Оставив позади фреску капеллы Паолины, длинная пурпурная вереница, отклоняясь то влево, то вправо, как тростинка под ветром, вошла в Сикстинскую капеллу. Там было жарко, как в печи. Казалось, что дорога в рай начинается из ада.
Зигмунд Фрейд тоже как будто поднимался на Голгофу. Он взбирался по узкой лестнице из неотделанных камней между двумя толстыми каменными стенами с облупившейся штукатуркой. Когда он поднял взгляд, перспектива в первый момент обманула его: доктору показалось, что наверху лестницы стоит, широко расставив в угрожающей позе свои большие ноги, разноцветный великан. «Голем», — сказал бы Фрейд, если бы находился в Праге. Ученый пошел медленнее, и по улыбке, которой встретил его этот титан, узнал румяное лицо гвардейца Пьера Жирара, франко-швейцарца.
— Бонжур, доктор Фрейд, добро пожаловать на вершину мира.
— Добрый день, Пьер, — ответил ученый, чувствуя легкую одышку. Он отвык подниматься по такому количеству ступеней, но дышал тяжело в первую очередь от тревоги, а не из-за курения или возраста.
— Ключ у вас, доктор?
Фрейд вынул ключ из кармашка жилета. От взгляда гвардейца не ускользнули пятна пота на жилете.
— Я позволю себе дать вам совет: работайте в рубашке, — сказал Жирар. — Вы можете потерять сознание от жары: я не думаю, что эта дыра хорошо проветривается.
Только духоты и не хватало вдобавок к легкой клаустрофобии, с которой доктору уже трудно было справляться, и к римской жаре! Не говоря уже о щекотке в животе, как будто стая бабочек собралась там в свой сезон любви. А если ему захочется в туалет?
— Спасибо, Пьер! Вы всегда улучшаете мое душевное состояние.
Гвардеец отступил в сторону. Фрейд не стал смотреть ему в лицо, чтобы понять, уловил ли Жирар легкую иронию в его словах, а повернул ключ в замочной скважине. Запах затхлости и краски словно ударил его в желудок, глазам было трудно привыкнуть к полумраку. Тут еще не хватало света: об этом он до сих пор не думал.
— Я буду охранять снаружи, — сказал Пьер Жирар, заглянул внутрь комнатки и сразу же добавил: — Если вам что-то понадобится, рассчитывайте на меня.
Когда за гвардейцем закрылась дверь, Фрейд разглядел единственное удобство, которое могла предложить ему эта дыра, как ее справедливо назвал Пьер Жирар, — деревянную скамейку, прикрепленную к стене напротив решетки.
Доктор зажег спичку, чтобы осмотреться, увидел маленький рычаг и сразу погасил ее. Ему уже было душно, и спичка не только издавала запах серы, вызывавший в его уме образы ада, но и сожгла бы то малое количество воздуха, которым он мог дышать. Фрейд потянул рычаг к себе; решетка открылась, в комнатку влился поток света и ворвался ветер. «По крайней мере, я не умру от удушья», — подумал ученый.
В этот момент до него долетел приглушенный гул, словно из улья, откуда готов вылететь отряд пчел-разведчиц, чтобы сосать нектар из цветов. Участники конклава действительно были похожи на пчелиный рой — суперорганизм, состоящий из особей, которые не могут выжить в одиночку, но все вместе образуют мощный организм. Как только камерлинг закрыл за собой двери капеллы, гул затих, словно невидимая матка приказала пчелам молчать. Фрейд снял очки и теперь видел только красные пятна, но по торжественному тону сразу узнал голос Луиджи Орельи ди Санто-Стефано.
— Дорогие братья! Тяжелая задача, которая ожидает нас здесь, уступает по значимости только Страстям нашего Господа. Я знаю, что каждый из вас даст руке Бога вести себя, но знаю также, что демон иногда принимает самые странные облики.
Последняя фраза камерлинга была встречена недовольным бормотанием в разных концах капеллы: многие кардиналы отрицательно высказались о ней своим соседям. Орелья почти признался, что смеет путать голос Бога с голосом Его противника, или, что еще хуже, считает, будто кто-то здесь такой идиот, что может принять второй из них за первый.
— Я понимаю ваше недоумение, — снова заговорил Орелья, — но этими словами я хотел напомнить вам, братья, что в эти опасные времена нам нужен папа-политик. А политика — от демона, и значит, она средство, а не цель. Поэтому помолимся и призовем Духа Святого.
Когда хор кардиналов стал петь третью строфу молитвы, где сказано, что палец Бога излучает семь даров (которые соответствуют семи ответвлениям еврейского молитвенного светильника), Фрейд вдруг почувствовал сильнейшее желание закурить. Евреи и христиане, кажется, такие заклятые враги, а на самом деле у них одни и те же символы, и можно предположить, что и Бог у них один и тот же. Были пропеты еще две строфы, и прозвучала просьба, чтобы невидимый вожатый охранял их от Лукавого.
Если тот негодяй, который стал причиной смерти двух молодых людей, действительно верит в Бога, под каким из красных одеяний он скрывается сейчас? — спросил себя Фрейд. Один из тех, кто сейчас воодушевленно поют Veni Creator, соблазнял Крочифису. Если бы всемогущий Бог действительно существовал, то, конечно, испепелил бы соблазнителя молнией, возможно замаскировав ее под апоплексический удар. Фрейд пожелал, чтобы не случилось ничего, похожего на гром и молнию, хотя бы для того, чтобы остались целы чудеса Сикстинской капеллы и он сам, узник этой неудобной щели.
Когда пение закончилось, до ушей Фрейда долетел другой шум — смесь шуршания тканей, звука быстрых шагов и приглушенных голосов. Доктор приблизился к решетке и увидел, что рой кардиналов спешил прочь. Значит, сегодня днем голосования не будет.
— На сегодня ничего, Пьер, — сказал он.
— До завтрашнего утра, доктор Фрейд, — с улыбкой ответил гвардеец.
Ученый быстро прошел мимо него, уже сжимая пальцами левой руки (указательным и средним) темную сигару «Боливар». Исходивший от нее запах сухих фруктов мучил его весь этот самый долгий час его жизни, в этой дыре, где он слушал, но не мог вмешаться в разговор.
Пока он спускался по лестнице, ему не терпелось как можно скорее принять ванну. Он так вспотел, необходимо искупаться перед тем, как встретиться с Марией. Доктор еще не знал, что скажет ей, но чувствовал, что обязательно должен что-то сделать, чтобы избавиться от угрызений совести. Сначала он испытывал какое-то неясное чувство вины перед женой, потом перед Минной. То, что он изменял Марте с ее сестрой, тревожило его, но только из-за скандала, который мог случиться, если бы эта связь стала известна. Тут основой была радость, но эта радость требовала тайны, потому что зло от ее публичности было бы больше, чем удовольствие от нее самой. С другой стороны, его коллеги-хирурги считали для себя почти обязательным блудить с медсестрой, которая помогала хирургу во время операций. Этот любовный грех снимал напряжение, но ни в коем случае не мог навредить брачной жизни врача.
Но сейчас было по-другому. То, что он чувствовал к Марии, было другим. Настолько иным, что он даже готов был поверить в возможность начать новую жизнь с этой итальянкой. Но права была все же она: он никогда не смог бы привести ее в свой дом как служанку. И тем более не смог бы как помощницу: это место было занято Минной. Может быть, привел бы второй женой, подумал он и улыбнулся. Католичнейший Франц-Иосиф никогда бы не позволил ввести в своем королевстве этот чудесный мусульманский обычай.
Решение было принято. Никаких угрызений совести из-за того, что он собирается сделать, и, главное, никакого раскаяния в том, что он не попытался это сделать. Ученый стукнул тростью по кубу из черного порфира, с которым едва не столкнулся. Уже одно то, что он придет в винную лавку, не договорившись о встрече, даст ему преимущество внезапности. Он предложит Марии поехать вместе на юг, может быть, в Помпеи. Там он мог бы показать древние развалины этого мертвого города, рассказать о них и таким образом победить остатки ее сопротивления. В таком почти предсвадебном путешествии он понял бы, как они могли бы устроить свою совместную жизнь. И секс (который, он не сомневался, оказался бы более чем удовлетворительным) скрепил бы, как печать, все их рассуждения. Если бы потом что-то пошло не так, поездка все же стала бы для обоих прекрасными каникулами. Он желал только быть по-настоящему искренним перед самим собой.
Глава 31
Рим, 1 августа 1903 года
Кардинал шел медленно и скромно, шаг за шагом, согнутой спиной вдоль внешнего края каймы из кафельных плиток. И было важно не наступить на места, где плитки смыкались, образуя крест. Его спина, за которой он держал сложенными руки, была согнута, и казалось, что на него давит груз переживаний. Те, вместе с кем он шел в Сикстинскую капеллу, считали это тревогой человека, призванного к святому делу, которое ему кажется непосильным для него. Некоторые из спутников клали ему руку на плечо, другие касались его локтя. Лишь один окликнул кардинала по имени, но тот даже не повернулся. Его ум сосредоточенно обдумывал ходы той шахматной партии, которую он видел перед собой на воображаемой доске. Каждый ход мог стать решающим и привести его к власти. А вместе с властью он получит свободу. Свободу от подозрений в той прискорбной истории, из-за которой этот сумасшедший Лев послал за доктором Зигмундом Фрейдом. И еще — свободу осуществлять, хотя и с крайней осторожностью, свои желания — свои навязчивые идеи, как их назвал бы этот венский врач.
Он ошибся, когда доверился тем двум молодым идиотам, особенно парню, который не сумел исполнить соглашение и предпочел насладиться смертью, а не девушкой. И недооценил влияние доктора на мать другой девушки.
Эта женщина ловит каждое слово Фрейда. А доктор тоже хорош: уж не потому ли он видится с матерью, что использует ее как предлог и пытается поиграть в какую-то игру с дочкой?
А Зигмунд Фрейд всю ночь жевал табак, потому что даже дым ему надоел. Ему не удавалось понять, по какой причине винная лавка была заперта и почему никто не ответил на его звонки в колокольчик у дверей дома. Он звонил так, что это граничило с невоспитанностью. И даже перешел границу хорошего воспитания: кричал имя Марии, стоя посреди улицы, как какой-нибудь пьяница. После этого он побывал в казино «Мадам Маргарита» и остался разочарован. В этом случае он действительно чувствовал угрызения совести из-за пяти лир, выброшенных на ветер ради утешения, которого не получил.