Черт бы побрал Крочифису и его самого тоже! Мир смеялся бы, если бы узнал, что глупая и испорченная девчонка оставила в дураках знаменитого профессора Фрейда.
А если хорошо подумать, он показал себя идиотом перед Марией: вероятнее всего, это мать прислала Крочифису убираться, надеясь, что он заставит дочь заговорить. Может быть, лучше было бы предупредить Марию, что ее дочь находится в большой опасности.
Фрейд сидел на скамейке (с одной стороны — медленно текущий Тибр, с другой — стены замка Святого Ангела) и с нежностью смотрел на сигару «Ромео и Джульетта», которую держал пальцами правой руки. Сигара была упругой почти как резина; такими бывают не вполне сформировавшиеся девичьи груди. Он восхищался золотисто-коричневыми листьями, из которых сигара была свернута. Они были маленькие и такие плотные, что казались мягкими кусочками кожи. Фрейд поднес сигару ко рту и вдохнул ее аромат, в котором была легкая медовая нота. Примерно через десять минут он неохотно встал и направился в сторону Ватикана.
Ливанский кедр в восточном дворе дворца — прикрытие для служебной двери, через которую доктор решил войти — почти не загораживал ее. Под этим деревом Фрейд услышал твердые и быстрые шаги де Молины-и-Ортеги, который шел навстречу.
— Доктор Фрейд! — окликнул доктора молодой прелат. — Я все утро вас ищу. Мне необходимо поговорить с вами, это важно.
Взгляд кардинала описал круг, словно отыскивая безопасное место. Хотя, кажется, не могло быть места лучше, чем то, где они находились, — за стенами Ватиканского дворца, в почти безлюдном саду. Де Молина взял доктора за руку. Это был доверительный жест, и Фрейд посчитал его совершенно неуместным. Кардинал подвел его к скамье, стоявшей на видном месте, но в стороне от других, и сел на нее. Его глаза смотрели вдаль, в сторону стены, которая защищала сад от остального мира — а может быть, мешала убежать тем, кто жил по эту ее сторону. Цикады стрекотали без остановки, и одна из них села на тыльную сторону левой ладони Фрейда. Из-за окраски (черное туловище и красноватые крылья) она казалась маленьким демоном, который прилетел, чтобы выслушать их разговор и пересказать его своему господину.
— Я слушаю вас, — сказал Фрейд, вздохнул и добавил: — Это моя профессия.
Де Молина продолжал смотреть перед собой, потом опустил голову, улыбнулся, тряхнул головой и спросил:
— Вы помните, как я пригласил вас в Сикстинскую капеллу?
— Как я мог бы это забыть? — Фрейд насторожился. — Вы с помощью бинокля показали мне, что у изображения Бога, творящего мир, нет глаза. Но я уверен, что вы позвали меня не для этого.
— Действительно, не для этого. И через несколько дней вы попросили меня объяснить, для чего.
— Я помню и это, и помню ваш отказ.
— Скажите мне, доктор Фрейд, вам по-прежнему интересно выяснить, замешан ли кто-нибудь из нас в том деле, о котором теперь знаем мы все?
— Если вы имеете в виду убийство или самоубийство тех юноши и девушки, — Фрейд подчеркнул голосом эти слова: ему не нравилась слащавая манера собеседника кружить в разговоре около главной темы, — то я отвечу «да». И одна из причин этого ответа такова: я полагаю, что этот случай не был единственным.
Фрейд внимательно изучал взглядом лицо де Молины-и-Ортеги. Брови кардинала поднялись, на лбу появились длинные морщины, глаза широко открылись. Вся эта мимика и в первую очередь движения глаз вызвала у Фрейда впечатление, что намек на другой достойный порицания случай был совершенно не понят де Молиной. Если бы тот был таинственным монсеньором Крочифисы, его лицо не приняло бы такое выражение. Разве что кардинал — великолепный актер, который мог бы стать премьером в «Комеди Франсез». За этими стенами все возможно.
— О чем вы говорите? Что имеете в виду? — неуверенно спросил в ответ де Молина.
— Мне жаль, но я не могу ничего ответить в силу обещания хранить тайну, которое я дал папе.
Де Молина взялся руками за щеки и стал поглаживать пальцами воображаемую бороду. После слов Фрейда лицо кардинала слегка покраснело, отчего стало выглядеть еще более женственным. «Это второстепенные характеристики, которые ничем не помогают моему расследованию», — решил Фрейд.
— Пусть будет так, — согласился де Молина. — Я не знаю, о чем вы говорите, и не знаю, намеренно ли вы так поступаете, но это не меняет того, что я хотел вам сказать.
— Я снова слушаю вас.
Они посмотрели друг другу в глаза, и Фрейд заметил во взгляде де Молины решимость, которой никогда раньше не видел.
— Я невиновен, — произнес де Молина, четко выговаривая каждый слог. — Я не знаю, захотите ли вы поверить мне, но не могу сказать вам ничего, кроме этих слов. И это больше, чем я сказал бы вам в тот день.
Сигара «Ромео и Джульетта» погасла, и Фрейд снова зажег ее. Эта хорошо выученная процедура была медленной: он дал спичке догореть до середины, держа ее на уровне рта де Молины, а погасил спичку, дунув на нее поверх дыма, за мгновение до того, как она должна была обжечь ему пальцы.
— Я благодарю вас, де Молина, но, простите, не вижу, какую ценность может иметь ваше заявление о невиновности. Если только вы не хотите дать мне понять, что вам известно о виновности другого, о котором вы не можете или не хотите говорить со мной.
Де Молина молчал. Тогда Фрейд попытался вонзить глубже лезвие, которым уколол собеседника, надеясь, что сможет проделать щель в стене молчания, которую сейчас лишь слегка оцарапал.
— Если бы это было так, — заговорил он снова, — далеко я был бы от истины, предположив, что виновный — именно тот, кто испугал вас в Сикстинской капелле и вынудил в спешке попрощаться со мной, когда вы собирались сообщить мне что-то?
Веки де Молины стали вздрагивать быстрее, чем раньше. Будь у Фрейда при себе полиграф, доктор увидел бы, что пульс собеседника стал в два раза чаще. Это было заметно и по каплям пота, которые появились у кардинала на висках. Фрейд мог бы поклясться, что дело тут не в жаре. Ответа не было.
— Если вам больше нечего мне сказать, — закончил Фрейд полностью официальным тоном, граничившим с иронией, — то мне остается лишь поблагодарить вас и завершить эту приятную беседу.
Де Молина в ответ лишь слегка кивнул, и Фрейд понял, что не добыл бы у него больше никакой информации. Он пошел с последней карты: возвратился на несколько шагов, повернулся грудью к кардиналу и солгал:
— Я видел, кто побеспокоил вас, ваше высокопреосвященство, то есть, благодаря вам, я знаю разгадку.
Кардинал посмотрел на него сверху вниз, снисходительно улыбаясь. Эта улыбка напомнила Фрейду ухмылку, которая появилась на губах няни, служившей в его родительском доме, когда та обнаружила, что он играет в доктора со своими маленькими сестрами. Только няня тогда потрепала его по волосам, а де Молина указал на него пальцем и ответил:
— Так могло быть! Если это действительно так, то, с помощью Божественного провидения, все будет решено.
И кардинал пожал ему руку крепче, чем обычно, словно хотел заключить с ним договор.
Придя в свой кабинет, Фрейд велел принести себе порцию холодного куриного бульона и кусок пирога с черникой, которые напомнили ему Вену и его детей. Следующим образом, мелькнувшим в его голове, оказался пирог с лепестками роз, который он ел у Марии. Фрейд прогнал от себя желание быть рядом с этой женщиной, говорить с ней и — невероятно для него! — слушать ее. Он взял в руки свои записки и лег в постель. После долгих раздумий он вычеркнул из списка (но только карандашом) имя де Молины и с некоторым разочарованием снова вписал туда имя Орельи.
Немного позже на верхнем этаже именно кардинал-камерлинг Луиджи Орелья ди Санто-Стефано, в сопровождении врачей папского двора, Государственного секретаря Мариано Рамполлы дель Тиндаро и толпой папских приближенных в красном и служителей в черном, подошел к кровати, на которой неподвижно лежал Лев Тринадцатый. Подняв ткань, которой было накрыто лицо папы, камерлинг вскинул серебряный молоточек, который держал в правой руке, ударил им папу по лбу и окликнул его именем, данным при крещении:
— Джоакино!
Потом еще два раза повторил этот древний обряд и произнес свой приговор:
— Vere papa mortuus est! (Папа действительно умер!)
В четыре часа пополудни двадцатого июля колокола собора Святого Петра, а за ними вскоре и все остальные колокола Рима, зазвонили за упокой по Винченцо Джоакино Печчи, двести пятьдесят шестому папе католической церкви.
Глава 28
Кардинал Орелья снял с правой руки папы кольцо с изображением рыбака и положил эту регалию в чехол. Тем же молотком, которым ударял папу по лбу, он уничтожил этот последний символ папской власти. Лишь после третьего удара раздался треск золота, и с этой секунды Орелья, в качестве камерлинга, стал верховным правителем Церкви.
— Пусть войдут исповедники с особыми правами! — велел он.
В дверь спальни, по одному, как во время процессии, вошли каноники, которым было поручено омыть труп. Резким движением ладони Орелья выслал из комнаты всех, в том числе Государственного секретаря. Рамполле этот приказ не понравился, но он был вынужден подчиниться.
— Омойте и умастите его, — отдал Орелья новое указание.
Старшина особых исповедников открыл рот для вдоха, собираясь что-то сказать, но Орелья взглядом велел ему молчать. В полной тишине труп был раздет донага и омыт водой, полученной после перегонки цветов апельсина. Их аромат смешался с запахом горящего ладана. Орелья заткнул себе нос платком. Он ненавидел этот запах еще с тех времен, когда был послушником, но редко мог позволить себе показать это. Тех, кто омывал папу, можно было не брать в расчет: это были всего лишь слуги. Орелья позволил им натереть мертвое тело мазью на основе кардамона: этот бальзам должен был противодействовать трупному окоченению и укреплять ткани тела, которые жара этих дней скоро повредила бы.
Раздался стук в дверь. Услышав его, Орелья рассердился: никто не мог позволить себе войти в погребальную комнату, пока папа не будет снова полностью одет в парадные одежды, включая головной убор и накидку на плечах (то и другое обшито по краю горностаевым мехом). Камерлинг сам подошел к двери и приоткрыл ее. Он увидел перед собой главного врача Лаппони и еще двух врачей, Моццони и Россони, с носилками. Стыд словно обжег ему мочки ушей: он так торопился похоронить Льва, что проявил непростительную забывчивость.