Однако Джонатан повелся на это и продолжает дальше.
— А что произошло с тем парнем из Нью-Йорка? Который исчез?
Отличный вопрос, Джонатан Филдинг.
— Без понятия. Честное слово. Впервые в жизни я решила, что встретила стоящего мужчину, — отвечаю я. Затем пожимаю плечами и принимаю грустный вид. Трижды правда. Все это истинно, даже моя печаль.
— Тебе наверняка было тяжело, — констатирует он, — вновь начать встречаться. Теперь ты, должно быть, анализируешь все, даже то, что я сейчас говорю.
Я рисую круги в воздухе рукой, как фея — волшебной палочкой:
— Были бы у меня еще способности видеть, что творится в твоей душе, — я улыбаюсь, пытаюсь быть игривой.
В нашей истории перевернулась страница. Открыта новая глава.
— Да уж, — хмыкнул он. — Мне тоже оказалось нелегко решиться на подобный шаг, если тебе станет от этого легче.
Да, еще как. Несчастье любит компанию. Оно всегда побеждает сочувствие.
— С чего бы это? — уточняю я. Мне хочется услышать самую мрачную историю о том, как он мучился, чтобы не чувствовать себя одинокой в своих страданиях. Слишком долго я пребывала рядом с Роузи и Джо в атмосфере семейного счастья.
— Я уже говорил тебе о смерти матери в прошлом году?
Я киваю. Да, рассказывал, хотя я почти забыла из-за своего эгоизма, слушая лишь только ту часть, в которой он описывал, как сильно любили его родители, и давилась от зависти.
Истощение от хронической бессонницы кого хочешь сделает эгоистом.
— Это случилось сразу после развода. Примерно через месяц. Жена тоже присутствовала на похоронах. Прости, бывшая жена. Не знаю, почему я продолжаю ее так называть.
Мне тоже непонятно подобное упорство.
— Тебе наверняка было тяжело, — подыгрываю я. Мы оба упорно продолжаем твердить эту фразу. Интересно, не ходили ли мы с ним к одному и тому же психологу. Ха-ха.
— Когда гроб опускали в яму, я посмотрел на бывшую жену, она стояла с другой стороны могилы, не со мной, и мне показалось, будто все самое дорогое, все, что я люблю в жизни, хоронят в земле на моих глазах. Это чувство не покинуло меня. Ощущение хрупкости существования. Всего, что придает жизни смысл, ради чего стоит жить, может исчезнуть в один миг, а ты ничего не в силах поделать.
Черт. Подери.
Я уставилась на него, пользуясь тем, что он зажмурился и не видит меня. И плачет. Не навзрыд. Всего лишь две-три скупые слезинки.
Моргнув пару раз, он вновь открывает глаза и замечает мой взгляд.
Я отворачиваюсь.
— Прости, — извиняюсь я. — Я не хотела. Ты просто застал меня врасплох.
Он улыбается и качает головой:
— Это все разговоры о смысле жизни, жутких событиях из прошлого и скверных расставаниях… Подобные темы нечасто всплывают в разговоре, поэтому я попросту их игнорирую. Встаю каждое утро с постели. Иду на работу.
— Проверяешь, сколько у тебя лайков и смайликов на «Найди свою любовь».
— Точно.
Громко вздыхаю, давая ему понять, что бегу параллельно с ним затяжной кросс по эмоциональной полосе препятствий.
— Это было слишком. Прости меня. После возвращения я слишком много времени думала обо всем. Это моя вина.
— Знаешь, что все-таки радует? — спрашивает он.
Даже представить не могу.
— Что?
— В каком-то смысле это даже приятно. Катарсис.
Он знает, как перевернуть страницу. Я спешу перейти на нее вместе с ним.
— Понимаю. После возвращения домой мои разговоры ни разу не выходили за пределы обычных для мамочек сплетен, спорта и смешных историй из детства. Только веселых и никаких иных.
— У меня то же самое. Даже когда приезжаю к отцу или сестре. Мы никогда не говорим о матери, разве что вспоминаем, как она любила то или это, или как бы прокомментировала очередное происшествие из передаваемого в новостях. Ни слова о пропасти, оставленной в наших жизнях ее уходом, и об ослепительных лучах, осветивших всю глубину потери. Временами мне бывает одиноко.
Джонатан Филдинг, ты и не подозреваешь, что такое настоящее одиночество. А может быть, знаешь. Наверное, ты чувствуешь это по-другому, раз согревался воистину невероятной материнской любовью, а теперь ей настал конец. Вероятно, это даже хуже, чем провести всю свою жизнь, тоскуя по ней. Возможно, оставшаяся в душе пустота так велика, что настоятельно требует заполнить ее другими столь же сильными чувствами.
Мне хочется перегнуться через дешевую пластиковую панель и обнять Джонатана. Зарыться лицом в его шею у затылка, чувствовать его тепло. Мужчина, который знает. Мужчина, который понимает.
Я слышу, как Роузи насмешливо отчитывает меня. Разве не очевидно, что мужчины для тебя подобны наркотику? Еще не врубилась? Они не заполнят прорех. Напротив, сделают их лишь больше.
Завтра я брошу это безнадежное занятие, Роузи. Обещаю. Только один, и все.
Я должна убедиться, что не ошиблась в нем. Его слова. Его слезы. Разве я могу не видеть разницы? Я научилась не отвергать стоящих мужчин, видеть насквозь неподходящих, не превращая их в нечто большее, чем они действительно являются. Или нет?
Наверное, это неправильно видеть сейчас рядом с собой Ослиную задницу?
Джонатан Филдз вновь читает мои мысли.
— Как его звали? — спрашивает он.
— Кого?
— Твоего парня из Нью-Йорка. Кто бросил тебя. Испарился без следа.
«Ослиная задница», — едва не срывается у меня с языка. Однако, подозреваю, это был бы не самый уместный ответ.
— Кевин, — говорю правду, хотя она оставляет во рту горький привкус.
Молчание. Теперь он уставился на меня. В отместку сучке. Чувствую, как на щеке медленно прорисовывается тонкая линия. Всего лишь одна. Она огибает подбородок и остается там, пока я не смахнула ее.
— Боже, на сей раз я провинился! — восклицает он и, протянув руку над дешевой пластиковой панелью совершенно неправильной тачки и мягкой, нежной рукой стирает дорожку у меня на щеке.
— Оба плачем — не знаю, как и назвать столь душещипательное свидание.
На этот раз я даже не пытаюсь улыбнуться.
— Он причинил тебе много боли, да?
— Разве не видно, — умудряюсь ответить я, хотя губы дрожат. — Я не знаю, почему. Наш роман длился всего несколько месяцев.
Мы до сих пор в машине. Прошло уже полчаса, а мы так и сидим в темноте. Неожиданно я чувствую себя обманутой, будто попала в клетку, откуда не выбраться. Хотя путь наружу открыт. Можно открыть ручку дверцы, добраться до таблички выхода, пройти по улице к машине Роузи, доехать до дома, припарковаться на подъездной аллее, проскользнуть в парадную дверь, разумеется, незапертую, вдохнуть запах давленого чеснока, подняться на цыпочках по скрипучим ступенькам, прошмыгнуть по узкому коридору в мансарду, завалиться в постель на пушистый плед, пропахший шампунем моего племянника, и не смыкать глаз всю ночь…
Там всего лишь другая клетка. Я понимаю это, сидя в машине, в которой все неправильно, с этим незнакомцем, надеждой, слезами. В той тюрьме я пялюсь в потолок в паническом страхе, гадая, кто пишет мне угрожающие записки, почему Кевин меня бросил, исчезнув без следа, и покончу ли я когда-нибудь с этими мыслями, убивающими меня каждый день тысячами унизительных способов.
Какая клетка хуже?
Я решаю остаться.
— Этот парень стал первым, про которого ты подумала, что сделала верный выбор? — выпытывает Джонатан. — После осмысления проблем с отцом?
Я чуть поднимаю и опускаю подбородок. Да.
В моих ушах звучит голос Кевина. Я люблю тебя. Я чувствую его кожу на своей, пальцы, запутавшиеся в моих волосах, частое дыхание, согревающее щеку. Он сказал эти слова даже после того, как я выложила ему все — о той жуткой ночи. Рассказала о сжатых в кулаки руках, бросившем нас отце, матери с ее любовниками. Роузи и Джо. И Митче Адлере. И все равно он сказал это вопреки всему.
— Он сообщил о разрыве эсэмэской, — говорю я. — Я не знаю, почему. — Мои слова звучат жалко.
— Просто так? — спрашивает Джонатан, хотя ему все было сказано.
— Просто так. — По-моему, мне придется повторять это до бесконечности, пока он не убедится.
Джонатан Филдинг, вылупив глаза, качает головой, будто услышал нечто невероятное. Однако ему неизвестно мое прошлое, скольких подлецов я умудрялась найти в стоге сена, как они обращались с женщинами. Или только со мной. Подозреваю, скорее всего, я одна удостоилась подобной чести.
— Это неправильно. Бросать эсэмэской. Меня не заботит, какой век на дворе. Я, бесспорно, надеюсь, что между нами что-нибудь выйдет даже несмотря на мою старомодность, потому что я вообще не знаю, смогу ли иметь дело с современным миром.
— Тебя преследовали. Ты прошел через это. Так что, думаю, ты со всем справишься, — говорю я, пытаясь сменить тему. Я больше так не могу. Не сегодня. Я слишком устала.
Джонатан вытаскивает ключи из зажигания и забирает бумажник из бардачка под дешевой пластиковой панелью. Он открывает дверь, и в салоне зажигается верхний свет, от которого мы щуримся.
— Почему бы тебе не выпить у меня? Я хочу говорить с тобой еще, но так глупо сидеть в машине в гараже. У меня хороший вид из окна…
Черт. Нет. У меня есть вариант получше.
— Мы можем вернуться в бар на Ричмонд-стрит. Возможно, та маньячка уже ушла, — предлагаю я с видом образцовой послушницы.
Он выходит из машины. Обходит, открывает дверцу с моей стороны. Галантно предлагает руку.
— Пойдем, — говорит он. И тут на него что-то находит. Необузданность. Что-то сильное и мужественное, уносящее меня прочь словно океан от гавани.
Я протягиваю ему руку и выхожу из машины. Закрываю дверь. Встаю рядом с ним.
Он смотрит мне в глаза. Слезы высохли. На вопросы получены ответы.
— Пошли, — говорит он снова. — Ты в безопасности. Мы еще не на третьем свидании.
Следующая страница. Новая глава. Под названием, которое хорошо мне знакомо. Несчастье. Оно нравится мне, прежней Лоре, и я не могу отказать ей. Особенно после всего, через что я заставила ее пройти.