Зигмунд зажег себе еще одну «Трабукко». Эти итальянские сигары начинали ему нравиться больше остальных, хотя были дешевле кубинских и мексиканских. Курить было как вдыхать запах этой страны, сладкий и горький одновременно, интригующий и уютный, коварный и угнетающий.
Однако он отметил в блокноте пары слов, которые могли иметь особое значение, — в особенности сочетания «молитва — пение», «ложь — огонь» и «нога — лоно». Последняя ассоциация могла быть связана с модой показывать щиколотки из-под одежды. Это едва заметное обнажение ног — интригующий указатель, направляющий на путь к совсем другим частям тела.
Лоно может означать женскую грудь — второй по важности сексуальный образ. Де Молина не позволил своему бессознательному думать о первом важнейшем образе — влагалище и уклонился в сторону. К тому же слово «лоно» более спокойное из-за своего двойного значения — ведь в известной молитве лоном называют чрево Девы Марии, в котором воплотился Иисус. В этом случае тоже неизвестный составитель молитвы заменил один образ другим, стал сам себе цензором, и получилось так, как будто магическое зачатие предполагаемого сына Бога произошло в легких, а не в матке Богородицы.
Если недопустимо пользоваться словом «матка», пусть говорят «живот», «утроба» или «чрево», но хватит этого долбаного лицемерия.
Пение — самая благородная и самая древняя часть молитвы, обряд, объединяющий верующих в поклонении потустороннему символу. Фрейд не смог вспомнить, по какой причине он подчеркнул соединяющую их связь, и перешел к более интересной паре, в которой ложь была связана с огнем. Это было несомненное указание на подавленное чувство вины. Огонь — наказание в аду за ложь, которая пока погребена внутри «Я» де Молины.
— Добрый день, доктор. Ваш бульон остывает.
Фрейд поднял взгляд, но ему понадобилось несколько секунд, чтобы восстановить связь между зрением и сознанием; после этого он смог улыбнуться в ответ на радостную улыбку Анджело Ронкалли.
— Добрый день, Анджело. Извините меня, я задумался.
— Если бы думать было провинностью, в этих стенах не было бы ни одного невиновного человека, — сказал Анджело с притворной покорностью.
Этому юноше всегда удавалось развлечь Фрейда: Ронкалли соединял деревенское остроумие с обезоруживающей осведомленностью. Его тонкое чувство юмора казалось унаследованным напрямую от папы. Если бы понтифики были династией, Анджело был бы достойным сыном такого отца. Фрейд поднес ложку ко рту. Ронкалли действительно был прав. Нет ничего хуже, чем теплый бульон. Он должен быть или горячим, или холодным, а такой он — просто пресное пойло.
— Мне надо бы поговорить с вами.
— Хотите пообедать со мной?
— Нет, спасибо, я уже поел. Но я был бы вам благодарен, если бы, когда вы закончите, мы смогли прогуляться по саду.
Почти засохшие цветы питосфора осыпались даже при самом легком прикосновении, издавая сильный запах — последний подарок перед концом; этот аромат был менее нежным, чем весенний. Ронкалли растирал их лепестки между большим и указательным пальцами, а потом закрывал глаза и подносил пальцы к ноздрям. Фрейду же больше нравился сладковатый аромат только что зажженной сигары «Дон Педро», который смешивался с запахом сосновой смолы. Однако, видя на лице своего спутника восторг, доходящий почти до экстаза, доктор предположил, что вся природа — источник удовольствий. Жизнь создала наслаждение, чтобы сделать возможным свое продление; именно наслаждение делает возможным существование жизни и ее непрерывность.
Они вышли в сад, где сова пела свою любовную песню, и остановились под ветвями ливанского кедра.
— Вы помните Крочифису, дочь Марии Монтанари, — сказал Ронкалли.
Это было утверждение, а не вопрос.
Он был прав: об этой девочке Фрейду напоминало все, в том числе беспокойство ее матери, к которому он отнесся столь легкомысленно. Сейчас ему чудился в воздухе чей-то шепот: «Может быть, ты ошибся».
— Я недавно нашел ее недалеко отсюда, за кустом.
— Она жива? — инстинктивно спросил Фрейд.
— Слава Богу, да. — Ронкалли нахмурился. — Но пояс на ее платье был развязан, и она спала. Я старался ее разбудить, она выглядела смущенной и сбитой с толку; может быть, она была и немного пьяна: от нее пахло вином, и она не держалась на ногах.
— Scheisse… — пробормотал Фрейд, надеясь, что его собеседник не знает немецкого языка и не поймет, что это значит «дерьмо».
— Я не знал, что делать. Если бы я позвал отца эконома или, что того хуже, гвардейцев, она попала бы в беду и вместе с ней пострадала бы ее мать, хорошая женщина. И я оставался рядом с ней, пока не стемнело, а потом привел ее — почти принес — в единственное место, где, я был уверен, ее не найдут. В вашу комнату, доктор.
Фрейд опустил голову и подпер рукой лоб. В первую минуту он подумал о том, какой скандал случится, если кто-нибудь найдет девушку там. К тому же в этом случае, чтобы снять с себя вину, ему пришлось бы обвинить Ронкалли, и кто-нибудь мог бы подумать, что они сообщники — да еще и в развращении малолетки. Однако во взгляде молодого священника доктор прочитал честность и безмолвную молитву, но не увидел ни злобы, ни стыда. Это была простота человека, который знает, что поступил правильно. Простота того, кто согласен с возникшим в древности мнением евреев: нужно быть не святым, а только праведным, а таким может быть каждый; для этого достаточно творить немного добра, когда возникает подходящий случай.
Оба быстро поднялись в комнату. Крочифиса лежала на диване, накрытая простыней до подбородка. Глаза закрыты, дышит тяжело. Фрейд вынул из-под простыни ее руку и пощупал пульс. Тот был медленный и сильный, как у спортсмена.
Доктор придвинулся ближе к лицу девушки и поднял веко одного глаза. Зрачок был неподвижен, не реагировал ни на что, даже на свет. Ноздри Фрейда уловили слабый запах сена. Этот запах был хорошо знаком Фрейду: так часто пахло изо рта у тех, кто употреблял кокаин. Должно быть, Крочифиса выпила вместе со спиртным немало подмешанного к нему кокаина: ее оцепенение — напрямую вызвано приемом этого вещества. Оно наступает после эйфории, которая продолжается тоже долго — даже слишком долго.
— Она в порядке, но проспит продолжительное время: к таким последствиям приводит прием кокаина, особенно теми, кто пробует его в первый раз и слишком много.
— Бог благословил эту девочку! — воскликнул Ронкалли. — Почему она довела себя до такого состояния?
— Надо сказать «почему ее довели до такого состояния». Кто-то мог еще и воспользоваться им.
Ронкалли густо покраснел. Только сейчас к нему пришло понимание, что обстоятельства, при которых он нашел Крочифису, ее спущенные чулки и расстегнутое платье заставляют думать о сексуальном влечении, а не просто об опьянении.
— Я не в силах представить себе, кто мог бы осмелиться зайти так далеко.
— Вы хорошо сказали, — ответил Фрейд. — Это был кто-то, кто готов осмелиться или был в исступлении, или то и другое сразу. — А теперь мы должны отвезти ее к ней домой. Можно ли вызвать сюда в этот час карету так, чтобы это не слишком бросалось в глаза?
— Можно сделать лучше: я сейчас схожу за нашим шофером Августом. Я ему доверяю. Да, — и Анджело качнул головой, словно отрицая жестом то, что утверждал словами, — самое лучшее сейчас же отвезти ее домой.
Когда железные створки были открыты и «даррак» Августа остановился перед воротами Святой Анны, три гвардейца, охранявшие их, едва взглянули на сидевших в автомобиле пассажиров — солидного бородатого господина и девушку, голова которой лежала на его плече. Один из трех поднял шлагбаум, чтобы пропустить машину. Фрейд почти надеялся, что этот гвардеец попросит у него объяснение, потому что любой охранник, у которого есть хотя бы немного усердия, должен был бы задать хоть несколько вопросов, увидев такую картину. Но единственной реакцией был взгляд — как показалось доктору, взгляд понимающий, что было ему неприятно.
Автомобиль с грохотом мчался по безлюдным улочкам и через несколько минут остановился перед винной лавкой. Лавка была закрыта, но перед дверью еще стояли мужчины, куря и переговариваясь. Их сигареты пламенели в темноте как красные светлячки. Когда эта компания увидела, что из автомобиля выходит хорошо одетый господин, один из них толкнул локтем своего соседа, показывая на продолжавшую спать девушку. Фрейд, держа в руке сигару, осторожно приблизился к ним и спросил:
— Вы не знаете, где я мог бы найти Марию Монтанари?
Один из группы снял берет, но получил толчок от своего соседа. А сосед подошел к изящному господину и раздвинул полы пиджака, показывая нож за поясом.
— Она живет тут близко. Кто желает ее видеть?
— Я врач, — мягко ответил Фрейд.
Говоривший, видимо, был вожаком этой стаи бабуинов. И Фрейду совершенно не хотелось проявлять к ним враждебность на их территории.
— Я привез ей ее дочь, которую нашел в трудной ситуации. К сожалению, она еще плохо себя чувствует.
Мужчина вытянул шею, разглядел Крочифису, узнал ее, выругался вполголоса и сказал уже другим тоном:
— Сейчас я провожу вас к Марии.
«Вот какова власть медицины и среди богатых, и среди простолюдинов!» — подумал Фрейд. Человек с ножом из возможного противника стал его слугой. Современные врачи унаследовали могущество древних шаманов. В древности только шаман мог позволить себе спорить на равных с вождем племени и иногда даже побеждал его.
Достаточно было позвонить только раз: Мария сразу же выглянула из окна, она не спала и в эту ночь. Она не закричала, когда увидела Крочифису, и не произнесла ни слова, пока мужчина укладывал ее дочь на кровать. У девушки вырвался короткий стон, потом еще несколько стонов, более тихих. Как только мужчина ушел, вначале сняв перед Фрейдом шляпу, Фрейд тоже направился к выходу.
— Подождите, — попросила Мария. — Не уходите, пожалуйста.
Фрейд послушался ее: сел на соломенное сиденье стула и стал ждать, пока хозяйка дома закончит поглаживать рукой лоб своей дочери. Мария повторяла эту ласку, пока Крочифиса не перестала стонать.