное молоко.
Я поддеваю пальцем клапан конверта и приоткрываю уголок.
Внутри лежит прядка волос Наоми.
29
Несмотря на то, что сказала Миллисент, я колеблюсь насчет этой пряди. Я не знаю, улучшит или ухудшит ситуацию новое письмо Оуэна, да еще с таким содержимым. Дженна больше не носит с собой нож. Но аппетит к еде она потеряла. Я часто подмечаю, как дочь ковыряется вилкой в пище, размазывая ее по тарелке. И она стала молчаливей. Мы давно уже не слышали за ужином ее восторженных рассказов о футболе или школьных буднях.
Мне это не нравится. Я хочу видеть свою Дженну прежней — девочкой, которая мне улыбается, которая меня просит о чем-нибудь так, что я не могу ей отказать. Но единственное, о чем она просит сейчас, — это позволить ей выйти из-за стола и уйти в свою комнату.
Если я отправлю еще одно письмо Джошу, подтверждающее, что Наоми жива, полиция только усилит свои поиски. Она прочешет каждое здание, каждое заброшенное строение в пределах пятидесяти милей, и средства массовой информации будут освещать их в мельчайших подробностях.
Хотя, не отправлять письмо тоже чревато. Возможно, будет только хуже, если все удостоверятся в том, что Оуэн похитил Наоми, быть может, навсегда. Потому что тогда Дженна осознает, что люди могут взять и исчезнуть, и никто их не найдет. Это — правда жизни, но, пожалуй, дочери не следует ее узнавать. Пока, во всяком случае.
Да, Миллисент снова права. Прядь волос нам пригодится.
Я делаю несколько набросков письма. Первый получается слишком витиеватым, второй — чересчур длинным, третий — в один абзац. И тут я сознаю, что Оуэну не нужно ничего объяснять.
За него все скажет эта прядка.
Полиция использует ее для ДНК-теста и убедится, что волосы Наоми. Все, что мне надо сделать, — это завернуть ее в клочок бумаги и подписать внизу: «Оуэн».
И финальный штрих — дешевый одеколон.
Я кладу прядь волос на листок бумаги. Я не знаю, сколько в ней волосков, но длиной они в несколько дюймов. На одном конце они обрезаны немножко неровно. А на другом — настолько прямо, что я почти слышу щелканье ножниц.
Я запрещаю себе думать о них и дальше. Не хочу видеть перед глазами лицо Наоми, смотрящей на ножницы. И не хочу представлять себе то облегчение, которое она испытала, когда ей отрезали только прядку волос.
Я заворачиваю прядь в бумагу, кладу ее в новый конверт и с помощью губки заклеиваю его. Я не снимаю с рук перчаток до того момента, как письмо оказывается в почтовом ящике. Едва бросив в него письмо, я ощущаю резкий прилив адреналина.
Работа должна была бы меня отвлечь, но этого не происходит. Все говорят об Оуэне, о Наоми, о том, где он может ее прятать и найдут ли ее когда-нибудь вообще. Кекона не вылезает из клубного дома; у нее не запланирован урок со мной, но она все равно торчит там, болтая с женщинами, по возрасту годящимися Наоми в матери. Сидящие в баре мужчины пялятся в телевизионный экран — на очаровательную исчезнувшую женщину, с которой они бы не отказались встречаться. И никто из них не говорит о «делишках» Наоми в «Ланкастере». Она стала для всех дочерью, сестрой, миловидной и доброй соседкой.
Просто жуть, как все быстро случилось.
С другими было иначе — особенно с Холли. Ее никто не искал. Ведь никто не заявлял в полицию об ее исчезновении.
Мы с Миллисент приняли решение вместе. И мы никогда не обсуждали его после того, как Холли не стало. Мне это даже в голову не приходило. Я слишком сильно беспокоился о том, как бы меня не задержала полиция. И совсем не думал о том, что может последовать дальше. А спустя несколько дней позвонила мать Миллисент. Ее болезнь Альцгеймера еще не развилась настолько, чтобы она забыла, сколько у нее дочерей. Мы не сказали ей, что Холли выпустили из лечебницы, но она это узнала сама — просто туда позвонила.
Именно тогда у нас с Миллисент состоялось первое «ночное свидание». До этого мы с женой просто забавлялись, употребляя это кодовое выражение. Но наступил момент, и нам потребовалось все обсудить без посторонних глаз и ушей.
Когда я рассказал Миллисент о звонке ее матери, выражение ее лица не изменилось. Мы только что отужинали, дети смотрели телевизор, а мы с женой все еще сидели за столом. На ужин у нас были вегетарианские гамбургеры с помидорами и органическим сыром, картофель-фри и салат. И я все еще жевал ломтики картошки, макая их в пряный псевдомайонез.
— Я предполагала, что это случится, — сказала жена.
Я оглянулся — удостовериться, что поблизости нет детей.
В те дни я подскакивал от собственной тени. Я не привык нарушать закон, а тем более кого-то убивать. И вздрагивал от любого звука. Я боялся, что полиция нас вычислит. И каждый день старил меня на год. Так мне, во всяком случае, казалось.
— Нам не следует обсуждать это здесь, — сказал я.
— Безусловно. Поговорим позже, когда дети уснут.
Но я все равно занервничал:
— Нам нужно выйти из дома, пойти куда-нибудь. Хотя бы в гараж. Мы можем сесть в машине.
— Отлично. Значит, у нас будет свидание.
Наше первое ночное свидание состоялось после того, как одиннадцатилетний Рори и десятилетняя Дженна легли спать. Миллисент оставила дверь в дом приоткрытой — на случай, если мы им потребуемся.
Я думал, нам следует сказать матери Миллисент, что мы не видели Холли. Я был не прав.
— Нельзя говорить матери, что Холли пропала, — предостерегла меня жена. — Она начнет ее искать.
— Но она ее не найдет…
— Не найдет. Но она станет искать Холли до тех пор, пока будет помнить о ней.
— Значит, мы соврем твоей матери? Скажем ей, что Холли у нас и с ней все в порядке?
Миллисент помотала головой. И, погруженная в мысли, уставилась на приборную доску.
Наконец она произнесла:
— Другого выхода нет.
Я ждал, опасаясь сморозить новую глупость.
Помнится, когда Миллисент предложила сделать вид, будто Холли жива, мне подумалось, что это не сработает. После всего, что мы сделали, и после того, с чем мы вроде бы покончили, новый обман мог легко все разрушить. Мы никогда толком не думали об этом. И никогда не обсуждали такую вероятность.
— Не сработает, — сказал я. — В конечном итоге твоя мать захочет поговорить с Холли, повидаться с ней. Она приедет сюда или попытается связаться с ней… — забормотал я, перечисляя все возможные варианты. — Вряд ли мы ее сможем убедить в том, что были единственными людьми, кто видел или разговаривал с Холли.
— А почему бы Холли не уехать? — сказала Миллисент. — Из-за меня… Или из-за того, что я напоминаю ей о том, что она вытворяла и почему ее поместили в психушку.
Я начал врубаться:
— Будь я на ее месте, я пожелал бы начать жизнь с чистого листа и уехал из страны.
— Я бы точно уехала из страны, — согласилась Миллисент.
— Ты отправишь матери письмо по электронной почте?
— Нет, обычное письмо. Длинное. В котором дам понять, что со мной, то есть с Холли, все в полном порядке. Просто мне требуется время, чтобы прийти в себя и влиться в общество.
Миллисент послала матери письмо почти через неделю после смерти сестры. Холли написала, что уезжает в Европу подлечиться, найти себя и свое место в этом мире, но будет регулярно писать и звонить. Мать ответила, что понимает. Миллисент вложила в конверт даже фотографию Холли из моего телефона, которую я сделал в лавке. Через некоторое время мать Миллисент приехала к нам в гости и показала это письмо — оно вернулось туда, где его написали.