бытность. Видел бы ты мое жилище!
Портер мог себе это только представить.
— Передай ей от меня спасибо, когда увидишь.
Нэш зашаркал ногами:
— И скоро ты вернешься?
— Наверное, через неделю, а может, и через две. — Он достал из холодильника пиво: — Будешь?
— Не могу. Мне еще возвращаться. Я ведь на работе. — Он повернулся к двери. — Я загляну к тебе завтра, хорошо?
— Ты не обязан меня навещать; я в порядке.
Нэш улыбнулся и кивнул:
— Знаю. Спокойной ночи, Сэм.
— Спокойной ночи, Брайан.
Портер запер за Нэшем дверь и отвинтил крышку с бутылки. После глотка холодного пива мир сделался лучше.
Со столика на него смотрела фотография Хизер. Он подошел к ней, провел пальцем по щеке:
— Я скучаю по тебе, Кнопка! — Достал новый сотовый телефон, начал набирать номер ее голосовой почты, но передумал. — Спи сладко, красавица.
Он допил пиво и поставил бутылку на стол, а потом пошел в спальню.
Он не сразу заметил на кровати маленькую белую коробку, и даже когда заметил, поморгал глазами — показалось, что коробка ему мерещится. Но нет — маленькая белая коробка, перевязанная черной бечевкой, стояла рядом с запиской Хизер. Портер инстинктивно потянулся за пистолетом, но понял, что пистолета у него по-прежнему нет.
Он обошел кровать с другой стороны, взял коробку, стараясь успокоиться: руки у него дрожали. Он понимал, что надо надеть перчатки, но ему было все равно. Он дернул узел, и бечевка полетела на пол. Он снял крышку и заглянул внутрь.
На ватной подкладке лежало человеческое ухо. Мочка была вся в пирсингах: шесть ромбов и четыре колечка. Ухо отрезали ровно, с хирургической точностью. Вата пропиталась бурыми пятнами засохшей крови.
На внешнем краю мочки было черными буквами вытатуировано слово «фильтр».
Он сразу же узнал ухо: Тарек показал ему татуировку еще в пятьдесят первом участке.
Ухо принадлежало Харнеллу Кэмпбеллу.
Внутренняя сторона крышки была исписана бисерным почерком Энсона Бишопа:
«Сэм!
Вот тебе небольшой подарочек от меня… Жаль, ты не слышал, как он вопил. Может, услуга за услугу?
Так сказать, „зуб за зуб“ между друзьями.
Помоги мне найти мою мать.
По-моему, нам с ней пора поговорить.
Б.»
ТРИ ПЯТНАДЦАТЬ(роман)Джослин Джексон
Каждые пятнадцать лет в жизни семейства Слоукэм происходят серьезные события. В пятнадцать лет Вирджиния по прозвищу Босс родила Лизу, спустя еще пятнадцать лет Лиза тоже родила дочь, а еще через пятнадцать Мози, младшая из Слоукэмов, стала свидетелем того, как во дворе их дома нашли могилу, где покоился сундучок с детскими костями.
Мози решает выяснить, кто и почему устроил из их уютного двора кладбище.
Открытия, которые она сделает, могут разрушить жизни всех трех женщин, но ее сорокапятилетняя бабушка готова на все, чтобы защитить дочь и внучку от тайн прошлого.
ПрологБосс
Моя дочь Лиза спрятала свое бедное сердце в серебряный ларец и закопала на заднем дворе под ивой. Вернее, рядом с ней. Корни у ивы длинные, разветвленные, поэтому пришлось копать чуть в стороне, там, где они уходили вглубь. Корни змеились взад-вперед, переплетались, помогая Лизе замести следы.
Глупость несусветная! В Миссисипи под землей ничего не спрячешь. Почва здесь влажная, плодородная: зимой похоронишь — по весне проклюнется. Пролетели годы, и Лизино сердечко, разбитое и холодное, проросло клубком тайн, которые испортили бы нам жизнь и отняли бы Мози, Лизину дочку. Однако упрекнуть Лизу язык не поворачивается: она была молода, обижена и хотела как лучше.
В конце концов, выкопала-то сердце я, идиотка чертова!
Головой надо было думать: мне исполнялось сорок пять, значит, на дворе лихой год. Каждые пятнадцать лет Господь небрежно поддевает нас перстом, и мы беспомощными пылинками улетаем во мрак. Едва на смену декабрю пришел январь, я поняла: мою семью снова будут терзать десять казней египетских.
Вообще-то я стараюсь не быть слишком суеверной — черных кошек люблю, за годным пирогом пройду под любой лестницей, — но семейное проклятие в виде числа пятнадцать никак не объяснишь.
В пятнадцать я родила Лизу, пятнадцать лет спустя у Лизы родилась дочь. Такое не проморгаешь. Мы с Лизой — правда, каждая по-своему — готовились к этому году с тех пор, как четырехлетняя Мози стала играть в парке с одним и тем же пухленьким белобрысым мальчишкой. Я не жалела денег на органическое молоко — слыхала, что в обычном есть гормоны, от которых девочки зреют как на дрожжах. Мол, ранние месячные именно от них. Лиза работала в ночную смену, я в дневную, и мы всегда знали, где и с кем Мози. Лиза ревностно следила, чтобы Мози не ступила на скользкую дорожку. Как это случается, ей известно не понаслышке. В исследовании скользких дорожек юная Лиза была Магелланом. А уж какая упрямица — не своротишь ее на путь истинный.
Помню, взяла двухлетнюю Лизу на пляж. Она, конечно, не помнила, что годом раньше уже видела океан, и смотрела на него как впервые. Лиза сидела у моего полотенца — от памперсов пухлая попка казалась еще пухлее, — лепила куличики и завороженно глазела на голубовато-зеленую воду. Никогда такого не бывало, чтоб Лиза так долго сидела спокойно. Через пару часов я собрала вещи и сказала, что нам пора. Лиза тут же сделала упрямое лицо и, поднявшись, широко расставила толстые ножки, мол, к битве готова.
— Хочу! — заявила она.
— Что хочешь, Кроха? — спросила я, и она показала пальчиком на волны.
Что ты будешь делать? Я рассмеялась. В ответ Лиза вкопалась ногами в песок, а лицо ее предрекало мне ожесточенные препирательства и адские вопли. Крыть мне было нечем.
— У нас же скоро полдник, да, Кроха? — прокурлыкала я, пытаясь ее отвлечь. — Дома ждут крекеры, рыбки со вкусом пиццы!
Лиза на это не купилась.
— Хочу!
Она требовала, чтобы я сложила в сумку океан, песок, голубое небо и полсотни чаек с пеликанами и отнесла все к ней в комнату. Зубы стиснула — сама непреклонность. Я поглядела на нее и заранее устала от предстоящей стычки. Лиза готова была стоять до победного, до любого победного, а я нет.
Я сказала ей — бери, дескать, твое. Я подарила ребенку Мексиканский залив, ни много ни мало, взяла ее на руки, и мы стали смотреть на ее океан. Через минуту я повернулась к нему спиной, но Лиза заерзала: ей хотелось видеть воду. Дочка прижалась щекой к моей груди, и я качала ее в такт набегающим на берег волнам, пока она не заснула. Вода заметно прибыла, словно сам океан хотел угодить Лизе и залезть в мою пляжную сумку.
Некоторые считают, Лиза дикая и своенравная, потому что папы у нее нет вообще, а мама ее родила, когда сама еще была малолетняя идиотка. Может, они и правы. Лиза действительно вила из меня веревки, но сейчас я взрослая женщина, и никто не скажет, что я плохо воспитала внучку. Мози вообще была душкой, пока не грянул лихой год.
С первой минуты января и до июня я не сводила глаз с горизонта, высматривая надвигающуюся беду, и все равно оказалась не готова. Поди ж ты: не туда смотрела. Глянуть под ноги я не догадалась, не подозревала, что мы столько лет жили на ползучей трещине в земле.
Летом у Лизы случился инсульт, и я решила: вот она, беда. Если потерять почти все, что было моей дочерью, самому Господу хватит на прокорм и чтоб заткнуться. Чего ж ему недостало-то?
Я стала копать глубже. То, что выкопала, бросило Лизу на растерзание демонам прошлого, утащило Мози в такие дебри, что мне б вовек ее не найти, а меня привело сюда, под стеклянную стену переговорной-аквариума, забитого юристами и их книгами. Ни один из них не был на моей стороне. Всего-то и было у меня — я сама, одноразовый стаканчик да моя правда. Правда юристам была до лампочки, так что оставались только я и стаканчик.
Слово «надзор» никогда мне не казалось мерзким. Оно означало, что полиция приглядывает за хулиганами, чтоб на улицах был порядок, а в темных закоулках покой. А теперь меня этим словом травят, вдруг оно обернулось безобразием. Теперь оно означает, что эта хладнокровная банда пришла за Мози.
Я и сама могла бы обзавестись адвокатом, подав объявление в газету: «Срочно требуется адвокат. Основные требования — любовь к долгим пешим прогулкам, бесплатному труду и проигранным делам». Думается, таких пруд пруди; у них контора между Русальей Бухтой и Лесом Единорогов.
Я очень жалела, что не взяла с собой Лоренса. Он, как говорят копы, родился с жетоном в кармане, и наверняка способен приструнить любого юриста. Будь он рядом, не я бы помалкивала, а они. Будь он рядом, он держал бы меня за руку. Будь он рядом… Я знаю, что сказал бы Лоренс, будь он рядом. Что я должна выменять, уступить, пожертвовать чем угодно, но Мози не отдавать.
Я лучше всех на свете знаю, чем он поступался ради своих мальчишек, — например, мной. Лоренс понизил бы свой рокочущий голос до шепота и велел бы бороться за Мози, потому что он-то знал, как я сражалась за Лизу. Но мне виднее. Его рядом не было, когда я залетела. Я тогда никому ни гугу. Перепугалась тогда настолько, что и родителям-то сказала уже на пятом месяце. Однажды за ужином мама глянула на меня искоса и велела отказаться от десерта. Мол, в последнее время я ем за троих, а такой живот девушку не красит. Тогда я и выложила свою тайну.
На следующий же день меня повезли в другой город к странному доктору. Родители выбрали акушера с еврейской фамилией, полагая, что тот — за аборты. Когда он осматривал меня, в кабинете сидела лишь мама, а папа вошел потом. Родителей интересовал «самый разумный вариант», и все прекрасно понимали, о чем речь. Я сидела в одной сорочке, крепко обнимала нерожденную Лизу. Разглядывала свои босые ноги и молчала. Пусть мама с папой вопросы задают.
Как же родители просчитались с доктором! Строгим, возмущенным голосом он спросил, известно ли им, на каком я месяце. Показал фотографию пятимесячного плода, а тот уже пинается, глазки зажмурены, а вокруг все водянисто-черное. «Сейчас речь уже не об отторжении бластулы, — мрачно, как скорбящий Христос, проговорил доктор. — Если она решит прервать беременность, везите ее в Луизиану. В Новом Орлеане с таким дела имеют». Судя по тону, доктор считал Новый Орлеан логовом нечестивых детоубийц. В общем, он хорошенько накрутил хвосты моим баптистам родителям.