Одри озаряла собой комнату, как только входила в нее, и он видел, как и мужчин, и женщин тянет к ней. С ранних дней своей учебы в университете он не наслаждался жизнью в обществе так, как с ней и ее многочисленными друзьями и знакомыми. Однако он все время приглядывал за мужчинами ее подружек. Он знал, как устроены их мозги, и ни за что не позволил бы ей засматриваться на кого-то еще.
Он вспомнил их первое совместное лето во Франции. Каждый год на две недели Одри со своей сестрой Кристиной, ее мужем Батистом и их тремя детьми поднимались вверх по долине Луары и проводили отпуск в частном шато, который родители Одри снимали на этот срок. Все проводили дневное время в бассейне или около него, посещали винодельни, грелись на солнце или осматривали ближайшие живописные деревеньки и городки.
Одри поддерживала близкие отношения со своими родными — то, в чем у него не было никакого опыта. Он не знал своего отца, а его мать унесла в могилу имена его единоутробных братьев и сестер, которых за годы жизни отдала на попечение социальных служб. Она часто напоминала ему, что он являлся избранным ребенком и должен был испытывать благодарность за то, что она оставила его при себе, а не отдала, как остальных. Но он предпочел бы жить так, как они, чем вести ту жизнь, к которой она его вынуждала. Как-то вечером Одри вызвалась посидеть с племянницами и племянником, дав супругам возможность насладиться ужином в местном рыбном ресторане — без постоянных требований со стороны детишек в возрасте от трех до шести лет. Он никогда не нянчился с детьми, так что это было крещение огнем, и он узнал, что вечернее купание малышей — это мокрое и грязное дело для всех в него замешанных. Но он наслаждался каждой минутой. Он отчаянно хотел обзавестись собственной семьей и обязательно — сыном. Он возместил бы своим потомством все ошибки и жестокости, которые совершила его мать. Но когда набрался храбрости, чтобы поднять этот вопрос, Одри отмахнулась.
— Мы вместе недостаточно долго для этого, — сказала она. — У половины детишек в моей группе родители не живут вместе. Считай меня старомодной, но я хочу, чтобы моего ребенка растили оба родителя сразу, а не по очереди.
— Ты говоришь так, словно думаешь, что наши отношения будут недолгими, — печально отозвался он.
— Я просто реалистка. Никогда не знаешь, что случится в будущем.
— Понимаю, — сказал он ей, хотя на самом деле не понимал этого. И со временем то чувство ненадежности, которое разрушило его отношения с Кэлли, настигло его и в новой любви. Он не мог представить себе свое существование без Одри. Боялся потерять ее, боялся остаться один, боялся, что, если никто не будет его любить, он закончит жизнь как мать.
По тротуару к его машине приблизился регулировщик парковки и жестом велел отъехать от двойной желтой линии, на которой он припарковался. Он уехал прочь и в конце концов вырулил на стоянку позади современного многоэтажного дома. Оказавшись в частично обставленном жилище на восьмом этаже, опустился в парусиновое кресло перед балконом и стал смотреть в ночное небо Северного Лондона. Вскоре услышал бурчание в животе, бурление кислоты — как будто желудок пытался переварить сам себя. Надо было что-нибудь поесть, и он выругал себя за то, что не купил никакой еды по дороге.
Двадцать минут спустя, низко надвинув козырек бейсболки, он взял корзинку из стопки у раздвижных дверей супермаркета и отметил расположение камер безопасности, тщательно следя за тем, чтобы не поворачиваться к ним лицом. Воспоминания об Одри и о ее родной Франции вызвали в его памяти картины того, как она знакомила его с местной кухней. Ему захотелось хлеба, сыра и мяса, поэтому он пошел по безлюдным проходам, наполняя свою корзину сырами рокфором, эпуасом и бри де Мо, потом добавил копченое мясо, террин[267] и три паштета с разными вкусами. Но, направившись к хлебному отделу, внезапно остановился.
У раздвижных дверей стоял маленький мальчик, еще дошкольник, одетый в пижаму с Человеком-пауком и домашние тапочки. С лязгом уронив корзину на пол, он закрыл глаза и так стоял некоторое время, прежде чем открыть их снова, как будто боялся, что недосып мог вызвать у него галлюцинации. Но это не было галлюцинацией.
Он быстро повернул голову и окинул взглядом торговый зал, ожидая увидеть встревоженного взрослого, бегущего к малышу. Но мальчик был один. Насколько он мог видеть, они были вдвоем во всем магазине. Ребенок не выглядел испуганным и стоял неподвижно, держа в одной руке пластиковый совочек, а большой палец другой сунув в рот. Они некоторое время смотрели друг другу в глаза, потом он наконец подошел к мальчику и наклонился. Чтобы быть на одном уровне.
— Привет, — мягко сказал он и поднял руку, слегка поведя ладонью. — Как тебя зовут? Я Доминик.
Он повторил про себя: «Доминик».
Зои, Маргарет, его коллеги по офису — все они знали его под именем Джон Бингэм, которое он использовал для полиса национального страхования и банковского счета. Он так давно вжился в эту фальшивую личность, что было странно снова слышать свое настоящее имя.
Доминик не осознавал, как сильно дрожит, пока не опустил поднятую ладонь. Он протянул руку мальчику, который настороженно смотрел на него. Потом ребенок протянул ему навстречу тонкую ручонку.
Сенсор открыл раздвижные двери, и Доминик с мальчиком скрылись в ночи.
Глава 41
— Привет, дружок, — сказал Джо, когда Оскар встал на задние лапы, а передними уперся в ноги хозяина.
Джо опустился на колени, и Оскар принялся радостно вылизывать его шею и щеку. Погладив шерсть на животе пса, Джо закрыл за собой входную дверь. Хоть кто-то в этой квартире рад его видеть.
Оскар метнулся в спальню, схватил веревочную игрушку, которую прятал возле комода, и уронил ее к ногам Джо в надежде, что они поиграют в перетягивание каната.
— Дай мне несколько минут, я хочу сначала увидеть Мэтта, — ответил Джо, и пес послушался, словно понимал, что у хозяина есть более насущные дела.
Джо помедлил, протирая саднящие глаза и готовясь к предстоящей стычке. Работая допоздна и просеивая все записи с камер наблюдения больницы, он, как мог, оттягивал возвращение домой. Это имело свою цену — перед глазами у него все расплывалось, и для того лишь, чтобы сфокусировать взгляд, ему понадобилась двойная доза рецептурных капель.
Лестница показалась ему более крутой, чем обычно, когда он поднимался наверх, где за обеденным столом молча сидел Мэтт. Перед ним были разложены образцы ткани, картонные квадратики разного цвета, а в блокноте были записаны результаты замеров. Настенный телевизор транслировал круглосуточные новости Би-би-си, но звук был выключен.
— Привет, — начал Джо и наклонился, чтобы поцеловать Мэтта в макушку. — Как прошел день?
— В делах, — отозвался Мэтт холодным тоном; примерно это и предполагал Джо.
— Это потому ты не взял трубку, когда я звонил?
— Отчасти. Я смотрел по телевизору пресс-конференцию, где твое начальство рассказывало об этом следствии. Полагаю, ты все еще этим занимаешься? Потому что я на самом деле не знаю, что происходит сейчас в твоей жизни.
— Мы можем поговорить насчет того, что было сегодня утром?
Джо сел за стол напротив Мэтта; тот снял очки и сложил руки на груди, глядя в глаза супругу.
— Ты только взгляни на свои глаза, — сказал он. — Красные, как у кролика. И тебе трудно разглядеть меня как следует, верно?
— Извини, — ответил Джо. — Мне очень жаль.
— И я верю, что тебе жаль. Но почему — в то время как ты клялся мне, что больше не будешь так делать, — я обнаруживаю тебя в торговом центре, где ты опять высматриваешь свою сестру?
— Не знаю.
— Этого ответа недостаточно. Попробуй еще раз.
Джо покачал головой и поднял руку, чтобы сжать пальцами переносицу, но она все еще была распухшей после перелома.
— Я отправился туда, потому что не хочу отказываться от нее. И я не знаю, как смогу прожить остаток своей жизни, не зная, что сделал с ней мой отец.
— Ты же не фантазер, ты реалист и должен понимать, что Линзи не могла остаться в живых. Это было слишком давно. Шансы на то, что ты найдешь ее, бесконечно малы, и в глубине души ты это понимаешь, верно?
— Понимаю, понимаю, — вздохнул Джо.
Но если труп не найден, остается надежда, и слово «чудо» существует в мире не без причины. До тех пор пока он не получит абсолютное, стопроцентное доказательство ее смерти, он не будет знать покоя.
— Нужно ли напоминать тебе о том, что было в прошлый раз, когда ты поставил себя в такое положение? Сразу после оглашения твоего диагноза.
— Это другое.
— И в чем же отличие?
Джо открыл было рот, но не смог подобрать подходящий ответ. Оба понимали, что Джо нарушил свое слово — обещание, что больше не будет зацикливаться на попытках найти Линзи. И теперь он пытался понять, в какой момент неразборчивый голос сестры у него в голове сделался слишком громким, чтобы его можно было игнорировать.
— Для тебя это стало одержимостью, — продолжил Мэтт. — В конечном итоге превратилось в единственную вещь, о которой ты мог думать. Дошло до того, что ты не мог спать, потому что, едва закрывал глаза, видел только кадры, которые каждый день просматривал на компьютере, надеясь, что на одном из них может оказаться она. Это было похоже на зависимость наркомана, и оно почти сломило тебя. Оно почти сломило нас. Ты на два месяца ушел на больничный с нервным истощением. И только бог ведает, какой физический вред это тебе причинило. Тебя предупреждали, что так и будет, но ты не сделал ничего, чтобы помочь себе.
Джо промолчал, только со стыдом опустил голову. Поиски Линзи превратились из стремления в навязчивое желание, над которым он потерял контроль. Они стали единственным, что имело значение. Почти весь тот период — три года назад — был для него смазанным пятном, в котором проступали хаотичные обрывки воспоминаний.
— Ты говорил своему психотерапевту о том, чем занимаешься?