Автомобиль ехал прямо на нее. В последнюю секунду девушка успела отскочить на обочину. Она обернулась, тяжело дыша. «Волга» проехала пару сотен метров и остановилась. Дуня подбежала и постучала в переднее стекло. За рулем сидел человек в фуражке, а на заднем сиденье — двое крупных мужчин: один в свитере и дубленке, второй в сером костюме. Перед последним лежала стопка документов, которые он заполнял, подложив под бумаги кожаный дипломат. При этом он выглядел разгневанным из-за того, что она посмела остановить машину.
Дуня зарделась. Она заметила, что второй пассажир, в свитере, тоже немного приоткрыл окно со своей стороны и не только слышит каждое ее слово, но и внимательно смотрит на нее. Он был высокий, но страшный как смертный грех. Несмотря на простоту своего наряда, наверняка очень важный. Дуня впервые в жизни видела такой роскошный автомобиль. Хромированные ручки, полированный кузов. Она застеснялась. На правильном польском языке она смогла выдавить из себя только короткие извинения, а потом показала мальчика, которого следовало как можно быстрей доставить в больницу.
— Как тебя зовут? — спросил мужчина в свитере, когда она уже сидела рядом с ним в машине. Шишка, тот, кто точно был очень важным, пересел вперед, чтобы освободить место для Пётрека. Голова мальчика лежала у нее на коленях, а его грязные ноги упирались в светлую дубленку сидящего рядом мужчины. Ему было не больше двадцати пяти, но Дуне он все равно казался слишком взрослым, чтобы она могла обращаться к нему на «ты», хотя Анатоль Пирес просил ее об этом, как только представился.
— Дуня Залусская. — Она грациозно склонила голову.
— А этот мужик впереди — Степан Ожеховский, — шепнул ей на ухо Анатоль, и мужчина протянул ей костлявую ухоженную руку.
Этот человек явно не работал физически. Дуня, краснея и стесняясь, подала ему свою. Тот заметил как шершавость ее ладоней, так и очаровательное смущение. Он улыбнулся, обнажая белые зубы, и галантно поцеловал ее руку. Дуня поспешила убрать ее и сунуть в карман.
— В каком лицее ты учишься?
Дуня гордо подняла подбородок и заявила:
— На следующий год буду поступать в медицинский лицей в Вельске, а пока ищу работу.
Директор Ожеховский смерил ее взглядом с ног до головы.
— Без прописки? Тебе известно, что это нелегально?
— Я живу у хозяйки, — соврала она и указала на мальчика. — А это мой племянник.
Анатоль улыбнулся.
— Получается, что я могу тебе помочь. Я — директор здешнего лицея. Но тебе надо сдать экзамен. Ты из деревни?
Дуня кивнула.
— А зямля да нас гаварыла, — произнес он по-белорусски с выражением. — Яна разумела нас, акружала духам мінуласьці ўсяго нашага народу й вялікай любоўю дрэваў, палёў. Ланы жыта хваляваліся проста пад вокнамі, і каласы шапацелі ад ветру. Нам было добра на весьнім сонейку, на дажджы й на ветры[311]…
Дуня зачарованно смотрела на Анатоля. Она никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так красиво говорил на этом языке. Она знала хохляцкий вариант, на котором говорили ее родственники и соседи. Но никто из них не мог показать мелодичности белорусского языка — так сильно отличающегося от русского или украинского.
— Лариса Гениуш. — Анатоль заметил ее восхищение. Рыбка заглотила наживку. — Наша первая революционерка, так и не принявшая советское гражданство. Эмигрировала в Чехию, потому что это было единственное государство, которое оказало помощь гражданам Белорусской Народной Республики. Там она жила, творила. Освободившись из лагерей, она решила вернуться на родину и умерла в Зельве, в Белоруссии. Борец за свободу. Слышала?
Дуня покачала головой. Она чувствовала себя никому не нужной и некрасивой.
— А должна. Начни читать, учиться. Нет никакой другой свободы, кроме той, которую дает знание, — сказал Анатоль.
— Не дури ей голову, Толик, — включился в разговор Ожеховский, тоже по-белорусски. Дуня удивилась. Она думала, что он стопроцентный поляк. По крайней мере, производил такое впечатление. — Приди завтра на проходную и сошлись на меня. На пилораму требуются сильные молодые женщины для укладки паркетной доски в сушилку. Правда, работа тяжелая, а ты худышка совсем.
— Я с детства тяжело работаю, — заявила она. — Я хочу и учиться, и работать.
Мужчины рассмеялись и обменялись взглядами.
— Такой женщине придется нелегко, — сказал Ожеховский. — Скрывай свою гордость, изображай покорность. И помни: на войне трусы выживают, а смельчаки гибнут. Такова жизнь.
Дуня смотрела в спину директора.
— Войны ведь уже нет.
— Иногда гораздо важнее то, чего не видно, — пробормотал он и вернулся к своим бумагам.
Тем временем Анатоль не мог удержаться от нескромных взглядов.
— Паспорт-то есть?
Дуня испугалась. Ничего не ответила. Она только склонила голову и поблагодарила панов за доброту.
— Каких панов, — раздраженно ответил Ожеховский. — Товарищей. Белорусских товарищей.
Автомобиль остановился перед больничными воротами. Анатоль хотел выйти из машины, чтобы помочь ей. Он несколько раз спрашивал, где она живет, просил адрес, но Дуня отвечала только вежливой улыбкой. Свой мешок она надела на спину, мальчика взяла на руки и, неся его перед собой, как охапку дров, дотащила до приемного покоя. Ей навстречу выбежал медбрат, подхвативший ее, чтобы она не упала. Затем кто-то прибежал с носилками. Анатоль смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью, а потом изрек:
— Сильная и гордая.
— Это не белоруска. Не может быть. Немка или полька. Какой-то фашистский байстрюк. Ты видел ее лицо?
— Для тебя любая баба — барахло.
— Не то что для тебя. Порхаешь с цветка на цветок. А Ягода дома вареники лепит.
— И переводит мой текст из «Нивы» на немецкий для А11-gemeine Zeitung.
— Если бы мне попалась такая, как твоя, то, может, и я бы женился, — вздохнул Степан.
— Только если бы у нее были увесистые яйца, — пошутил Пирес, а Степан метнул в него бешеный взгляд и с сожалением посмотрел на водителя. Придется его уволить, вот напасть.
Но этим же вечером, входя в дом влюбленного в него ксендза, он уже и думать забыл об инциденте с деревенской девчонкой неподалеку от военного кладбища.
Анатоль же не только запомнил фамилию Дуни, но также взял из управы ее фотографии, которые она подала вместе с заявлением на паспорт. Он вглядывался в умное лицо дьяволицы, которая осмелилась остановить служебную «Волгу», чтобы спасти ребенка. В закутках его памяти ничего не терялось. Именно поэтому он занимал это место и выполнял эту функцию.
Добравшись до работы, он даже не вошел в учительскую, а закрылся в своем кабинете и приказал знакомым гэбэшникам проверить семью девушки до третьего поколения. Когда те подтвердили, что она сбежала из дому, чтобы не выходить замуж, Пирес довольно усмехнулся. Интуиция опять не подвела его. Он, как мало кто, разбирался в людях. Анатоль распорядился найти белоруску, наблюдать за ней и сообщать ему о том, с кем она встречается, когда и насколько близко.
У него была жена, которой Анатоль был очень доволен. Разумеется, он не собирался портить себе жизнь. Скандал ему был не нужен. У него имелся целый гарем любовниц всех сортов. Но он уже очень давно не чувствовал такого возбуждения. Сейчас ему нужна была только эта девушка. Плохо одетая, без манер, но гордая и наверняка невинная. Она принадлежала к тому идейному и воинственному типу девиц, которые не отдают самое ценное первому встречному. Скорее, навсегда остаются в одиночестве. Ему следовало хорошенько продумать операцию по ее охмурению. Сопротивление с ее стороны неизбежно, но он-то именно на это и рассчитывал. Сегодня Пирес весь день находился в приподнятом настроении и даже согласился на командировку в Берлин, чтобы собрать данные о враждебно настроенном против Польской Народной Республики деятеле. Начальство больше месяца уговаривало его поехать.
Хайнувка, 2014 год
Двадцать три квадратных метра, не считая лоджии, тоже на девяносто процентов заполненной книгами, стали временным штабом Залусской.
Когда они вошли в душную квартирку на Пилсудского, 18, Залусская подумала, что семья Романовской когда-то, должно быть, принадлежала к местной интеллектуальной элите. Никаких журнальных столиков покрытых стеклом, мягких стульев со спинками; имитаций Матейко, оленей маслом в обществе православной Божьей Матери. Ни одной безделушки или русских часов с кукушкой, покрытых золотой краской, потому что для этих украшений совершенно не было места. Везде, в каждом уголке этой квартиры, жили книги.
О доходах вышедшей на пенсию элиты можно было судить о самодельных некрашеных полках из ДВП. Простые металлические уголки, шурупы в стенах. Опоры полок — из железнодорожных рельсов. Современные варшавские хипстеры продали бы душу за такой интерьер. А самые модные дизайнеры установили бы за такой эксклюзив соответствующие цены в валюте цвета надежды. Саша размышляла о том, что жители этого дома были очень сильны духом, раз в городке, из которого когда-то вся Польша тащила полированную мебель, не сломались и не поставили у себя в гостиной стенку, полную хрусталя. И к тому же выжили, питаясь исключительно знаниями. Саше вдруг захотелось узнать, кем они были, о чем мечтали и что держало их здесь, на краю лесной глуши.
Левая сторона помещения служила для сна и приема гостей, коих здесь поместилось бы целых две штуки, не считая хозяев, и находилась в темной нише вместе с миниатюрной кухней. Правая сторона, раза в три больше, выполняла функцию кабинета и библиотеки. Части так отличались друг от друга, что можно было бы провести на полу линию, разделяющую их. По левой, «бытовой», приходилось перемещаться, прижавшись к стене. В правой же можно было вдохнуть полной грудью. На каждой полке этой стены стояли пронумерованные книги, терпеливо собирающие пыль. Их было так много, что даже над телевизором «Рубин», повернутым экраном к стене, был сделан дополнительный стеллаж, чтобы использовать и это пространство. Саша сразу почувствовала себя, как в кабинете профессора Абрамса в Международном центре следственной психологии в Хаддерсфилде. В полной безопасности. В голове не укладывалось только, как в этой квартире могло поместиться пять человек.