Но я не могу больше ждать.
Обыскиваю шкаф и в кармане толстовки антрацитового цвета обнаруживаю письмо. Найти его оказалось не так уж и трудно: сначала я обшарила обувные коробки и углы шкафа, где нашлась только пыль. Затем перешла к одежде. С четвертой или пятой попытки моя рука на что-то наткнулась. Вытаскиваю это «что-то» из кармана, чтобы посмотреть. Это бумажный листок, сложенный во много-много раз — так, что получилось не больше дюйма в высоту и ширину.
Вытаскиваю и осторожно разворачиваю.
«Пожалуйста, не сердись», — сказано там. Чернила бледные, будто толстовка вместе с бумагой побывала в стиральной машине. Но слова, выведенные печатными буквами — причем куда изящнее, чем мой корявый почерк, — наводят на мысль, что писал мужчина. Хотя об этом можно догадаться и по содержанию. «Ты не хуже меня знаешь, как тяжело мне пойти на такое. Дело не в тебе, ты не сделала ничего плохого. Это не значит, что я не люблю тебя. Но я не могу и дальше жить двойной жизнью».
Внизу внезапно открывается входная дверь. И захлопывается.
Имоджен дома.
Мое сердце колотится как бешеное.
Уилл приветствует ее радушнее, чем мне хотелось бы. Спрашивает, голодна ли, разогреть ли ужин. Это противоречит нашим правилам: или ужинать с нами, или не есть совсем. Жаль, что Уилл такой податливый, но он всегда такой — рад угодить. Имоджен дважды отвечает «нет» — коротко и резко. Ее голос раздается уже у самой лестницы.
Я реагирую быстро: складываю записку и сую обратно в карман, вешаю толстовку на место, дергаю выключатель, закрываю дверцу шкафа и спешу к выходу. Но в последний момент вспоминаю, что нужно выключить свет в комнате и слегка приоткрыть дверь, как было до моего прихода.
У меня нет времени проверить, всё ли на своих местах. Остается только надеяться на лучшее.
Мы сталкиваемся наверху у лестницы. Я натянуто улыбаюсь, но не говорю ничего.
Мышка
Давным-давно жил-был старый дом. Все в нем было старым: и окна, и всякая техника, и особенно ступеньки. Потому что каждый раз, когда на них кто-то наступал, ступеньки по-стариковски стонали.
Мышка понятия не имела, почему они так себя ведут. Хотя она знала очень многое. Но не знала, что ступеньки трутся о стояки, скрежеща о невидимые ей гвозди и шурупы. Она знала только, что ступеньки шумят. Особенно последняя — самая шумная.
Мышка думала, что знает о ступеньках то, чего не знает никто. Она думала, что им становилось больно, когда на них наступали, и именно поэтому они каждый раз стонали и пытались вырваться из-под ног. Хотя Мышка весила всего сорок шесть фунтов[378] и даже муху не обидела бы.
Это напоминало ей стариков, живших на другой стороне улицы, которые с трудом передвигались и стонали при ходьбе так же, как иногда стонали ступеньки.
Мышка была чувствительнее других. Ставя ногу на последнюю ступеньку, девочка волновалась за ее самочувствие. По той же причине она старалась не наступать на улице на гусениц и жуков. Обычно Мышка осторожно перешагивала больную ступеньку, хотя это давалось с трудом: у девочек в таком возрасте ножки коротковаты.
Отец безуспешно пытался починить лестницу. Постоянный скрип бесил его, выводил из себя, заставлял чертыхаться себе под нос.
— Почему бы тебе просто не перешагивать через нее? — Отец легко мог миновать эту ступеньку: он высокий, у него широкий шаг. Но он был нетерпелив и любил все делать по-своему.
Отец не был создан для работы по дому. Ему гораздо больше подходило сидеть за столом, пить кофе и болтать по телефону. Тогда Мышка садилась за дверью и слушала. Ей не разрешалось перебивать, но, если сидеть очень тихо, можно было расслышать и сам разговор, и как меняется тон отца, когда он беседует с клиентом.
Отец Мышки был привлекательным мужчиной с темно-каштановыми волосами и большими, круглыми, всегда настороженными глазами. Бо́льшую часть времени он вел себя тихо — кроме тех случаев, когда куда-то шел: отец был крупным, с тяжелой походкой. Мышка слышала его шаги за целую милю.
Он был хорошим отцом. Гулял с Мышкой на улице и играл с ней в мяч. Рассказывал о птичьих гнездах и о том, как кролики прячут своих детенышей в норах. Он знал, где они обитают, подходил к норам, раздвигал пучки травы и комки шерсти и позволял дочке заглянуть внутрь.
Однажды, когда ему вконец надоела скрипучая лестница, он взял из гаража ящик с инструментами и взобрался вверх. Молотком вбил гвозди в ступеньку, прижимая ее к изнанке, потом схватил пригоршню отделочных гвоздей и постучал, прикрепляя к стояку. После чего с гордостью отступил — полюбоваться на дело своих рук.
Но мастер на все руки из него был так себе. Он мог бы догадаться, что починить ступеньку не получится. Потому что даже после всех его усилий лестница продолжала стонать.
Со временем Мышка привыкла к этим звукам. Она лежала в постели, уставившись на свисавшую с потолка лампу, с колотящимся сердцем, не в силах заснуть, и прислушивалась к последней ступеньке в ожидании, когда та предупреждающе проскрипит. Чтобы понять, что кто-то поднимается по лестнице в ее комнату. И успеть спрятаться.
Сэйди
Лежа в кровати, я наблюдаю, как Уилл переодевается в пижамные штаны и бросает одежду в корзину на полу. На секунду он задерживается у окна, глядя вниз на улицу.
— В чем дело? — Я сажусь в постели. Что-то там, за окном, привлекло внимание мужа. Он стоит в задумчивости.
Мальчики спят. В доме на удивление тихо.
— Там свет, — отвечает Уилл.
— Где?
— В доме Морган.
Я не удивлена. Насколько мне известно, дом по-прежнему является местом преступления. Скорее всего, у экспертов уйдет несколько дней на сбор улик, после чего они вызовут какую-нибудь специальную службу очистить дом от следов крови и прочего. И скоро на наших глазах люди в желтых защитных костюмах с какими-то дыхательными аппаратами на головах будут входить и выходить, забирая окровавленные вещи.
Я снова вспоминаю о ночном убийстве. О кровопролитии.
Сколько окровавленных вещей им придется вынести?
— На подъездной дорожке машина, — сообщает Уилл и добавляет, прежде чем я успеваю ответить, — машина Джеффри. Значит, он вернулся из Токио.
Муж неподвижно стоит у окна минуту-другую. Поднимаюсь с кровати, расставаясь с теплым одеялом. Сегодня вечером в доме холодно. Подхожу к окну и встаю рядом с Уиллом. Наши локти соприкасаются. Вижу то же, что и он: темный внедорожник, припаркованный на подъездной дорожке рядом с полицейской машиной. Оба автомобиля освещены фонарем над крыльцом.
Пока мы наблюдаем, открывается входная дверь. Первым выходит офицер, за ним — Джеффри. Похоже, он на целый фут выше полицейского. Задерживается в дверях, оглянувшись в последний раз. В руках багаж. Выходит из дома и идет мимо полицейского. Тот закрывает и запирает за ним дверь; видимо, встретил его здесь и присматривал за местом преступления, пока мистер Бейнс забирал свои вещи.
— Это невероятно, — тихо бормочет Уилл.
Я кладу ладонь ему на плечо почти утешающим жестом.
— Это ужасно… это и правда ужасно. Никто не заслуживает такой смерти. Особенно молодая женщина.
— Ты знаешь про панихиду? — Уилл не отрывается от окна.
— Какую еще панихиду? — Впервые слышу.
— Завтра. Отпевание Морган. В церкви методистов.
На острове две церкви — эта и католическая.
— Я слышал про это на школьной парковке. Проверил и нашел в интернете некролог и новость об отпевании. Думаю, потом состоятся и похороны, но…
Он замолчал. Очевидно, тело еще в морге и никто не отдаст его до окончания расследования. Формальностям вроде похорон и поминок придется подождать, пока не поймают убийцу. Сейчас же придется ограничиться отпеванием.
Завтра у меня работа, но, возможно, после нее получится приехать в церковь вместе с Уиллом — смотря во сколько начнется панихида. Знаю, он точно захочет быть там. Ведь Уилл дружил с Морган. И хотя в последнее время у нас непростые отношения, я не хочу отпускать его одного. Не хочу, чтобы он простоял всю церемонию в одиночестве. Я сделаю это ради Уилла. Кроме того, мне хочется повнимательнее присмотреться к Джеффри Бейнсу.
— Завтра я работаю до шести. Поедем туда вместе, как только закончу. Отто может присмотреть за Тейтом.
Вряд ли это надолго. Задерживаться в церкви незачем. Почтим память покойной и уедем.
— Нас там не будет, — решительно говорит Уилл.
Я растеряна. Я ждала совсем другой ответ.
— Почему?
— Я считаю, что это бесцеремонно. Ты ее вообще не знала, да и я — не очень хорошо.
Начинаю было объяснять, что на панихиду совсем не требуется официальное приглашение, но быстро умолкаю: Уилл явно не передумает.
— Как думаешь, это он убил? — меняю тему разговора.
Я не свожу глаз с Джеффри Бейнса за окном. Приходится вытягивать шею: дом Бейнсов не прямо через улицу, а наискосок. Наблюдаю, как Джеффри и полицейский о чем-то поговорили, стоя на подъездной дорожке, прежде чем расстаться и направиться к своим машинам. Когда Уилл не отвечает, я бормочу:
— Убийца — всегда муж.
На этот раз Уилл откликается моментально:
— Сэйди, он был за границей. С чего ты взяла, что он замешан?
— То, что он был за границей, не значит, что он не мог нанять исполнителя для убийства жены.
Наоборот, обеспечил себе идеальное алиби. Уилл не может не понимать.
Он еле заметно кивает, дав задний ход:
— А почему ты сказала, что убийца — всегда муж?
Я пожимаю плечами.
— Точно не знаю. Просто, если слушать новости, так и выходит. Недовольные мужья постоянно убивают жен.
Смотрю, как на другой стороне улицы Джеффри Бейнс открывает багажник своего внедорожника и бросает туда вещи. У него прямая осанка. И это странно.
Он не опускает плечи, содрогаясь от рыданий, как следует мужьям, потерявшим жен.
Как я заметила, он вообще не проронил ни слезинки.