— Мой самый лучший и любимый Квачок, — засмеялась девушка. Она прижалась к его груди, вдыхая запах костра, пота и кожаного комбинезона.
— Сколько мне еще здесь сидеть?
В ответ он вытащил из-за пазухи примявшиеся полевые цветы. Она радостно запищала.
— Я в таком случае съезжу в магазин, — перебил их женский голос.
Ивона с благодарностью помахала Кинге Косек, симпатичной белоруске, с которой она познакомилась на своем девичнике и с которой они подружились с первого взгляда. С тех пор как Ивона скрывалась здесь, девушки успели обсудить все свои романы, поделиться мечтами, перемыть кости парням, а также ныне здравствующим и покойным членам семьи. Кинга совсем недавно стала белорусской активисткой. Раньше, еще в школе, она яро против этого протестовала. Ее родители стеснялись крестьянского происхождения. Кинга пошла в белорусский лицей только потому, что связывала свое будущее с иностранными языками, а уровень технической базы здесь был гораздо выше, чем в польской школе. Сначала ей пришлось выучить белорусский алфавит, потому что большинство занятий велось на этом языке, и, в отличие от подруг с околиц, как называли жителей деревень под Хайнувкой, в ее доме на мешанке не говорили. На большинстве уроков она не понимала ни слова. Однако уперлась и отнеслась к этому, как к дополнительным знаниям, которые могут пригодиться в дипломатической деятельности. Кинга хотела работать в разведке, для начала хотя бы в бюро. Собирать, анализировать публично доступные данные. Возможно, быть шпионом на Западе, принимать участие в опасных операциях. Но все получилось по-другому. Немецкую филологию она закончила изучать в Минске с красным дипломом, так как не поступила на юридический, о котором мечтала, а выпускников белорусского лицея из Хайнувки принимали в Минске без экзаменов. Это должно было стать временным спасательным кругом, а стало предназначением. Как известно, нет ничего более постоянного, чем временные решения. Дополнительно она окончила курс английской литературы. Этот язык всегда был ее страстью, и она выучила его самостоятельно. Смотрела фильмы в оригинале, слушала Би-би-си, читала британские романы. Говорила легко и без акцента, чем очень гордилась.
По окончании вуза оказалось, что ее диплом в Польше не признается. Пришлось пересдавать экзамены. Это заняло целый год. Кинга устроилась кассиром в супермаркет, так как выжить за счет репетиторства в столице не представлялось возможным. Наконец она вернулась в родную Хайнувку и, послушав мать, пошла в школу навестить своих учителей. В учительской она подслушала, что в лицей требуется учитель английского. Директор всегда предсказывал ей прекрасное будущее. Он дал ей ставку. Так круг замкнулся. Она стала учителем английского, так как немецкий здесь был непопулярен. К сожалению, через полгода учительский состав сильно сократили, и она получила лишь несколько часов в неделю, поэтому ей пришлось принять наследство Васи, преподавателя истории Беларуси, ушедшего на пенсию. Кинга, которая когда-то считала себя стопроцентной полькой, сегодня несла в массы белорусскую культуру, обычаи и прививала любовь к родине Якуба Коласа здешней детворе. А чтобы выжить, учительнице приходилось подрабатывать в пиццерии «Сицилиана».
— Только не спеши возвращаться! — крикнул ей вслед Квак и потянул Ивону в дом.
Это был типичный хайнувский дом на четыре семьи из черных бревен с белыми окнами и резной верандой. Старый сад окружал строение. Двор огораживала кладбищенская стена, заказанная в мастерской по камню для кладбища в Миколове, но так и не вывезенная заказчиком. Отец Кинги купил ограждение за символическую цену и раскрасил бело-розовыми веселенькими узорами. Когда в восьмидесятых рядом строился новый микрорайон Мазуры, старый Косек, отец Кинги, не согласился продать свою землю, и пятиэтажки встали по периметру его двора. Высокая стена не обеспечивала достаточной анонимности, поэтому он дополнительно посадил вдоль нее ряд елей, которые очень быстро поперли вверх и теперь походили на приличный лесок. Сейчас на этом ранчо в самом сердце города жила Кинга. Лучшего убежища было не сыскать. Все думали, что после смерти Косека дом пустует.
Ивона подогрела Кваку суп. Поставила на стол свежеиспеченный кекс. А потом села к нему на колени и принялась гладить по голове.
— Болит? — Юрка указал на забинтованную руку.
Она кивнула.
— Так ты мог и меня подстрелить, — прошептала Ивона.
Он нагнулся и трепетно поцеловал ее повязку, словно это была святая реликвия.
— Ничего, все нормально, — рассмеялась она. — До свадьбы заживет.
Он прижал лицо к ее груди и прошептал:
— Не знаю, что бы было, если бы с тобой что-то случилось. Ей показалось, что он всхлипнул, поэтому она обняла его и спросила:
— Как долго мне придется сидеть здесь?
— Разве тебе здесь плохо? — Он посмотрел на ссадины на ее лице. — Считай, что это каникулы. Тебя нет ни для кого, кроме меня.
Ивона растрогалась. Она позволила себя ласкать. Однако когда он расстегнул первую пуговицу на ее блузке, она стала жаловаться.
— Ни телевизора, ни Интернета. Даже телефона нет.
— Сразу бы поймали сигнал.
— Ну, так организуй мне новый номер.
— Я работаю над этим, — отшутился он.
У Ивоны промелькнула мысль, что Квак, как всегда, на мели. Она пригляделась к нему, с трудом сдерживая разочарование.
— Петр знает?
Кивок.
— Назначено вознаграждение.
— Пятьдесят или сто?
— Пятьдесят. Все тебя ищут.
— Жаль, что не сто, — вздохнула она. — Старый жмот. Как тебе удалось пробраться сюда?
Квак не ответил.
— Ты ей доверяешь? — Он указал на фото Кинги с родителями, стоящее на комоде.
— А что, есть варианты? Я теперь одна из вас. Белоруска.
Квак отодвинул тарелку. Ивона спросила, не хочет ли он добавки. Тот покачал головой.
— Ты знаешь, что та машина была паленая?
— Краденая?
— Люди говорят, что она связана с какими-то давними убийствами. Надо было утопить ее в болоте. В ней будут наши следы. А та баба на голубой тарантайке, что там оказалась, — из полиции. Из-за нее могут быть проблемы.
Ивона задумалась. Встала, подошла к окну. Отодвинула занавеску, осмотрелась, а потом задвинула шторы. Бордовый бархат почти совсем не пропускал в комнату свет.
— Не жалеешь?
Квак подошел к ней, обнял. Она положила голову ему на грудь. Долго не отвечала.
— Все пошло не так, как планировалось.
— Если мне не придется провести здесь всю жизнь, то нет. — Она вынула из его внутреннего кармана телефон. Юрка пытался забрать его, но Ивона, смеясь, сбежала. — Или живи здесь вместе со мной.
Квак забрал у нее мобильник. Сунул в карман, застегнул молнию.
— Я ей не доверяю. — Он опять указал на фото Кинги.
— Ты никому не доверяешь.
— Даже тебе? — съязвил он. — Опять начинаешь. Это я так тогда ляпнул. Со злости, не подумав.
— Мне ты должен доверять. Я гарантия того, что мы выживем.
— Я опасаюсь того, что он может опять пытаться…
— Сплюнь! — Ивона выпрямилась.
— Шутка.
Он взял спортивный рюкзак, который принес с собой, и начал доставать из него мужскую одежду. Потом вытянул кожаный комбинезон и старый блондинистый парик.
— Что, теперь я должна переодеться в телеведущую Кристину Лоску? — обеспокоенно спросила Ивона.
— Мы уезжаем.
— Когда?
— С минуты на минуту. — Он улыбнулся.
Ивона почувствовала томление в низу живота. Кажется, она опять в него влюбилась. Он был совершенно безбашенным. А она — дурой, но чувствовала она себя с ним просто божественно. Таких эмоций ей не мог дать никто другой.
— Мама знает?
— Нет.
— А Петр?
Квак помолчал.
— Сама ему скажешь. Он ждет нас у моей матери. Он привезет деньги.
Ивона резким движением сдернула с себя платье, схватила комбинезон, расстегнула на нем молнии. Квак подошел к ней, когда она запуталась в рубашке. Обнял за талию, поцеловал в грудь над бюстгальтером. Она засмеялась, борясь с одеждой, но поддалась его ласкам.
— Думаю, десять минут ничего не решат, — шепнул он.
Комбинезон упал на пол. Ивона отодвинула тарелки. Квак поднял ее легко, как будто она совсем ничего не весила, и посадил на стол. Она откинулась на спину и закрыла глаза, когда Квак зубами стащил с нее трусики и сунул голову между ее ног.
Они не слышали, как во двор въехал автомобиль. Водитель резко затормозил и вышел из машины. Не выключая двигатель, он подошел к колодцу и заглянул в него. Тот был совершенно сухой. Мужчина бросил в колодец некий сверток. Пакет, в котором он хранил предмет, аккуратно сложил и спрятал в карман. Сверток, по-видимому, был довольно тяжелый, о чем свидетельствовал глухой стук о дно колодца. Потом мужик нарисовал голубой краской герб «Погоня», хотя был не совсем уверен, литовская или белорусская версия у него получилась, так как никогда особо в этом не разбирался. Подумав, он дописал на кириллице: «Резать ляхов». Закончив, сел за руль и уехал, оставляя на траве едва заметные следы протектора.
— Скажешь им все.
— Все?
— Все, что они захотят знать. — Кшиштоф Сачко достал из шкафа голубые кроксы, отклеил этикетку и поставил их рядом со своим столом. Снял пиджак, ослабил галстук. Потом наклонился и начал борьбу со своим выдающимся животом. С головой под столом, он прохрипел:
— Подай мне халат, пожалуйста.
Магдалена Прус удивленно подняла бровь и пошла на поиски названного предмета гардероба. Халат лежал в целлофановом чехле на журнальном столике. Когда она вернулась, пан директор уже сменил обувь и раскладывал документы на рабочем столе, стараясь изобразить творческий беспорядок.
— Будут гости?
— Это, увы, неизбежно. Пусть уборщица ничего не трогает.
— Она бы и не посмела.
— Ты тоже.
— Я, в отличие от тебя, знаю, что у тебя тут.
— Потому я и назначил тебя нашим представителем, — засиял он.
— Какая честь.