Много зависит и от климата, в котором сигара была изготовлена, и от климата, в котором ее курят, даже от того, чем она зажжена. Даже дети знают, что бензиновым пламенем нельзя зажигать сигары. И наконец, от съеденных блюд и выпитых напитков: их запахи смешиваются с запахом табака, от этого изменяется и вкус во рту, и аромат сигары. Если, конечно, курильщик не захочет выпить сельтерской воды, которая очистит рот от примесей и позволит насладиться сигарой.
Именно так Фрейд и поступал этой ночью: смешивал воду с дымом. А поскольку окно было открыто, он смог выдержать внезапно навалившуюся на город жару.
В Вене никогда не бывает такой жары, которая бы мешала сну, а летом в дома проникает запах цветущих лип, от которого приятно дышать. Самое худшее, что может случиться, — обнаружить в комнате несколько пчел, которые заблудились, опьянев от нектара липовых цветов. Ничего общего с римским запахом сосновой смолы, который привлекает комаров.
Фрейд сумел раздавить одного комара после короткой охоты, которую облегчали лунный свет и жужжание самого насекомого, и был этим очень доволен. На какой-нибудь темной поверхности или на цветных обоях оставшееся от насекомого маленькое пятнышко было бы незаметно, но на этой белой стене Зигмунд мог разглядеть его даже с противоположного конца комнаты.
Эта гадость бросалась в глаза, и это навело Фрейда на мысль, что так бывает всегда: заметность чего-то на самом деле определяется не его размером, а его соотношением с окружающей реальностью. С этой точки зрения самоубийство влюбленной пары в борделе не заслужило бы в газете и двух строк, но в Ватикане, в том самом дворце, где спят наместник Христа и несколько ближайших сотрудников этого наместника, их смерть стала событием громким, как удар барабана, и папа показал, что он не глухой.
В сущности, его вызвали сюда, чтобы выяснить, сам ли комар разбился о стену или кто-то каким-то образом толкнул к ней насекомое. Ведь в самом деле: из всех мест, которые эти двое могли выбрать, чтобы дать волю своей страсти или свести счеты с жизнью, гостиная, где днем принимают правителей и дипломатов, выглядит самым нелепым. А вот если в этом деле был каким-то образом замешан кто-то из высокопоставленных прелатов, осквернение такого важного места добавило бы второе удовольствие к наслаждению от греха.
В любом случае полиграф готов к работе: спасибо Августу, который достал переходник для вилки. Теперь надо было найти ассистента, и с этим возникла проблема. Записать ответы на вопросы нетрудно: данных будет мало. Но их высокопреосвященствам не понравится присутствие на сеансах постороннего. Разве что удастся найти человека, настолько далекого от их среды и настолько безвредного, что его присутствие их не смутит. В конце концов, когда-то знатные люди не стеснялись испражняться при своих слугах, но никогда не делали этого при равных себе.
Анджело Ронкалли (которому должны были сообщить, чем закончилась история с Крочифисой) не годится: он не нравится кардиналам и слишком близок к папе. Может быть, подойдет Август: его молчание и невозмутимость — своего рода гарантия. К своему сожалению, Фрейд не знал больше никого, к кому бы мог обратиться. Ему казалось, что есть лишь одно решение — попросить помощи непосредственно у папы.
— Добрый день, доктор, как у вас дела? — с удивлением услышал он голос Марии и еще больше удивился, когда увидел ее перед собой.
Она наверняка не могла войти без стука; значит, он или сделался слишком рассеянным, или стал хуже слышать. Фрейд посмотрел на горничную так пристально, что она опустила глаза. И решение появилось. Оно было совершенно ясным, и в первую минуту его подкрепляла мысль, которая была не очень научной. Фрейду хотелось убедить себя, что возможность проводить больше времени в обществе Марии не имеет ничего общего с этой мыслью.
— Добрый день, Мария. Вы умеете писать и читать? А считать? — почти грубо спросил он.
— Быть в услужении не значит быть невеждой, доктор.
— Совершенно верно, — согласился он и улыбнулся Марии. — Но, по правде говоря, я знаю врачей, не умеющих читать рецепты, которые они пишут. Кстати, как чувствует себя Крочифиса?
— Как обычно.
Было похоже, что Мария не желала говорить с ним о дочери, и поэтому ему стало легче задать ей второй вопрос — тот, который вертелся у него в уме. Если ждать еще, у него не хватит мужества произнести эти слова.
— Не согласитесь ли вы помогать мне во время моих экспериментов?
Мария даже не подняла взгляд.
— Что я должна делать?
Мария не колебалась ни секунды, но Фрейд всегда приходил в бешенство, когда на его вопрос отвечали другим вопросом, особенно во время работы психоаналитика. Однако в этом случае осторожность женщины была вполне обоснованной. Фрейд почувствовал, что он на верном пути: он нашел ассистента, которого искал.
Поэтому он в общих чертах объяснил Марии, как работает полиграф, и подробно рассказал о записях, которые она должна будет делать. Женщина слушала его. Если она чего-то не понимала, то просила это повторить, — и он повторял до тех пор, пока Мария не кивала: да, все понятно. Они проверили аппарат, а пациентом был сам Фрейд. Доктор был изумлен точностью, с которой Мария регистрировала изменения в давлении крови и биении сердца. Лучше эту работу не смогли бы выполнить даже его жена и доктор Адлер. Когда она заметила, что его пульс становится чаще по мере того, как продолжается эксперимент, и попросила Фрейда объяснить это, доктор посмотрел на нее недоверчиво: он не желал признавать, что его сердце билось быстрее из-за Марии.
Когда они закончили, Мария улыбнулась ему, и в этой улыбке светилось счастье. Хорошо, что в этот момент электроды были уже отключены от его груди: осциллометр отметил бы такой скачок, что значение не попало бы на валик.
— У меня к вам есть только один вопрос.
— Разумеется, я понял какой, — прервал ее доктор. — Я заплачу вам за это.
Фрейд ожидал, что этот ответ успокоит Марию, но она нахмурилась и замолчала. Он взглянул ей в глаза, прослушал в уме слова, которые только что произнес, — и назвал себя идиотом. Verdammter Mist! Это немецкое «черт побери!» поднялось из самых тайных и глубоких закоулков его внутренностей и вызвало болезненный спазм в животе. Он обидел Марию. Он ей заплатит, это ясно. Но не так следовало сказать ей это, и не об этом она собиралась его спросить. За ошибки положено платить. И он узнал по собственному опыту во время многочисленных сеансов самоанализа, что старание скрыть свои ошибки — извращение, от которого нужно избавиться.
— Я должен второй раз извиниться перед вами, Мария. Надеюсь, что третьего раза не будет. Можете вы простить меня за черствость?
Женщина несколько секунд смотрела на него, скрестив руки, а потом рассмеялась. Из всех возможных реакций эта казалась наименее уместной, но стала наилучшим освобождением для обоих. В то же время смех Марии был восстанием против авторитета Фрейда: горничная сбрасывала с себя разницу между собой, служанкой, и им, господином, которую он, дурак из дураков, взвалил на нее, как груз. Если бы у Марии была возможность учиться, эта женщина оставила бы позади многих мужчин на любом поле деятельности. Verdammter Mist! Он действительно сделал прекрасный выбор — разумеется, в том смысле, что она будет идеальной ассистенткой.
И Фрейд тоже засмеялся — и потому, что смех заразительнее, чем зевота, и над своей грубой ошибкой, и еще — от детской радости, которой он не испытывал с тех пор, как был ребенком. Он как будто нашел себе подругу по играм, но у этой подруги знаний было столько же, сколько у взрослого мужчины.
— Хорошо, задавайте же свой вопрос, — сказал он.
— Я думала вот о чем: согласятся ли эти монсеньоры с моим присутствием?
Именно их согласие — основная проблема, и Мария это поняла. Но он — доктор Фрейд. Если будет надо, он обратится к самому папе. Папа, абсолютный монарх этого маленького католического государства, хотел результатов. Поэтому все должны согласиться с методами и правилами Фрейда.
— Ваше сомнение имеет основания, — серьезно ответил он. — Но я думал, что мы не оставим им выбора: скажем, как нечто само собой разумеющееся, что для работы полиграфа нужно техническое обслуживание. Оно действительно нужно. А техник не видит, не слышит и не говорит. Он только регистрирует. Поверх своей формы вы будете надевать белый халат. Он всегда производит на людей впечатление и внушает что-то вроде почтительного страха. Примерно так же, как парик и черная мантия, в которых заседают судьи. Кажется, что белоснежная одежда передает тому, кто надевает ее на себя, божественную науку прорицателей, и после этого он произносит пророческие диагнозы и принимает неоспоримые решения, назначая терапию, то есть изливает свою оккультную мудрость на невежественное человечество. А если пациент умирает, виноват он сам. Никогда не бывает виновным тот, кто носит незапятнанную одежду.
Слушая доктора, Мария не могла определить, шутит он или нет. Увидев, что он пристально глядит на нее поверх очков, она поняла: шутит.
— Не нужно, чтобы кто-нибудь слышал, как вы говорите эти слова именно здесь. Инквизиция не исчезла. Мы в Риме, доктор. И знаете что? Вы смешной человек.
— Вот как? Вероятно, вы правы. Я теперь знаю столько того, что скрыто в человеческом уме, что у меня действительно больше причин смеяться, чем плакать. Значит, вы согласны? Клянусь, — он подмигнул Марии, — я вам хорошо заплачу.
— В таком случае я согласна.
Она протянула Фрейду руку. Ладонь была мягкой, не огрубела от ручного труда. Фрейд понял, что рискует поддаться очарованию чего-то ужасного. Ужасное не значило уродливое: Мария не была безобразной, совсем наоборот. Скорее это была потеря страха, как у человека, который наклоняется над пропастью, смотрит вниз и чувствует непреодолимое желание полететь и упасть одновременно.
По милости Бога, богов, случая или, как сказал бы молодой Юнг, последовательности значимых совпадений Мария сразу же высвободила ладонь из руки Фрейда и, отдав свой обычный поклон, стала приводить в порядок комнату. А ему, наоборот, нестерпимо захотелось свежего воздуха: температура в кабинете поднялась выше допустимого уровня и выше уровня тепла от крепкой и тонкой сигары «Лилипутано», зажженной перед самыми воротами Святой Анны.