В последующие дни и недели Доминик неустанно звонил на мобильник Одри, все сильнее беспокоясь о том, куда могла отправиться она с их нерожденным ребенком. Он оставлял десятки голосовых и текстовых сообщений; иногда, в минуты грусти и одиночества, умолял ее вернуться, в других случаях, теряя контроль над своей яростью, угрожал ей. Он даже не знал, читала ли она эти сообщения, слушала ли их.
Доминик спросил Памелу, соседку снизу, не видела ли она отъезд Одри, и хотя та сказала, что не видела, его это не убедило. Он перевернул всю квартиру вверх дном в поисках каких-либо следов, пока на пороге не появились полицейские, которых вызвал кто-то из соседей, заподозривших ограбление.
Когда Доминик обратился в детсад, где работала Одри, ему сообщили, что она ушла на больничный на неопределенный срок. Потом он приехал в парижский дом ее родителей, но ему сказали, что Одри здесь нет, и, если он когда-либо снова посмеет сюда явиться, его вышвырнут прочь. Их явно предупредили о том, что между ним и их дочерью случилось что-то серьезное, но не сказали о том, что он сделал с Батистом, иначе в дело уже вмешалась бы полиция.
Тоска Доминика по любви всей его жизни с каждой неделей делалась все более глубокой. Он закрывал глаза и вспоминал, каким бархатистым был живот Одри во время беременности, когда она втирала в растяжки масло. Вспоминал, как менялся ее запах, становясь более насыщенным по мере того, как в ней росла другая жизнь. Недели перерастали в месяцы, и этот запах постепенно выветрился из квартиры.
За два месяца, прошедших после исчезновения Одри, Доминик так ни разу и не появился в строительной компании, где работал. Он написал своему начальнику Люку короткое письмо с заявлением об увольнении и игнорировал поток ответных сообщений с угрозами подать в суд за нарушение контракта. Сбережений Доминика хватало на то, чтобы жить, не работая, а потребность найти Одри переросла в одержимость.
Только спустя девять долгих месяцев после предполагаемой даты рождения их ребенка в почтовом ящике каким-то чудом возникло письмо, адресованное Одри, — от ее банка. Из-за административной ошибки и сбоя данных письмо отправили по старому адресу, написанному на конверте, но в правом верхнем углу самого письма был проставлен другой, новый адрес — где-то в Западном Лондоне.
Через час Доминик уже стоял у ее дверей, не зная, что сказать. Он решил просто вверить себя ее милосердию. Потом, увидев, как искренне он раскаивается, она обязательно впустит его в дом, покажет ему его сына, и они начнут заново строить свою жизнь как одна семья.
Он постучался, и, когда дверь приоткрылась и Одри выглянула в щель, Доминику показалось, что у него сейчас подломятся ноги. Он улыбнулся ей — но улыбка осталась без ответа.
— Non! — крикнула Одри в панике от его появления. — Éloigne-toi de moi[271].
Она захлопнула и заперла дверь прежде, чем он успел хотя бы ступить на порог.
— Одри, прошу тебя, я просто хочу поговорить.
— Убирайся, — отозвалась она. — Оставь нас в покое.
«Нас», — подумал Доминик. Все, что отделяло его от его сына, — это дверь и упрямство Одри.
— Я просто хочу объяснить. Там, во Франции, я не мог мыслить ясно. Мысль о том, чтобы потерять тебя из-за Батиста, была невыносима, поэтому я сделал то, что сделал. Ты должна меня простить.
— Я звоню в полицию, — крикнула Одри.
Доминик напрягся всем телом, услышав в квартире младенческий плач, — он был так мучительно близок к тому, чтобы увидеть своего сына. Бросился к окну квартиры и сквозь матовое стекло смог едва-едва различить луч света, пробивавшийся в дверной проем. Снова постучал в дверь, и, когда Одри не ответила, начал колотить по двери ладонями, потом кулаками. Он чувствовал, как закаленное стекло дрожит в раме. В крайнем случае он мог его разбить.
В конце концов входная дверь отворилась, и Доминик на какое-то время лишился слов, снова превратившись в тихого маленького мальчика, напуганного яростью матери.
— Как ты меня нашел? — спросила Одри.
— Все, что имеет значение, — я здесь, — ответил он. — То, что я сделал… я знаю, что это неправильно, но я сделал это ради нас.
— Не лги себе, — возразила Одри, окидывая взглядом улицу за его спиной. — Ты сделал это из-за поврежденной психики. Потому что в глубине души ты плохой, сломанный человек.
— Это не так, клянусь тебе. Я просто хочу увидеть нашего малыша. Я и так уже лишился очень многого. Это нечестно.
— Ты — ревнивый манипулятор, и я тебя даже близко к нему не подпущу.
— Я изменился, честное слово, — умолял Доминик. — Просто позволь мне доказать это.
— Нет.
— Ты должна! — закричал он и ударил ладонями по двери — снова и снова.
Неожиданно у него за спиной возникли двое полицейских в форме — женщина и мужчина. Доминик почувствовал облегчение: теперь ему нужно было лишь убедить их в том, что он действует из лучших побуждений, и тогда они уговорят Одри поверить ему.
— Отойдите от двери, — приказала женщина-офицер.
— Я рад, что вы здесь, — сказал Доминик. — Мне нужно, чтобы вы заставили мою невесту позволить мне увидеться с нашим сыном.
— Он мне не жених, и он преследует меня и моего ребенка, — возразила Одри.
— Сэр, я просила вас отойти назад. И не буду повторять дважды, — произнесла женщина суровым тоном.
— Я не сделаю ей ничего плохого, не сделаю ничего плохого никому из них.
— Он уже вел себя со мной агрессивно в прошлом, — вмешалась Одри. — Он сломал мне запястье и слал мне угрожающие сообщения. Я могу показать вам. Я сохранила их у себя в телефоне.
— Но я посылал их в гневе, — запротестовал Доминик. — Были и добрые сообщения. Я писал ей, как сильно ее люблю…
Но, взглянув на мрачное лицо женщины-офицера, он сразу понял, чью сторону она приняла. И повернулся к ее напарнику.
— Я просто пытаюсь увидеть своего ребенка. Вы же понимаете, правда?
— Делай, что сказано, приятель, — отозвался тот несколько менее враждебно, чем она.
Доминик беспомощно смотрел, как женщина-офицер провожает Одри до квартиры, где они и задержались на некоторое время. На ее наплечной нашивке красовался номер AI4117, и Доминик запомнил его, намереваясь позже подать жалобу на эту женщину. Он расхаживал туда-сюда и дважды подходил к двери, но полицейский оба раза преграждал ему путь.
— Лучше оставайся здесь, — сказал констебль. — Советую тебе ради твоего собственного блага, понимаешь?
Доминик неохотно кивнул, но потом встревожился, когда Одри появилась снова, неся чемодан. Она даже не стала смотреть на Доминика, а сразу направилась к дороге, где был припаркован ее старый «Мерседес». Женщина-полицейский шла за ней, неся Этьена в детском автокресле. Доминик был загипнотизирован видом своего сына в свете уличных фонарей — белокурые волнистые волосы, закрытые глаза и красный шерстяной кардиган. Ребенка, который мог стереть все плохое, что когда-либо случалось в жизни Доминика, — все принятые им ужасные решения, всех, кто его когда-либо отвергал, — снова уносили прочь.
С него было достаточно. Их больше не должны разлучить. Собрав все силы, Доминик застал мужчину-полицейского врасплох, ударил его локтем в живот и сбил на землю. Потом, воспользовавшись возможностью, бросился к Одри.
— Нет! — закричал он и протянул руки, пытаясь схватить автокресло. — Он мой, отдай мне его!
Женщина-офицер повернулась и попыталась загородить от него ребенка, что еще сильнее разъярило Доминика. Он схватил ее за плечи и развернул к себе так, что кресло ударилось о его ногу. Удар разбудил Этьена, тот сморщился и захныкал.
— Отдай его мне! — повторил Доминик, когда мужчина-офицер зашел ему за спину и схватил Доминика за руку, чтобы заломить ее назад. Но Доминик был слишком быстр; он ударил противника локтем в пах, выведя его из строя. На этот раз удалось одной рукой ухватиться за автокресло и потянуть на себя.
— Уходи! — крикнула Одри, роняя чемодан. — Ты его пугаешь!
— Он мой, — снова сказал Доминик, перекрывая плач Этьена, и дернул кресло сильнее, почти вырвав его из рук женщины-офицера. «Еще один рывок — и готово, — подумал он. — Еще один рывок — и я получу своего сына».
Он не видел предмет, появившийся в руке женщины-полицейского, когда та подняла эту руку на уровень лица, успел лишь заметить струю вещества, выброшенную этим предметом. А к тому времени было слишком поздно заслонять глаза от жгучих брызг. Ослепленный, Доминик выпустил автокресло и закрыл лицо руками. Потом почувствовал, как его ударили чем-то твердым в живот и еще два раза — по ногам, заставив рухнуть на колени.
Он ничего не видел, слышал только, как открылась дверца машины и туда забросили багаж.
— Я пристегну его, — донеслись слова женщины-полицейского, в то время как ее напарник надевал на Доминика наручники.
— Нет, прошу вас, нет, — взмолился Доминик. — Умоляю!
Но в глубине души он уже знал, что битва проиграна. Этьена забрали у него во второй раз.
Он всхлипнул, услышав звук мотора, и в тот момент, когда машина, набирая скорость, умчалась прочь, подъехал другой автомобиль. Доминика вздернули на ноги и втолкнули в кузов полицейского фургона.
В последующие недели Доминик постоянно слонялся вокруг квартиры Одри, ожидая ее возвращения. Она взяла с собой только один чемодан, а этого было явно недостаточно, чтобы вместить все вещи взрослой женщины и ребенка. Наконец он увидел, как из подъезда выходит сосед, и воспользовался этим шансом, чтобы попытаться проникнуть внутрь.
— Ты здесь не живешь, — рявкнул мужчина, значительно превосходивший Доминика ростом и шириной плеч. Он перегородил дверной проем мускулистой рукой.
— Я друг Одри Моро, — ответил Доминик. Мужчина окинул его взглядом. Под правым глазом у него виднелась временная татуировка в виде трех слезинок. — Я проходил мимо и решил узнать, дома ли она.
— Тебе никто не сказал? Извини, приятель, но она умерла.
Доминик уставился на незнакомца, сомневаясь, что расслышал верно. Зачем тот говорит такую ерунду?