— А что сейчас имеешь в виду ты? — Орелья высвободил руку из пальцев Рамполлы, который продолжал держать его за локоть. — Почему странно?
— Потому, что она наступила в подходящий момент, словно Провидение прочитало чьи-то мысли.
— Не знаю, о чем ты говоришь, и даже не желаю этого знать. Лучше помолись, чтобы наш святой отец скоро выздоровел. И потом, я не смею думать, что кто-то… — Орелья закрыл глаза, нахмурил лоб и перекрестился.
— Я уже давно перестал думать. Я имею дело с фактами: вчера ты вцепился ему в горло.
— Прости меня, Боже, если это выглядело так. Мой грех, мой грех, мой величайший грех.
Когда Орелья крестился, на его бледном лице выступили багровые пятна. Суть этой игры слов была в том, что Рамполла спрашивал его: на чьей ты стороне и по-прежнему ли намерен поддерживать меня на конклаве, который теперь уже близок? Тон, которым Орелья говорил с папой вчера вечером, поставил камерлинга в трудное положение, и Рамполла это знал. Всего одно слово о его поведении, брошенное как добыча его врагам или сказанное при самых слабых из кардиналов — и он потеряет весь свой авторитет в коллегии. То, что он декан, станет отягчающим обстоятельством, и все его грехи всплывут, как мертвые рыбы в пруду. Защищаться будет бесполезно: де Молина может в этом случае стать свидетелем против него. Ему придется уйти в отставку за то, что он в каком-то смысле ускорил конец папы. Если они не заподозрят его в чем-то другом.
— Если ты хочешь стать папой, ты им будешь, Мариано, но помни: часто тот, кто входит в конклав папой, уходит из него кардиналом.
— Народные поговорки не подходят тебе, Луиджи. — Рамполла жестом поприветствовал Орелью. — Ты родился в знатной семье, как и я, и поэтому, когда нужно давать в чем-то отчет, зажигается искра, тлеющая у тебя в крови. Та искра, которая определяет выбор, на основании которого такие люди, как мы, всегда будут на одной стороне, а нищие духом на другой.
И Рамполла отошел от камерлинга размеренным шагом, опустив голову и загородив лицо ладонью, якобы скрывая вполне оправданные горе и раскаяние из-за болезни папы, на самом же деле, чтобы спрятать улыбку. Увидев, что собеседник уходит, Орелья вздохнул: в сущности, уважаемый госсекретарь был прав. Но о таких вещах не говорят, даже если их делают. Вот в чем истинное различие между ними, а корни этого различия — в их происхождении. Они оба знатные, но Рамполла сицилиец — властный и высокомерный сангвиник. А сам он уроженец Пьемонта — осторожный, склонный размышлять, осмотрительный. И не случайно на троне Италии сидит король из Савойского семейства, а не Бурбон.
Глава 22
Колокол церкви Святого Роха (по-итальянски Рокко) объявлял о начале вечерней службы. Зигмунд Фрейд слушал этот звон на мосту Кавур, опираясь спиной о перила. Медленные глухие удары колокола вызывали у Зигмунда мысли о католической религии. Не случайно ее символ — человек, распятый на кресте. И в помпезном фасаде этой церкви (неоклассицизм, мраморные украшения) было презрение и чувство превосходства, как у человека, который верит, что обладает истиной, а все другие не достойны быть посвященными в нее. После знакомства с папой Львом, веселым, подвижным и полным желания жить (которое до сих пор не отняла старость и погасит только смерть), эта церковь казалась Фрейду неуместной. Она была формой без содержания, богатой, но лишенной благородства.
Как назло, ветер бросил ему обратно в лицо клуб дыма, и у доктора возникло ребяческое желание посмотреть, как этот дым горит. Этому папе быть бы протестантом! Фрейд представил себе, как бы Лев руководил пением гимнов и радостных псалмов во славу Бога, который суров, но хотя бы наслаждается своей властью. Не как Его сын, который выглядит так, словно опечален своим могуществом, и которому поклоняются верующие с унылыми лицами. Если слава Бога не делает людей счастливыми, зачем она? Не зря лютеранские священники носят на груди крест, но без распятого человека на нем. Это хорошо.
Доктор уточнил время — было шесть часов две минуты. Он перевел взгляд на запад, в сторону устья, где Тибр поворачивал направо и платаны своей торжествующей зеленью загораживали вид на несколько строящихся дворцов. Природа не скрывает свою силу, в отличие от людей, которые иногда лишены силы, а иногда делают вид, что имеют ее, и этим порождают как раз те конфликты, для решения которых зовут его. Католицизм в этом отношении — замечательная религия: с одной стороны, она внушает нелепый страх перед адом, с другой — обещает спасти в обмен на повиновение. Если сравнить религию с психоанализом, это — как если бы он сам развивал у людей неврозы, а потом приходил к этим людям как целитель. Полный цикл, и при этом очень прибыльный.
Колокольный звон наконец закончился. Фрейд вынул свои часы — было шесть часов шесть минут. Гвардеец должен вот-вот прийти. А должно быть, уже пришел, чтобы соответствовать легенде о пунктуальности швейцарцев. Ученый снял с себя белую панаму и стал обмахиваться ею, как веером: без ветра воздух был влажным, и пот просачивался сквозь рубашку. Может быть, после этой встречи будет нужно вернуться домой и переодеться перед ужином у Марии. Но идти обратно пешком в такую жару? Даже от мысли об этом ему стало не по себе. Он принюхался к себе (так, чтобы прохожие этого не увидели) и с удовольствием обнаружил, что от него пахнет только сигарным дымом. Это был похожий на запах моря аромат голландской сигары «Лилипутано», которым пропитался его костюм. Прекрасные сигары, но, пожалуй, слишком маленькие: очень быстро кончаются.
В шесть одиннадцать он повернулся спиной к устью Тибра и положил локти на парапет. Услышал стук своих пальцев по перилам; эти автоматические движения означали, что он начинает нервничать. Еще через четыре минуты ему пришло на ум, что гвардеец мог и передумать. Кто-то дотронулся до его пиджака. Фрейд, улыбаясь, повернулся в эту сторону, но улыбка сразу исчезла с лица: перед ним был не гвардеец, а нищий. Доктор вынул из жилетного кармана монету, увидел, что это целых двадцать пять чентезимо, но было уже поздно. Увидев, что монета серебряная, нищий поклонился почти до земли и попытался поцеловать ему руку.
Еще через пять минут волнение Фрейда почти достигло наивысшей степени и вызывало обильный пот, выделение которого нисколько не замедляли взмахи белой панамы в руке доктора. Они давали так мало прохлады, что он больше согревался от движения руки, чем охлаждал себя движением воздуха. Поэтому Фрейд снова надел панаму на голову (вытерев перед этим пот со лба) и едва не выругался, когда капля пота упала на толстую сигару «Дон Педро», сменившую «Лилипутано».
В шесть двадцать пять он поднес часы к уху, проверяя, не остановились ли они, и решил, что гвардеец — хвастун и ненадежный человек. В этот момент перед церковью Святого Рокко остановились две тележки с мороженым, и Фрейд направился к ним, решив, что порция фруктового шербета его освежит. «Если этот неотесанный швейцарец еще не придет, когда я доем шербет, погуляю, обдумывая скорые встречи с кардиналами, пока не наступит время ужина».
Подходя к тележкам, он увидел, что два мороженщика, стоявшие каждый с одной стороны церковных ворот, переругивались между собой, и каждый понемногу пододвигал свою тележку ближе к входу. Кончилось все тем, что, когда месса закончилась, прихожане, выйдя из церкви маленькой чинной толпой, были вынуждены лавировать между двумя тележками, как лыжники в слаломе, и доктор отошел в сторону, дожидаясь, пока эта ситуация уладится. Несколько юношей в длинных штанах собрались перед торговцами, которые теперь проталкивались в центр вдвоем, сдвинув вместе свои тележки, но продолжали всячески ругать один другого, забавляя этим публику. По крайней мере, развлечение было бесплатным, а вот мороженое стоило целых пять чентезимо.
Тут за его спиной раздался голос, от которого Фрейд вздрогнул. У доктора пробежал по спине холодок. «Может быть, лучше бы это был холодок мороженого», — подумал он.
— Извините за опоздание: меня не отпускали, пока не допросили.
Фрейд узнал знакомый французский акцент.
Восемнадцать часов тридцать семь минут. В любом другом случае ученый не упустил бы возможности указать гвардейцу, что такая задержка достойна порицания. А если бы так сильно опоздал его пациент, доктор заставил бы его заплатить дополнительно за целый час.
— Войдемте туда. — Гвардеец указал на церковные двери. — Там прохладнее, и мы будем укрыты от нескромных взглядов.
В какой-то степени швейцарец был прав: между нефами — центральным и двумя боковыми — кружил, как добрый призрак, поток холодного воздуха. Может быть, это был дух самого святого Рокко? Места, куда сели доктор и швейцарец, находились под одним из изображений этого святого. Рокко одной рукой стыдливо приподнимал край своей одежды, показывая что-то вроде гнойника на бедре, а в другой держал нож, похожий на медицинский скальпель, словно готовился вскрыть им гнойник.
— Он защитник от чумы, — сказал швейцарец, показывая на фреску. — Любой, кто призовет его, вылечится от нее.
— Тогда он заслужил Нобелевскую премию, — заметил Фрейд.
— Простите, что вы сказали?
— Ничего, просто подумал вслух. Но теперь прошу вас сказать мне, по какой причине вы пожелали встретиться со мной.
— Разумеется, доктор. Сначала представлюсь вам: капрал швейцарской гвардии папы римского Пьер Жирар.
Священник, который только что вышел из исповедальни, бросил на них взгляд и перекрестился. А Фрейд в этот момент жалел, что находится в церкви: он знал, что здесь нельзя курить, хотя рядом висела только одна табличка с запретом: «Не плевать на пол».
— Мы знаем, кто вы, — продолжал говорить гвардеец. — О вашем присутствии в Ватикане ходит много слухов.
— Это интересно, — сказал Фрейд, сохраняя на лице равнодушное выражение.
— Мы истинные католики, верим в учение Церкви и поклялись защищать ее от всех врагов даже ценой своих жизней!
— Кто это «мы»?
Агрессивный тон и резкие слова швейцарца были, видимо, направлены не против самого доктора. Но Фрейд из осторожности немного отодвинулся от Жирара.