Кекона не открывает мне америки. Я тоже смотрю телевизор. Хотя последние дни я его не включал. Потому что новости до сих пор под запретом в нашем доме. Я пропустил репортаж Джоша о результатах ДНК-анализа. Но сделал себе зарубку в памяти — посмотреть его в сети.
— Возможный исход? — произносит Кекона так, словно я ее об этом спросил. — Смерть. Изнасилование и смерть. Пытки, изнасилование и смерть.
Добавить к этому нечего.
— Правда, случается, что кто-нибудь выживает, — добавляет Кекона.
— Но не часто.
— Даже в кинофильмах, — кивает Кекона.
Мы возвращаемся к игре в теннис. Но через некоторое время у меня вызревает еще один вопрос к своей клиентке:
— Как вы думаете, почему так популярны истории о пропавших женщинах?
— Ничто так не берет за душу, как девица в беде.
Запрет на новости в нашем доме изначально был лукавством, потому что у всех у нас в мобильниках имеется Интернет. И каждому из нас уже известны результаты ДНК-теста. После ужина Миллисент ведет меня в гараж. «Ночное свидание» экспромтом.
Жена хочет обсудить результаты теста с Дженной. Прошло меньше недели с того дня, как дочь обрезала себе волосы. Но она выглядит оправившейся. Даже счастливой. Миллисент беспокоится, как бы ни случился рецидив. Во что он может вылиться, я без понятия. Я вообще склонен думать, что Дженна не страдает паранойей. Она просто перестраховалась. Кому захочется быть похищенной психопатом/ сталкером/ социопатом/ душевнобольным человеком/ серийным убийцей? Уж точно не моей дочери.
Пока мы сидим в машине, Миллисент описывает свой план — как нам следует вести себя с дочерью. Мы не должны ее огорчать, но и игнорировать новости тоже не должны. Нам не следует кричать на Дженну или ругать ее, но мы не можем быть ей друзьями. Мы должны обсуждать с ней любые вопросы, но не читать лекций и нотаций. Мы должны успокаивать ее, но не сюсюкаться, как с малым ребенком. Миллисент все время повторяет слово «мы», как будто это наш план, а не сугубо ее.
— Как она? — спрашиваю я.
— Сейчас вроде бы нормально. Но и на прошлой неделе все вроде было нормально, а потом она взяла и отрезала…
— Я не о Дженне.
Миллисент вскидывает в замешательстве голову. В глазах проскальзывает раздражение. Но через миг они снова излучают спокойствие.
— Мы говорим о Дженне, — уходит от вопроса жена.
— Она еще жива? — проявляю я настойчивость.
— Да.
Мне хочется забрать свой вопрос назад. Мне хочется сказать что-нибудь, от чего Миллисент засмеется, мой адреналин подскочит, и нам обоим станет хорошо.
Но мне ничего не приходит на ум.
Мы смотрим друг на друга; глаза Миллисент настолько темны, что походят на черные дыры. Я не свожу с нее взгляда до тех пор, пока не сознаю: я должен либо перестать буравить жену глазами, либо спросить у нее, где Наоми.
Я отвожу глаза.
Миллисент выдыхает.
Я захожу вслед за ней в дом. В общей комнате мы присаживаемся на диван, на котором Дженна и Рори смотрят телевизор. Рори первым замечает, что мы смотрим на них, а не на экран. И уходит к себе.
«Все идет хорошо», — думаю я. Дженна слушает, кивает и улыбается. Когда Миллисент спрашивает дочь, есть ли у нее какие-нибудь вопросы, Дженна мотает головой. Когда я справляюсь у нее о самочувствии, она отвечает:
— Все нормально.
— Ты все еще боишься? — уточняет Миллисент.
Дженна встает и проводит руками по своим коротким волосам:
— Нет.
— Оуэн не причинит тебе вреда.
— Я знаю.
Раздраженный тон убеждает. Она выглядит нормально и говорит, как обычно. Только стрижка теперь короткая.
Позднее мы с Миллисент встречаемся в нашей комнате. Миллисент готовится к новому дню — фланирует между спальней и уборной, убирая одни вещи и доставая другие. Моя жена всегда все проверяет перед сном — чтобы утром было легче собираться. Суетливая беготня и метание не про нее. Как и опоздания.
Я наблюдаю за женой. Ее рыжие волосы распущены, беспорядочно колышутся, и Миллисент постоянно приглаживает их рукой. На ней термобелье из узелковой пряжи и полосатые носочки. Ее старомодные ночные наряды совершенно не соответствуют ни ее облику, ни ее характеру. Я не раз говорил ей, что они дурацкие. Но сегодня вечером я этого не говорю. Вместо этого я спускаюсь в холл и проверяю Дженну.
Она спит, угнездившись между оранжевыми простынями под белым ватным стеганым одеялом. Лицо дочери спокойное, даже безмятежное. Испуга на нем нет.
Я возвращаюсь в нашу комнату. Миллисент уже в постели, и я ложусь рядом с ней. Жена косится на меня. И мне кажется, что она собирается вернуться к нашему разговору в гараже. Но вместо этого Миллисент выключает свет. Как будто этот разговор ничего не значил.
Я дожидаюсь, когда ее дыхание замедлится, встаю и снова наведываюсь к Дженне.
Встав во второй раз, я уже больше не ложусь. За ночь я еще трижды проверяю сон дочери. А в перерывах смотрю телевизор. Около двух часов ночи, за просмотром старого фильма, меня смаривает сон. А пробудившись, я вижу перед собой лицо Оуэна. По телевизору показывают документальный фильм об этом убийце.
Некоторые фильмы об Оуэне кишат подробностями его преступлений. До сих пор у меня получалось их избегать. Точно так же, как я избегал читать в публикациях о том, что Оуэн делал со своими жертвами. На этот раз мне это не удается. Потому что я просыпаюсь не в то время. Сразу после того, как я вижу в телевизоре лицо Оуэна, кадр сменяется. На экране появляется комната, в которой он держал одну из своих жертв.
Этот фильм предназначался для суда над Оуэном, который так и не состоялся. Он был снят пятнадцать лет назад ручной камерой, и по пляшущим кадрам можно понять, как сильно тряслись руки у оператора. Оуэн переделал заброшенную автобусную остановку для отдыха пассажиров. Он снес перегородку между комнатами отдыха для мужчин и женщин. Выложенные кафелем полы, похоже, были когда-то белого цвета. Теперь они зеленовато-коричневые. От былой обстановки остались один туалет, раковина, матрас и стол. По стенам вверх и вниз тянутся трубы; они выходят из земли, бегут по потолку и спускаются вниз с другой стороны, вонзаясь в бетонный пол. Их размер идеально подходит для наручников. И пара их до сих пор прикреплена к одной из труб.
Видеокамера судорожно дергается и фокусируется на полу. И я различаю на нем капельки крови. Красные пятнышки повсюду, как будто кто-то потряс над полом кистью, смоченной в красной краске. Камера движется по полу в угол помещения. Там крови уже больше. Ею замазан весь низ стены. Как будто та, кому она принадлежала, стояла на коленях или в согнутом положении.
Ракурс снова меняется. Теперь в кадре матрас. Я представляю, что на нем лежит Наоми. И переключаю канал.
36
Проходит два дня прежде, чем я слышу о Тристе. Мне о ней говорит Миллисент.
Субботний вечер. Рори наверху, Дженна осталась ночевать в доме своей подружки. Раз они не могут меня видеть, я плюхаюсь на диван и задираю ноги на стол. Делать это в нашем доме запрещено — и мне, и детям. Но, когда Миллисент присаживается рядом со мной, она меня не попрекает.
И это заставляет меня мгновенно убрать со стола свои ноги. Уж слишком странная реакция жены.
— Что-то не так? — спрашиваю я.
Миллисент кладет свою руку мне на руку. И меня охватывает уже беспокойство. Даже паника.
— Миллисент, не молчи…
— Триста, — коротко бросает она.
— Что Триста?
— Мне позвонила ее сестра. Энди слишком потрясен и подавлен, чтобы с кем-нибудь разговаривать.
— Ее сестра? Зачем ей тебе зво…
— Триста совершила суицид.
Я трясу головой, как будто глаза ничего не видят. Как будто уши не услышали только что сказанных слов: Триста покончила жизнь самоубийством.
— Мне очень жаль, — говорит Миллисент.
Я сознаю, что это — правда, и внутри меня все холодеет:
— Я не понимаю…
— Судя по тому, что сказала ее сестра, этого не понимает никто. Особенно Энди.
— Как? — спрашиваю я.
— Она повесилась на штанге душа.
— О Господи!
— Я знала, что у них были проблемы. Но мне даже в голову не приходило, что Триста настолько удручена.
Миллисент понятия не имеет об истинной причине самоубийства Тристы — я ведь ничего ей о ней не рассказывал. Я ни разу не обмолвился жене, что Триста встречалась с Оуэном. И продолжала любить его даже в браке с Энди.
Мой ужин словно прожигает в желудке дыру. Я бросаюсь в ванную. Меня рвет. Миллисент останавливается в дверях, спрашивает, все ли в порядке. Я отвечаю «да», хотя снова ощущаю позывы к тошноте.
— Я просто переел, — говорю я жене.
Она подходит ко мне и щупает мой лоб; он теплый. Я сажусь на пол и, прислонившись к стене, машу ей рукой в знак того, что со мной все нормально.
Миллисент уходит. Я закрываю глаза, прислушиваюсь, как она роется на кухне в холодильнике, выискивая еду, которая могла спровоцировать у меня рвоту.
Мне хочется сказать ей, что еда тут ни при чем, что меня тошнит от нас самих. У нас есть дочь, которая ходила в школу с ножом, а потом отрезала себе волосы. Теперь умерла женщина. Не Наоми, а другая. Она умерла из-за Оуэна. Из-за меня. Ведь это я писал от его имени письма Джошу.
Миллисент прибегает обратно в ванную с пузырьком розового лекарства. Я опустошаю его, и меня снова вырывает.
Церемонию погребения проводит похоронное бюро Элтона. На том же кладбище, где была похоронена Линдси. Я не ходил на ее похороны, но читал о них. Линдси хоронили в закрытом гробу — из-за того, что с ней сделала Миллисент. Триста лежит в открытом гробу.
Энди — все еще ее муж, и все хлопоты по прощанию с ней он взял на себя. Зал большой, но все места в нем заняты. «Тристе было бы приятно узнать, что на ее похороны пришла куча народу», — мелькает у меня в голове. Собравшиеся облачены в свои лучшие черные костюмы. Кто-то явился, чтоб воздать последние почести усопшей, кто-то — просто поглазеть. Я пришел, потому что был обязан прийти.