Я сижу на диване и пытаюсь ровно дышать. Беспомощность — это тупик. Страх — путь в никуда. Поэтому я пытаюсь подавить его, сглотнуть.
Родители не хотят, чтобы я сегодня встречалась с Андополисом. Отец звонит ему, чтобы отменить встречу, но я знаю, это будет не так просто.
Точно в срок его машина заворачивает на подъездную дорожку к дому. Я могла бы попросить отца выйти и сказать ему, что я не пойду. Но отчего-то уверена, что давить на Андополиса не выход. Он наверняка привык к такому. Андополис просто даст отпор и нанесет более сильный ответный удар.
Вчера он велел мне взять что-нибудь, чтобы спрятать лицо: мы поедем на автобусе по тому же маршруту, каким Бек добиралась из дома до «Макдоналдса».
Мы с Андополисом молча едем в автобусе. Я настолько зла на него, что не могу даже говорить. Вот так перепрыгнуть через мою голову, попытаться лишить меня прав на собственное же тело. Он играет грязно, показывает свое истинное лицо. Андополис понятия не имеет, во что ввязался. Кипя от негодования, я смотрю, как за окном мелькают городские окрестности. Вокруг меня люди болтают друг с другом или по телефону.
— Ну что, сегодня тоже ничего? — спрашивает он.
Я сжимаю руки в кулаки; так и хочется его ударить. Смотрю в окно, стараясь сохранять спокойствие, хотя ничего уже не вижу. Поддаться гневу — значит потерять еще больше власти.
— Я подумала, может, нам провести пресс-конференцию, — шепчу я.
Это удивляет его. Отлично.
— Не думаю, что это хорошая идея, — отвечает он и оглядывается, желая убедиться, что никто не слушает.
— А я думаю. Люди должны знать, что я спаслась. Я стану вдохновляющим примером для других жертв.
А его это выставит в ужасном свете. Что он там говорил десять лет назад? Что, если Бек жива, он найдет ее. Не нашел.
— Я хочу рассказать мою историю, — продолжаю я. — Думаю, люди захотят услышать о той ужасной долгой поездке в полицейской машине, когда я чуть не истекла кровью. И как вы искренне старались помочь мне все вспомнить, за исключением сегодняшнего дня, когда мне предложили выбирать между смирительной рубашкой или тюрьмой.
У него отвисает челюсть.
— Знаешь, кто хочет услышать твою историю? Я. Больше мне ничего не надо.
Я молчу. Он наверняка в курсе, что не единственный, кого интересует жертва. Представляю газетные заголовки: неправомерные действия полиции, ошибка длиной в десять лет, главный следователь опозорен. Старые фотографии несчастной маленькой меня и большого грубого Андополиса.
Конечно, я блефую. Появиться в прессе намного губительнее для меня, чем для него.
— Значит, ничего не припоминаешь? — резко спрашивает он.
Вот сволочь! Меня просто распирает от ярости.
— Пожалуйста, оставьте меня в покое! — вскрикиваю я истеричным голосом.
Автобус замолкает; люди пялятся на него.
— Успокойся, Ребекка, — бормочет он, оглядываясь по сторонам.
— Эй, мужик, — парень в бейсболке перед нами оборачивается к нему, — оставь девушку в покое.
Андополис достает бумажник и взмахивает жетоном.
— Лучше не лезь в это, — говорит он.
Парень бросает на меня взгляд и быстро отворачивается. Я замечаю кое-что, когда Андополис показывает свой жетон: края его ногтей неровные. Раньше они так не выглядели. Он начал грызть ногти.
— Прекрати немедленно, — обращается ко мне Андополис, его низкий голос похож на рычание. Если бы я просто могла сойти с автобуса и побежать домой, но сейчас я слишком боюсь быть одна. Наверное, фургон как раз следует за этим автобусом, выжидая удобного момента.
Наконец мы доезжаем до остановки Бек. Андополис встает, нажимает на кнопку, потом хватает меня за руку и выводит из автобуса.
— Черт возьми, что это было? — спрашивает он, когда мы оказываемся на улице.
— Отпустите меня!
— Хватит, Бек!
— Вы делаете мне больно! — кричу я, хотя это неправда.
Он отдергивает руку, словно от меня бьет током. Я разворачиваюсь и шагаю вверх по улице, ненавидя его, но в душе надеюсь, что он будет следовать за мной, пока я не доберусь до дома. Так и есть.
— Полагаю, память к тебе так и не вернулась? — Ему практически приходится трусить рядом, чтобы угнаться за мной. Его живот колышется вверх и вниз.
— Знаете, что я помню? Я помню мудака доктора, которому вы приказали взять у меня кровь, угрожая привязать к больничной койке. — Мне все равно, что я матерюсь.
— Если ты обратишься в прессу, мы умываем руки.
— Хорошо!
Он тяжело вздыхает.
— Я просто пытаюсь помочь тебе, хотя ты и не даешь мне этого сделать.
— Значит, угрожать жертве похищения это помощь, так? — огрызаюсь я. Я зла, ужасно зла, но знаю, что сейчас самое время пустить слезу. Я высказала свое мнение; показала ему, на что способна. Поэтому я останавливаюсь посредине улицы, опускаю голову и до крови прикусываю щеку изнутри. Слезы тоже тут как тут.
— Думала, что могу доверять вам, — хнычу я.
Он смущенно смотрит на меня, видно, что его раздирают противоречивые чувства.
— Прости, — наконец произносит он, получается как-то сухо.
Я оглядываюсь по сторонам: улица пуста. И тогда я срываюсь с места, припускаю вверх по улице к дому Бек.
На следующее утро я лежу на животе на диване и жду, когда послышится тарахтение машины Андополиса. Он уже сильно опаздывает. Наверное, я все-таки добилась своего — оттолкнула его настолько, что он не хочет возвращаться. Видимо, он всерьез воспринял мою угрозу, что я обращусь в СМИ. Если это правда, тогда жизнь Бек официально принадлежит мне. Мне больше не нужно переживать; все позади.
Я играю с Гектором, который сидит на ковре и лапами старается поймать старый шнурок, который я раскачиваю туда-сюда. Я еще не знаю, чем буду заниматься весь день. Мама повезла близнецов по магазинам и сказала, что сама купит мне одежду, раз я буду с Андополисом. Я жалею, что не спросила у Джека номер его телефона, а велела взять мой — сейчас я могла бы попросить его приехать и забрать меня. Но, наверное, странно, если жертва похищения начнет бегать за парнем. Гектор переворачивается на спину, задирает все четыре лапы кверху и старается захватить шнурок. Я чешу ему живот, и он шокированно смотрит на меня, вскакивает и начинает пятиться, словно его атакуют.
И тут я слышу звук. Кто-то плачет. Тихо, едва слышно. На долю секунды я представляю, что это Бек вернулась и поняла, что ее заменили. Я подхожу к лестнице — плач становится громче. Значит, мне не кажется. В доме кто-то плачет. Звук низкий — это мужчина. Я спускаюсь по лестнице. Плач доносится слева, из родительской спальни. Дверь закрыта, поэтому я осторожно стучусь. Никакого ответа, но плач прекращается. Я собираюсь подняться обратно в свою комнату; часть меня не хочет видеть плачущего отца. Но теперь он моя семья, говорю я себе. Вчера он спас меня в больнице. Я толкаю дверь. Отец грузно сидит на краю безупречно заправленной кровати. Кроме нее и двух прикроватных тумбочек в комнате нет никакой мебели. Опущенные жалюзи не пропускают солнце. Отец закрывает лицо руками, его плечи вздрагивают — черный силуэт в серой комнате.
— Папа?
Он поднимает на меня глаза. Его лицо кажется серым и морщинистым.
— О господи, — тихо произносит он. И снова принимается плакать. Так мучительно, словно при каждом рыдании у него внутри все разрывается.
— Что случилось, папа?
— Я в порядке, — шепчет он.
— Почему ты шепчешь? — громко спрашиваю я.
Когда он поднимает на меня заплаканные глаза, в его взгляде читается паника. Он прикладывает палец к губам.
— Здесь больше никого нет, — говорю я.
— Уходи! — взволнованно шепчет он.
Потом отворачивается от меня и смотрит на пол, словно ждет, когда я уйду. Волоски на руках у меня встают дыбом. Куда делся тот мужчина, который разговаривал приказным тоном вчера в больнице? Что произошло за это время?
— Пожалуйста, не расстраивайся. — Мой голос звучит наигранно, но я не могу оставить его в таком состоянии. — Я люблю тебя, папа. Ты спас меня вчера.
Он шепчет так тихо, что мне приходится наклониться вперед, чтобы разобрать его слова:
— Нет. Слишком поздно. Уже слишком поздно.
Я не знаю, что он имеет в виду, но это начинает меня пугать. Мое сердце колотится со страшной силой, когда я закрываю дверь и иду к себе в комнату.
Рыдания слышны даже там.
10Бек, 14 января 2003 года
Сначала Бек решила, что крик ей приснился. Это вообще был мерзкий сон, просто отвратительный. Склизкие гниющие образы жили еще секунду после пробуждения, а затем отступили обратно в подсознание. Но крик остался. Несколько мгновений она бесстрастно слушала его. Кричали по-настоящему. Это могла быть ее мама, или отец, или один из братьев.
С трудом поднявшись с постели, она попыталась было подойти к двери, но та раскачивалась и танцевала перед ней. Дверная ручка подмигивала. Бек протянула руку, пока пальцы не коснулись холодного пластика, и рванула дверь на себя. Держась за стену, добралась до лестницы и опустилась на верхнюю ступеньку, вглядываясь в бездну перед собой. Снова послышался сдавленный крик, придушенный и паникующий. Опустившись на четвереньки, она стала неуверенно сползать по ступеням спиной вперед. Внизу подняться на ноги тоже не получилось, поэтому она поползла на звук.
Приближаясь к постирочной комнате, Бек все сильнее ощущала какую-то странную энергию, исходившую оттуда. Но звук шел с другой стороны.
Из-за двери. Из гаража. Держась за кафель, она наконец сумела подняться на ноги. Дотянулась до дверной ручки — шум вдруг усилился. Стал слишком громким. До треска в ушах. Ее рука соскользнула с ручки. Та была мокрой. На пальцах заблестело что-то красное.
Она проснулась рано утром, в комнату проникал тусклый утренний свет. Ветер снаружи напоминал звук накатывающих на берег волн. На мгновение она представила, что находится на пляже. Что живет одна в маленьком дощатом домике и каждый день сидит на крыльце с мольбертом и рисует горизонт. Но она ужасный художник. Бек приподнялась на локтях в постели, руки дрожали под весом ее собственного тела. Ей снились жуткие ночные кошмары. Каких давно не было. Она моргнула несколько раз, чтобы прогнать картинки с кровью и пытками.