Петр напрягся. Он положил ее руку на сиденье и переключил передачу.
— Ах, какой праведник.
— Будь дамой, — пожурил он ее, хоть и знал, что она не прислушается. Лариса вглядывалась в даль.
— Поляки убили деда, потому что он был белорусом. Православным. Этого было достаточно. Эх, война.
Она опять покопалась в бардачке и нашла кассету с подписью «R. F. Brahi». Запищала от радости, как ребенок, обнаруживший спрятанные конфеты, и вставила кассету в магнитолу. Они молча ждали, когда зазвучит усиленный электроникой бас Марека Сидорука. Лариса ритмично покачивалась. Асимметричный каскад светлых, нетронутых краской волос закрыл правую часть ее лица.
«Вайна!» — выкрикивал Юрек Осенник, называемый Сенькой, вокалист «Bpari».
Лариса надела красный берет, повязала шейный платок. В зеленом тренче своей матери и никогда не чищеных туфлях на небольшом каблучке, она выглядела словно актриса из фильма о французском Сопротивлении. Целомудренный вид не выдавал бы ее боевой характер, если бы не гордо надутые губы и бешенство в глазах, когда она говорила о своей родине. Сейчас она кивала в ритм музыки и раз за разом выкрикивала вместе с Сенькой: «Вайна!»
Петр смотрел на ее сережки с гербом «Погони», которые она сделала себе из пивных крышек, а потом покрасила золотой краской. Он знал, что местные жители считают ее излишне эксцентричной, но именно это в ней и привлекало его. Так же как и то, что ей было наплевать на мелочи. На то, что у нее нет работы, денег, имущества. Она не стремилась свить гнездо, как всякая приличная женщина. Не обрастала одеждой, обувью, сумочками. Максимум — книги, которые, прочитав, передавала дальше, чтобы заражать других своей потребностью борьбы и неустанным стремлением к правде.
На материнстве она тоже особенно не сосредотачивалась. Ей повезло, Фион был хорошим мальчиком. По правде говоря, он сам себя воспитывал. В детском саду он был самым послушным в группе. Может, так и должно быть. Чем более сумасшедший родитель, тем лучше дитя. С тех пор как Лариса начала работу в фонде «Диалог», оказывающем поддержку беженцам из стран бывшего Восточного блока и оформила себе и Фиону легальные документы, она почти не занималась сыном. А мальчишка претензий к ней не имел. Он просто любил ее такой, какая она есть. Он хорошо прижился на новой родине, хотя вряд ли понимал, что это значит. Его любили. И по-польски он говорил уже лучше матери, которая была инфицирована духом революции и жила, казалось, исключительно идеями. Она любой ценой старалась пробудить белорусский народ из медвежьего сна или, как она часто говорила, зимней спячки, которая, по ее мнению, уже должна закончиться. В своем бунтарстве Лариса была намного искреннее, чем любой оппозиционный политик в Минске.
Ей давно предвещали, что она будет, как ее тёзка — Лариса Гениуш, — эмиграционным политиком. А вот поэтом — никогда, во имя счастья всех народов. Она пыталась писать, но так коряво, что сам писатель Сократ Янович попросил, чтобы она занялась тем, что у нее получается лучше всего: помощью эмигрантам, поддержкой, организацией гуманитарной помощи. Ей польстил этот комплимент, который, в принципе, был завуалированной критикой. Но Петр знал, что она охоча до комплиментов, и иногда даже думал, что ею движет не жажда независимости, а обычное пустозвонство. Желание быть замеченной. Все равно кем. В сером белорусском обществе у нее бы не было шансов показать себя. Там таким разноцветным птицам попросту подрезали крылья, только потому что они хотели летать.
— Поверни сюда, — сказала она.
Петр не сразу выполнил просьбу, хоть и не удивился. Еще утром она утверждала, что спешит на поезд. Чтобы сегодня ночью добраться до Минска, ей надо было быть на вокзале в Белостоке к пяти вечера. Тем временем, вместо того, чтобы собираться, Лариса ходила туда-сюда, перебирала тряпки, переодевалась, рвала фотографии, искала вырезки из газет. Похоже, она не спешила. Наконец вынесла чемодан, но тот был таким легким, словно Лариса везла на родину только воздух и горсть земли. Бутылка водки и конфеты для ее родителей, которые Петр передал через нее будущим родственникам, грохотали внутри, будто кроме них там больше ничего не было.
Она оставила Петру доверенности фонда и копии документов ее и сына, что делала всегда, даже перед короткими поездками. На случай, если она вдруг резко, неожиданно пропадет, будет похищена тайными агентами. Эта идея фикс со временем только усиливалась. Петра сначала беспокоила ее вера в заговор, но впоследствии он просто привык. Почти каждый гражданин бывшего СССР страдал этим синдромом. Потом, во время утреннего кофе, она так обнимала Фиона, словно должна была умереть, никогда не вернуться. Петр даже не подозревал, что она способна на такую сердечность. Он правильно почувствовал подвох. Но пустой чемодан взял и положил в багажник. Она, сморщившись, смотрела на старый «полонез», в котором уже на выезде из города закипела в радиаторе вода. Петр засучил рукава, поднял капот и устранил неисправность. Им пришлось подождать, чтобы радиатор остыл, и Лариса не преминула высказать Бондаруку, что мужчина с его статусом, «сам-пан-босс-отец-директор», как она его прозвала, если бы был «русский», уже давно купил бы себе «мерседес». Он ничего не ответил, лишь слегка улыбнулся в усы. Он уже месяц ждал заказанный новейший «очкарик» класса Е, следующую модель культового «бенца». Когда продавец в салоне показал ему фото этой модели, Петр сразу загорелся. Он уже представлял себе Ларисину мину, когда она увидит эти двойные фары и плавные линии кузова.
— Поворачиваешь или нет? — якобы нехотя бросила она, но так решительно, что он притормозил. — Если нет, то я выпрыгну на ходу.
— Что это за выходки? — Он тут же остановился.
Они оба по инерции дернулись вперед. Колеса буксовали в песке.
— У зруйнаванай хаце я чакаю на цябе, — промурлыкала она, а следом крикнула вместе с харизматичным вокалистом «Брагi»: — Вайна! Бо хоць зямля прытулiла б нас, то i лягчэй было б памираць. Бо як жыць у такiм палоне. I наогул не жыць, а iснаваць. Без перамогi. Вайна!
Петр нажал на кнопку. Кассета выскочила из магнитолы.
— Как это? Ты не возвращаешься в Беларусь?
— Никто по нас особо не скучает, уже год. — Она открыла пачку «парламента».
Он забросал ее вопросами:
— А что с Фионом? Где он будет учиться? Муж тебя не будет искать? А государство? Думаешь, не вспомнит о своем гражданине?
— Сомневаюсь. — Она прикурила, затянулась. Спички бросила в бардачок. — Я уже об этом позаботилась.
Лариса вышла из машины и хлопнула дверью. Он смотрел, как она удаляется. Старую сумочку она сначала держала в руке, а потом принялась размахивать ею в ритм шагов, словно это должно было добавить ей отваги. Он посидел еще немного, хотя знал, что она не остановится. Припарковался у леса, проверил, закрыты ли окна, и пошел за ней. Она ждала, прислушиваясь к пению птиц. Знала, что он придет. Всегда приходил.
— Что мы ищем в этом лесу?
— Потрошителя. — Она издевательски засмеялась. Видимо, Петр подбодрил ее искренне удивленным взглядом, потому что она продолжила: — Ты знаешь, что тут неподалеку жил помощник Джона Демьянюка или иначе Ивана Грозного, убийцы из Треблинки и Собибора? Моя знакомая из фонда, Уля Рачковская, рассказывала, что знает женщину, которая сошлась с ним и даже родила от него ребенка. Дочь.
— От Ивана Грозного?
— От Марчука, зайка. Я, кажется, внятно выражаюсь, — раздраженно добавила она. — Баба не знала, с кем живет, пока к ней не заявился один местный исследователь. Кшиштоф Веремюк, любитель покопаться в старых военных делах этих мест. Эдакий доморощенный социолог, а по профессии специалист по германистике. То есть школьный учитель. Немецкого. И рассказал тетке, что Ян Марчук — это предположительно Иван Марченко. Осужденный за многочисленные убийства, сначала в Израиле, а потом в Германии.
Петр замер, ничего не сказал. Лариса взяла следующую сигарету и начала копаться в сумке. Он это предусмотрел, взяв с собой ее спички из бардачка. Она ответила ему благодарной улыбкой. Ждала, пока он подаст ей огонь. Спичка загорелась, но она нечаянно задула ее. Петр сразу же зажег вторую. Лариса поправила берет и зашагала по тропинке, проваливаясь каблуками в песчаную почву. Она не принадлежала к типу женщин, соблюдающих этикет. За столом предпочитала дискуссии, лучше всего с водкой и до самого утра. Хождение по лесам должно было дать ей некие знания, которых она постоянно жаждала. В принципе, Петру самому было интересно, что же они ищут, а прежде всего, чего она еще не знает. Потому что со стороны казалось, кое-какое следствие по этому делу она уже провела.
— Люди рассказывали, что когда Марчук вернулся с войны, он был такой толстый, что едва проходил через дверь, — продолжала она. — Он разжирел до такой степени, что не мог завязать себе шнурки. Сам скажи, кто возвращался с войны в таком виде и так себя вел?
— Как?
— Ты ничего не знаешь! Хвалил все немецкое. Знакомых приветствовал криком: «Хайль Гитлер!» Не один раз его из-за этого забирала милиция, но все повторялось. Евреев он, конечно, ненавидел. Вроде как один человек, который с ним иногда выпивал, говорил, что Марчук мечтает опять, хотя бы один раз, опустить руки в человеческую кровь. Люди начали поговаривать, что Марчук был охранником в немецком лагере.
— Бред какой-то.
— Вовсе нет, — возразила она. — Веремюк проверил, что Ивана Марченко, помощника Демьянюка у газовой камеры в Треблинке, так и не нашли. Похожесть имени и фамилии, поведение Марчука показались ему подозрительными. Он объяснял мне, что вспомогательные отряды СС, держащие в руках варшавское гетто, или лагерные надсмотрщики набирались среди украинцев, но не исключено, что туда мог попасть и белорус с Полесья или, например, русский. Учитель немецкого пытался исследовать национальность Марчука и найти людей, которые знали его и могли бы что-то рассказать о его военном прошлом.
— Даже если и нашел, то особо рассчитывать на эти истории нечего, — скептически бросил Петр. — Время идет, доказательства, скорей всего, уничтожены.