— Крочифиса тоже будет на ужине, — сказала в заключение Мария, чтобы избежать недоразумений. — Слава богу, я уговорила ее остаться дома и отдохнуть.
Фрейд молча рассматривал носки своих туфель. Мария приняла его молчание за согласие, хотя ей хотелось, чтобы доктор не был таким безучастным, но пришлось довольствоваться тем, что есть. Возможно, доктор напридумывал бог знает что, а узнав, что за столом будет ее дочь, оказался разочарован. Ей нужно было бы обидеться или, может быть, чувствовать себя польщенной; а может быть, доктор принял ее приглашение только для того, чтобы доставить ей удовольствие, и считает, что ему у нее будет скучно.
— Я рад, что Крочифиса тоже там будет. Может быть, я смогу и поговорить с ней, если, конечно, она согласится.
Доктор умел лгать. Он бы хотел быть с Марией наедине, но ему показалось правильным сказать так. Вместе с тем горячее желание девочки вернуться на работу может быть вызвано какой-то тайной, которую она не желает открыть, потому что стыдится или хитрит. Возможно, доктор сумеет заставить ее сказать что-нибудь о той ночи, когда он и Анджело выручили ее. И выяснить, связан ли тот случай, напрямую или косвенно, с самоубийством двух влюбленных.
Мария не знала, куда смотреть, повернулась в сторону двери, увидела перед ней на полу белый конверт и подняла его. На обратной стороне конверта были изображены ключи святого Петра. Фрейд открыл конверт, прочитал письмо — и был озадачен. Это было официальное приглашение от папы на ужин — и как раз на следующий вечер. Желательно было прийти в темном костюме, а такого у Фрейда не было. К письму была приложена записка — он узнал почерк Анджело Ронкалли. Это встревожило доктора еще больше. В записке сообщалось, что намеченная на этот день встреча с де Молиной-и-Ортегой и следующая за ней по плану встреча с кардиналом Орельей отменяются по причине, которую он поймет во время ужина. Он сложил оба листка и опустил их в карман пиджака.
— Жаль, но завтра вечером я не смогу быть на ужине: я как раз сейчас получил приглашение от его святейшества. Но до завтрашнего вечера я свободен. Если у вас нет других планов, я мог бы зайти к вам днем. И с вашей помощью открыл бы для себя какой-нибудь уголок Рима, который мне неизвестен. Это было бы для меня счастьем и честью.
— Конечно, заходите! — горячо ответила Мария. — Я знаю Рим лучше, чем даже папа, при всем моем к нему уважении, разумеется.
Как только легкие шаги Марии затихли в коридоре, Фрейд несколько раз мысленно выругался — и все ругательства были немецкими. Слова родного языка врывались в сознание откуда-то из глубины живота с силой пушечных ядер. Он схватил первую оказавшуюся в пальцах сигару и не отсек ей головку резаком-гильотиной, а отгрыз и выплюнул на пол. Как в университетские годы в компании товарищей по порочной привычке. Правда, сейчас он не смеялся и не было игры «кто толкнет огрызок дальше». Зигмунд лег на кушетку, где чуть позже должен был бы лежать де Молина, и, выдыхая дым, попытался успокоиться и проанализировать ситуацию.
Однако сейчас в его сознании умещались только два слова: «результаты» и «увольнение». Отсутствие результатов — причина увольнения. Он ведь действительно увидел только верхушки пирамид, погребенных под тоннами песка, — двуличие де Молины, высокомерие Орельи, холодность Рамполлы. Но он точно не виноват в этом: для анализа нужно время и сотрудничество, а у него недоставало и того, и другого.
Шерлок Холмс с его дедуктивным методом тоже ничего бы тут не сделал, только курил бы трубку и играл на скрипке в комфортной обстановке. Кроме того, отношения Холмса с Ватсоном — плохо скрытое презрение сыщика к другу и желание этого друга быть рядом с ним — маскируют склонность к гомосексуальной инверзии. А то, что Холмс употребляет героин, — попытка бежать от этой навязчивой склонности, которая вредила бы его дару расследовать преступления. Когда-нибудь он напишет господину Конан Дойлу письмо с просьбой объяснить все это.
Фрейд сумел улыбнуться, несмотря на тоску, которая сдавила ему грудь и вызвала тупую боль, такую сильную, что он даже подумал об инфаркте. Ученый мысленно увидел перед собой предостерегающий палец своей жены и прогнал это видение взмахом ладони. Он здоров, это не болезнь, самое большее — легкий приступ ипохондрии.
Он рывком поднялся на ноги; несколько раз качнулся из стороны в сторону из-за перепада давления — пришлось опереться о подоконник. Сигара в руке оказалась самой дорогой — марки «Дон Педро». Увидев это, Фрейд вспомнил, что, если папа его уволит, ему потом будет трудно позволить себе эти сигары, и его сердце сжалось. Три кардинала сговорились вышвырнуть его отсюда и навязали папе свое решение. Ясно, что это возможно, даже вполне вероятно.
Однако он не понимал, как папа мог лишить его доверия, даже не предоставив возможности для последнего разговора. Видимо, дело в старости. Когда он доживет до столь преклонного возраста (если доживет), ему нужно будет следить, чтобы его решения не менялись так внезапно. В старости ему будет трудно рассуждать так же, как он делает это сейчас, а средство против старости еще не изобретено.
А если Мария была права? Туда, куда не пробилась научная холодность врача, может прорваться эмоциональность человека. Его способность сопереживать чужим чувствам может стать спичкой, которая зажжет души трех кардиналов и выявит их эмоции. Это невероятно, но возможно. Как возможна связь между самоубийством тех двоих и произошедшим с Крочифисой.
Фрейд надел на голову белую панаму и вышел из кабинета, не поздоровавшись с Августом, который сидел на скамье в прохладном коридоре, поглощенный чтением какого-то журнала. Фрейд краем глаза увидел название на обложке: «Минерва». Вот кто был бы ему нужен — богиня, которая озарила его своей мудростью. Но сейчас в его сознании, несмотря на все тревоги и назойливые мысли, был только образ Марии.
Глава 19
Крочифиса была огорчена: она много раз стучала в дверь своего покровителя, но он, столько ей обещавший, не ответил: дверь была заперта на ключ. Она осталась стоять перед этой дверью со стопкой белья в руках. Стопка была тяжелая, и теперь у Крочифисы болели руки. Ей было известно, что льняная ткань впитывает воду как губка, а эти белоснежные рубашки еще не совсем высохли. В конце концов она увидела его. Он прошел мимо вместе с другими священниками (или монсеньорами: она пока не научилась отличать одних от других). Все они окружали его, словно он князь, а они его свита. Крочифиса собиралась подойти, но он знаком велел ей исчезнуть.
Девушка сняла свой рабочий фартук, повесила в шкафчик и хмуро пошла к воротам Святой Анны. Гвардеец, которому она показала у ворот пропуск, взглянул на него и сказал:
— Ты новенькая, но я знаю тебя, Крочифиса.
— А я тебя не знаю. Что тебе от меня нужно? — резко ответила девушка.
Однако он вызвал у нее любопытство. К тому же это был мальчик в смешной полосатой форме и со шлемом в форме полумесяца на голове. В нем не было ничего порочного или злого. И раз он ее знает, она, похоже, становится важной особой.
— Я видел, как ты выезжала отсюда в машине прошлой ночью с этим доктором-австрийцем.
У Крочифисы задрожали ноги. Ей захотелось крикнуть, что это неправда, что он ошибается. Что он принял ее за другую, может быть, за мать. Девушка ничего не помнила о том дне, кроме ласковых прикосновений рук монсеньора к ее бедрам и его пальцев, которые пытались оказаться между ее ногами. Нет, еще она помнила, как сначала не хотела этого и как потом почувствовала свою силу, когда поняла: то, что она женщина, дает ей власть над таким знатным человеком. И помнила, как пила вино, такое ароматное, совсем не похожее на то, которое она тайком допивала из стаканов и бокалов, когда мыла их в кабачке при лавке.
Потом она проснулась в своей кровати под суровым и тревожным взглядом матери, не зная, как попала домой. На множество вопросов, которые задала мать, Крочифиса не ответила ничего, потому что сама толком не знала, что с ней произошло. И вполне вероятно, она уже не девственница. Ей пришло на ум, что, может быть, именно поэтому священник, подпоясанный красным поясом, сегодня не появился. Она едва не заплакала от мысли, что даром отдала свое самое дорогое сокровище.
— Что с тобой? — более мягким тоном спросил ее гвардеец.
Он видел много таких девиц, когда они проходили мимо. Но эта совсем молоденькая и, кажется, бесхитростная. Во всяком случае, явно не такая хитрая, как та, которая тогда сыграла в ящик из-за этих же дел.
— Ничего. Оставь меня в покое, я хочу уйти домой.
Гвардеец пропустил ее и потом смотрел вслед, на ее светлое, почти детское платье, такое узкое, что под ним были видны женские формы. Он надеялся, что трагическая гибель его сослуживца и одной из девушек положит конец этой ходьбе туда-сюда. Тот тип, который их обманывает (видно, крупная птица), на этот раз перешел все границы, потому что до прошлого месяца ни одна из них не умирала. И к истории с этой девчонкой приложил свою лапу тот же обманщик, ничто не могло разубедить гвардейца в этом. О том, кто это такой, ходило много разных слухов, но у гвардейца было свое мнение на этот счет. Возможно, был не один виновный, а целая компания вампиров. Или василисков — таких, как на фонтане в Базеле. Когда он был еще ребенком, один священник сказал ему, что василиск — это дьявол, который заперт в темнице, а замками служат молитвы. Он спит, но проснется, если те, кто их читает, перестанут это делать. С тех пор василиск всегда снился ему в ночных кошмарах. Но в компании должен быть главный, и гвардеец охотно отрубил бы ему голову.
В тот же день, заглянув сначала в банк и сняв со счета двести лир, Зигмунд Фрейд нашел в Борго Сант-Анджело другой магазин одежды, поскромнее, чем «Тибери». Простая вывеска «Амброзини Ромео, портной» и пара хорошо скроенных костюмов в витрине побудили доктора войти внутрь.
Когда портной спросил его, не для похорон ли нужен темный костюм из легкой шерсти, Фрейд сказал ему правду: он должен быть на ужине у папы. Портной рассмеялся и меньше чем через час вручил ему костюм — один из уже готовых, у которого он только немного удлинил брюки и сузил в талии пиджак. К нему хозяин магазина добавил серый галстук с мелким рисунком тоже в серых тонах.