ею честь сообщить, как ревностный католик, что избрание святым понтификом одного из кардиналов-протекторов Германии приведет к восстанию тридцати миллионов католиков-славян. Так велик их гнев против немцев, смертельных врагов славянских народов.
Закончив чтение, кардинал Звампа, у которого едва не выступили слезы на глазах, перевел взгляд на Рамполлу, а тот поблагодарил его кивком. Но на других участников конклава, уже оскорбленных тем, что император Франц-Иосиф применил свое исключительное право, телеграмма подействовала совсем по-другому. Большинство из них она лишь развеселила, и результат получился противоположный намеченному.
На следующий день разочарованный Рамполла понял, что окончательно потерял надежду на избрание — если, конечно, Святой Дух не совершит чуда. И решил пойти последней картой — попытаться пробудить в кардиналах гордость.
— Нам следует утверждать и защищать независимость Священной Коллегии и свободу выбора папы, — сказав это, он остановился и повернул голову направо, потом налево. — Поэтому я считаю своим долгом не прекращать борьбу. — И добавил предписанные правилами слова: — Таково мнение моего исповедника.
Многие знали, что Государственный секретарь исповедовался у папы и у де Молины-и-Ортеги; им было ясно, что эти слова — способ заставить молодого и могущественного прелата-испанца выйти из тени. Но тот не двинулся с места и продолжал смотреть на невидимую точку перед собой. В итоге Рамполла потерял еще шесть голосов, а Сарто получил три и одним кошачьим прыжком обогнал его. Ни чуда, ни поддержки де Молины. И дьявол сильнее высунул свой хвост: на следующем голосовании результат у Сарто поднялся до тридцати пяти голосов, а у Рамполлы упал до шестнадцати. Это был огромный позор, и такой же огромной была ярость Рамполлы оттого, что его загнали в угол, не оставляя пути для почетного отступления. И так поступили именно с ним, кардиналом-секретарем! Эти псы уже готовы вцепиться зубами в раненого вожака, но они плохо знают Мариано Рамполлу из рода графов Тиндаро, у которых на гербе девять шаров и два льва, стоящие на задних лапах один напротив другого. На львах даже есть золотые короны!
В эти минуты у Зигмунда Фрейда тоже было тяжело на душе: он готовился к отъезду, составляя, но лишь мысленно, список того, что нужно сделать. Пойти в банк: пусть там оформят чек, который он предъявит в венское отделение «Райффайзенбанка»; сумма получится весьма приличная. Купить подарки Марте и Минне, возможно, одинаковые, чтобы не оказывать предпочтения ни жене, ни любовнице. Упаковать полиграф, который больше помог ему добиться доверия Марии, чем глубже проникнуть в тайники сознания трех кардиналов. И в обоих случаях он потерпел полное поражение.
За последние двадцать четыре часа он два раза запрещал себе удовлетворить сохранившийся у него остаток любопытства. Он мог бы подняться в ту каморку за фреской Микеланджело и послушать новые голосования, но посчитал это бесполезным; бесполезной ему казалась сейчас и вся поездка в Рим, кроме денег, которые он заработал как профессионал очень легко, а в личном плане — ценой сильного утомления и большого напряжения. Только звон колокола Сикстинской капеллы два раза (днем второго августа и утром третьего) заставил Фрейда спуститься в ватиканские сады, чтобы посмотреть, какого цвета дым — черный или белый.
Услышав стук в дверь, он вздрогнул так, словно палач со своими подручными явился звать его на последнюю прогулку. Нет головы — нет и боли. Потом он представил себе, как окажется лицом к лицу с Марией, обнимет ее и услышит ее голос, который среди плача произносит «да». Но, открыв дверь, обнаружил, что оба ожидания были ошибками: перед ним стоял почти собрат — несомненно, врач, даже с кожаным чемоданчиком, говорившим о его профессии яснее, чем визитная карточка.
— Простите меня за вторжение, доктор Фрейд, — заговорил этот человек в очках и шляпе, носивший бородку. — Я бы позволил себе даже назвать вас «дорогой коллега». Я доктор Лаппони, и для меня величайшая честь познакомиться с вами.
«Так и есть, — подумал Фрейд. — Я не ошибся. Он действительно врач, и страдает тем ожирением от жизни в достатке, которого сам я всегда боялся». Ученый изобразил на лице подходящую случаю улыбку — одну из тех, которые глушат в зародыше любую просьбу. Достаточно улыбнуться одним ртом, без участия глаз, и собеседник поймет, что не должен приставать к тебе.
— Случилось ужасное несчастье, — продолжал говорить маленький медик (Лаппони был ниже Фрейда на целую ладонь). — Кардиналы были отравлены. И я как главный придворный врач пришел просить вас о помощи.
Фрейд замер на месте, сигара осталась висеть в углу рта. Через его ум проносились одно за другим предположения, в том числе мысль, что перед ним сумасшедший, страдающий манией лгать.
— Дорогой Каппони…
— Лаппони, — сразу же поправил его главный врач.
— Простите меня. Но я не врач, то есть я медик, но не в том смысле, что…
— Не беспокойтесь, доктор Фрейд, я знаю, какая у вас специальность. Я это знаю благодаря вашей славе, я также видел, как вы беспокоились о здоровье нашего несчастного папы Льва в самые последние дни его жизни. И раз он так верил в вас, я не вижу, почему бы и я не мог довериться вам. Кроме того, признаюсь вам, в разгар работы конклава чем меньше людей со стороны будет знать тайны Сикстинской капеллы, тем лучше.
Эти фразы Лаппони произнес тоном сообщника и в конце их прищурил один глаз. Фрейду показалось, что главный врач знает о тайной комнатке за фреской Микеланджело. Как бы то ни было, Фрейд, выполняя клятву Гиппократа, поневоле пошел с Лаппони. Пока они шагали по длинному коридору, который вел к кельям кардиналов, расположенным сбоку от Сикстинской капеллы, Лаппони объяснял Фрейду, что случилось, а тот слушал его с недоумением, которое становилось все сильнее.
Целых пятьдесят человек из шестидесяти двух участников конклава почувствовали себя плохо, и это была серьезная болезнь: по первым симптомам, которые главный врач заметил у некоторых из них, было более чем очевидно, что речь идет о тяжелом отравлении. Это трагическое событие было вдвойне, даже втройне тяжелым (слово «втройне» Фрейд заставил повторить несколько раз, потому что не понимал его значения). Во-первых, оно тяжело само по себе, во-вторых, из-за скандала, который может вызвать, в-третьих, из-за возможности, что конклав будет приостановлен. У Фрейда возникла догадка:
— Это не могла быть коллективная истерия, возможно вызванная напряжением?
— Когда рвота и диарея текут рекой, это не истерия, — ответил Лаппони, довольный тем, что может опровергнуть поспешно выдвинутую гипотезу столь знаменитого коллеги. — Однако эта реакция означает, что яд не полностью проник в кровеносную систему и внутренние органы борются, чтобы изгнать агрессора.
— А кто отравил кардиналов?
Лаппони остановился и загадочно улыбнулся Фрейду. Потом взял его за руку, и они вместе отошли к стене коридора. Главный врач, которому этого показалось мало, огляделся, сощурил глаза и, лишь окончательно убедившись, что их никто не подслушивает, обратился к своему более знаменитому коллеге:
— Похоже, что в этом замешаны… масоны, — последнее слово он прошипел, — римские или пьемонтские. Это был бы меткий удар — устранить кардиналов. В такой момент они могли бы обезглавить Церковь, а возможно, и Ватикан.
Фрейд, задетый за живое, начал возражать. Это только пропаганда, которую католики ведут против масонов, приравненных ими к анархистам и бомбистам. Возможно, когда-то, во время революционных событий в Европе, некоторые братья масоны могли замышлять такие покушения на коронованных особ, духовных или светских. Но сейчас, на заре нового века, это было бы просто смешно.
— Но я так не считаю, — продолжал говорить Лаппони, подмигивая Фрейду, словно прочитал его мысль. — Я думаю, это сделал кто-то из кардиналов. Отчаянный поступок, возможно, чтобы помешать неприятному для него исходу выборов. Я хорошо знаю тайны и заговоры, которые свили себе гнездо среди этих стен. Разумеется, я ничего вам не говорил, дорогой коллега.
Хотя Фрейд никогда не был силен в математике, он быстро сложил известные ему сведения с фактами и предположениями, которые только что узнал от Лаппони. И сделал вывод: что-то пошло не так, причем не в одном деле, а в нескольких. И что сам он во всей этой истории сыграл роль спички, которая зажгла пожар, сама того не желая.
— Мне жаль, коллега, — сказал он, — но я психоаналитик. Я исследую ум, а не внутренности, к которым чувствую глубокое отвращение. Прошу вас извинить меня. До свидания.
В тот короткий промежуток времени, за который изумление итальянского врача сменилось разочарованием, Фрейд уже ушел от него, думая лишь об одном: как найти единственного человека, которому он мог доверить эту новость.
Выйдя через вторые ворота — те, через которые он вошел в первый раз, Фрейд увидел Августа; тот сидел в автомобиле и держал во рту сигару с туго скрученным концом; ее запах отравлял воздух, но при этом наполнял его калейдоскопом цветочных ароматов, в которых было что-то человечное. Сигара, несомненно, была одного из коротких тосканских сортов. Этот их тип не нравился Фрейду, но ученый признавал, что у таких сигар есть индивидуальность и чувство собственного достоинства. Он уже собрался продолжить путь и приготовился ускорить шаг, но тут его обдала струя горячего воздуха и пыли. Фрейд повернул назад. Август уже крутил ручку, чтобы завести мотор. Фрейд сел рядом с ним на соседнее сиденье, показывая этим, что торопится.
— В Главную семинарию, папскую, пожалуйста. И как можно скорее!
Как только они, выехав из ворот Святой Анны, свернули за угол, Август уменьшил скорость и потянул ручной тормоз. А потом сказал густым басом:
— Если вы ищете Анджело Ронкалли, то его там больше нет. Он в монастыре возле Понте-Ротто. Туда ехать отсюда двадцать минут, может быть, и меньше.
Фрейд встряхнул головой, потом кивнул и ответил: