Миллисент пришла вместе со мной, хотя она до сих пор не понимает, почему Триста покончила с собой. Этого никто не понимает. Несколько дней завсегдатаи клуба обсуждали ее разрыв с Энди, депрессию, финансовые проблемы. В любой момент она могла стать в их разгулявшемся воображении наркоманкой, алкоголичкой, нимфоманкой. А, может, она была беременна, но потеряла ребенка? Или была неизлечимо больна…
Похоже, никто не помнил, а, скорее всего, даже не знал, что лет двадцать назад Триста встречалась с Оуэном Оливером Рили.
На похоронах присутствует сестра покойной — брюнетка, крупнее Тристы. Она рассказывает, что Триста нянчила ее, пока родители работали, — кормила ее, стирала пеленки, а потом и одежду.
— Мы выросли на другом конце города. Триста не всегда жила в Хидден-Оуксе.
Это звучит как упрек. Младшая сестра Тристы до сих пор живет на другом конце города. И она ни словом не обмолвливается об Энди.
Следом держит речь одна из подруг Тристы — такая же стройная и светловолосая. Она долго и утомительно рассказывает о том, что Триста всегда была готова выслушать, посочувствовать и помочь и энергично бралась за любое новое дело.
Последним выступает Энди. Он постригся с тех пор, как я его видел в последний раз. И одет он не в тренировочный костюм, а в строгий черный смокинг. Энди вспоминает о том, как он познакомился с Тристой. Она тогда проходила неоплачиваемую стажировку в музее, все еще надеясь найти работу со своим дипломом историка искусств. Энди пришел в музей на благотворительный вечер, и их дорожки пересеклись у одной из скульптур. Триста рассказала ему о ней.
— Я был заворожен ею. Тем, как она говорила и что она говорила, даже тоном ее голоса. Я не могу подобрать другого слова. Триста была обворожительна, — Энди запинается, борется со слезами, но потом всхлипывает.
Никто не шевелится.
Я оглядываюсь по сторонам. Меня снова тошнит.
К Энди подходит его брат и шепчет что-то ему на ухо. Сделав глубокий вздох, Энди берет себя в руки. И продолжает говорить. А я раздумываю над тем словом, которым он охарактеризовал Тристу, — «обворожительная».
Когда Энди заканчивает свою речь, все направляются за гробом Тристы до могилы — сказать ей последнее «Прощай». Точнее, почти все. Лишь некоторые гости не решаются последовать за гробом. Мы с Миллисент идем.
Гроб сделан из такого темного дерева, что кажется почти черным. А внутренняя обивка персиковая, очень нежного оттенка. Этот цвет как нельзя лучше подходит белокурым волосам Тристы и абрикосовой губной помаде. Тристе идет этот цвет, и я радуюсь тому, что кто-то угадал, как ее надо загримировать.
А вот наряд Тристы совсем не вяжется с ней. Темно-синее платье с длинными рукавами, на шее нитка жемчуга, в ушах сережки-гвоздики, тоже с жемчугом, — все это не в стиле Тристы. Такое ощущение, будто кто-то купил этот комплект накануне погребения, потому что решил, что ее нужно похоронить в чем-то величаво-торжественном, а не в том, во что она любила наряжаться.
Это меня расстраивает. Мне не по душе мысль о том, что Триста будет пребывать в вечности в ненавистном наряде. И я тешу себя надеждой, что она не видит с небес свои похороны.
— Она выглядит прекрасно, — говорит Миллисент
Если бы я мог что-нибудь сказать Тристе, я бы попросил у нее прощения. За этот наряд, за свои расспросы об Оуэне, за то, что мы с Миллисент его воскресили.
Я бы также сказал ей, что Энди прав. Она обворожительна. Я знаю это, потому что понимаю, что имел в виду Энди.
И Миллисент обворожительна. Именно так я бы ее описал. Она была обворожительна, когда мы познакомились. Она обворожительна сейчас. Если бы она умерла и мне пришлось говорить на ее похоронах, я бы сказал то же, что и Энди. Если бы мне пришлось описывать, насколько она была обворожительна, сознавая при этом, что я больше никогда с ней не увижусь, я бы потряс небесам кулаком. Или тому, кто мне порушил всю жизнь. Энди порушил жизнь я. Его друг.
37
Мужчина на телеэкране слишком тучный и нездоровый на вид, полумертвый в свои пятьдесят с хвостиком. У него мягкое, округлое брюшко, руки уже начинают дрожать, а на голове топорщится ежик седых волос. Я хорошо знаю людей такого типа. Мои клиенты такие же или были такими же.
Джош берет у него интервью перед отелем «Ланкастер». Этот человек первым говорит, или, скорее, намекает, что Наоми была не такой девушкой, как ее все описывают.
— Я не хочу сказать, что она делала что-то плохое, — подчеркивает толстяк. — Просто я думаю, что мы должны быть честны насчет Наоми, если хотим ее найти.
Он приезжал в наш городок дважды в месяц по работе и был частым гостем в «Ланкастере». И он несколько раз встречался с Наоми, как и с некоторыми другими постояльцами.
— Скажем так: она не всегда общалась с гостями отеля только по рабочим вопросам.
— Вы можете высказаться конкретнее? — спрашивает Джош.
— Не думаю, что мне нужно это делать. Люди достаточно умны, чтобы понять, что к чему.
Этот человек первый, кто упоминает о делишках Наоми на стороне. И не последний.
Один за другим на экране появляются сотрудники отеля, утверждающие, что знают всю подноготную Наоми. Она спала со многими мужчинами. Некоторые из них были гостями отеля. Никто из интервьюируемых не говорит о деньгах. Это был секс ради секса. Наоми не была проституткой. Она была двадцатисемилетней женщиной, которая переспала не с одним постояльцем гостиницы.
Первый из ее любовников скрывает свою личность. На телеэкране его силуэт размыт, голос искажен.
— Вы останавливались в отеле «Ланкастер»?
— Да.
— И вы были знакомы с портье по имени Наоми?
— Да.
— И у вас был с ней секс?
— Мне стыдно признаваться, но — да.
По его словам, Наоми была агрессором. Она сама ему навязалась.
На экране сменяются мужчины. Новые тени, искаженные голоса. Все сохраняют инкогнито. Никто из мужчин, спавших с Наоми, не называет себя. Не потому что они все женаты — некоторые из них холосты или разведены. Просто никто из любовников Наоми не желает признать, что был всего лишь «одним из ее мужчин». Или одной из ее побед. Кто-то в репортаже называет их именно так.
В клубе разговоры принимают другой оборот. Люди перестают ругать репортеров за копание в чужом белье. А некоторые даже прекращают называть Оуэна чудовищем. Теперь все задаются другими вопросами. Могла ли Наоми избежать того, что с ней случилось, и как? Могла ли она не стать жертвой?
Кекона на коне. Новые факты о Наоми подтверждают ее теорию о том, что беда приходит к тем людям, которые ее ищут. По ее мнению, от секса всегда одни проблемы.
По телевизору теперь только и говорят, что о личной жизни Наоми. Джош не сходит с экрана. Он на переднем плане; каждый, кто дает интервью, подходит сначала к нему. И чем больше я слушаю этих людей, тем сильнее ощущаю, будто меня гипнотизируют. Сейчас Наоми — один человек, а в следующую минуту — совсем другой.
Я даже обсудил это с Миллисент. Первый раз мне представился случай поговорить об этом с женой после нашего последнего визита с Дженной к психологу. Мы отвезли дочь обратно в школу, где она присоединилась к подружкам, украшавшим спортзал к предстоящему сбору пожертвований. А потом Миллисент довезла меня до клуба, у которого я припарковал свою машину. Она включила радио, и из него полились новости. Диктор сообщил, что еще один мужчина, пожелавший, как и остальные, сохранить анонимность, признался, что переспал с Наоми в отеле «Ланкастер». Это уже седьмой.
— Замечательно, — сказала Миллисент.
— Замечательно?
— Пока они говорят о Наоми или об Оуэне, нам нечего опасаться.
Я хочу воспитать Дженну. Но как вся эта история скажется на ней? И, хотя я истово желаю, чтобы моя дочь оставалась до конца жизни девственницей, даже я готов признать, что это ненормально.
Миллисент сжала мне руку:
— Ты был прав насчет Аннабель. С ней бы так не получилось.
Это правда. И я в ответ тоже сжимаю руку Миллисент.
Я поднимаюсь наверх и захожу в комнату Дженны — пожелать ей спокойной ночи. Дочь лежит в постели, читая бумажную книгу, потому что ее планшет остался внизу. Ее волосы уже немножко отросли, и прическа теперь выглядит очень стильно. Дженна смотрит на меня поверх книги, спрашивая глазами, зачем я пришел.
Я присаживаюсь на краешек ее кровати.
— Ты хочешь поговорить? — произносит уже вслух Дженна.
— Ты становишься слишком умной для меня.
Дочь сужает глаза:
— Почему ты мне льстишь?
— Льщу? Ну, это уже слишком надуманно.
Дженна со вздохом откладывает книгу в сторону. А я чувствую себя глупо (что случается довольно часто, когда я общаюсь со своими детьми).
— Как ты? — спрашиваю я дочь.
— Прекрасно.
— Я серьезно. Поговори со мной.
Дженна пожимает плечами:
— Я в полном порядке.
— Тебе нравится доктор?
— Наверное.
— Ты больше не боишься Оуэна?
Еще одно пожатие плечами.
Последние несколько недель наши беседы с дочерью проходят именно так. А раньше было иначе. Дженна всегда рассказывала мне о своих друзьях и учителях — что сделал тот и что сказал другой. Она могла болтать до бесконечности, позволь я ей это.
Я даже знал о ее первом увлечении. Оно сидело перед ней на уроке английского. Вот почему этот предмет стал даваться моей дочери с трудом.
А теперь Дженна со мной не делится. И все из-за этого психолога. Похоже, она сильно устает от бесед с ним.
Я наклоняюсь и целую ее в лоб. И в этот момент уголком глаза замечаю что-то блестящее. Между кроватью и тумбочкой из-под матраса что-то торчит. Я видел это на нашей кухне.
Моя дочь взяла с кухни еще один нож и спрятала его под своим матрасом. Я ничего не говорю.
Я просто желаю ей спокойной ночи и выхожу из комнаты, прикрыв за собою беззвучно дверь. Проходя мимо комнаты Рори, я слышу, что он разговаривает по телефону. Я собираюсь зайти к нему и сказать, чтобы он ложился спать. Но тут же понимаю, что сын обсуждает Наоми.