— Это ужасно!
— Посмотрим, как все развернется. Твердо пока известно одно: некий Гюстав Мюэ, букинист, житель Муассака, был найден в своей лавке мертвым. Его убили тремя револьверными выстрелами. Мы уже связались с полицейским комиссаром городка. Все подтвердилось — убийство произошло вчера.
— Вчера?
— Да.
— Значит, он сперва написал свой роман, а потом убил?
— Да. Он сначала описал преступление, а потом убил!
— И мы ему присудили Гонкуровскую премию?!
— Вы не могли знать. Вы дали премию роману.
— Это ужасно!
Гастон Симони с трудом проглотил слюну.
— Мосье Робен, скажите, вы на самом деле собираетесь дать этой истории широкую огласку? Умоляю вас, не надо. Или хотя бы повремените. Ради этого я и пришел к вам. Вы представляете себе, какой поднимется шум! Скандал! Полиция будет нас допрашивать… Начнется следствие…
«Этот человек сошел с ума, они все спятили, — мелькнуло в голове Жозэ. — Или же я тронулся. Кажется, последнее уголовное дело вывихнуло мне мозги…»
Человек в зеленой накидке, размахивая своими тощими бледными руками, продолжал:
— Подумайте о последствиях… На карту поставлена честь нашей Академии. Вы представляете себе — убийца получает Гонкуровскую премию! Мы ведь думали, что поощряем молодой талант, неведомого гения, а выясняется, что он убийца… Преступник! Литература поощряет преступление!
Симони говорил медленно, делая паузы между словами. Репортер вежливо кивал головой.
— Мы живем в чудовищное время, — продолжал Симони. — Наш век — век грабежей и преступлений, век гангстеров…
Он потряс указательным пальцем, словно его внезапно охватил ужас.
— Наша роль плачевна… Я только сейчас это понял. Мы присудили премию преступнику! Это символично. Вы меня понимаете?
— Понимаю, — ответил Жозэ. — Но боюсь, что сейчас уже невозможно замять дело. Я журналист. Это мое ремесло. Я обязан информировать своих читателей. Кроме того, мы должны считаться с коммерческой стороной. Предположим, мы промолчим, но другие наверняка проявят меньше такта. Да и вообще, все равно уже поздно… Вы слышите шум?
Человек в зеленой накидке прислушался.
— Это машины печатают последний выпуск, — пояснил Жозэ. От глухого гула содрогалось все здание. Маленькая стеклянная пепельница на столе Жозэ дребезжала. Журналист переставил ее на другое место.
— А я-то надеялся, что еще не поздно, — упавшим голосом проговорил Симони.
— В котором часу вам позвонили? — спросил Жозэ.
— Точно не могу сказать, наверное, около двенадцати ночи… Это же чудовищно!
— Вы говорите о телефонном звонке?
— Нет, вообще обо всем… Ну и время!
Симони опустил голову и прошептал, словно обращаясь к себе самому:
— Но это шедевр… Настоящий шедевр…
— Простите? — переспросил репортер.
— Это я о рукописи… Настоящий шедевр.
В коридоре послышались торопливые шаги, и оттуда донесся голос д'Аржана:
— Робен, Робен, вы у себя? Вас ждет Бари.
Дверь открылась, в кабинет вошел литературный обозреватель. Он сразу же узнал Симони по его зеленой накидке.
— Прошу извинения…
— Наш друг Жак д'Аржан, литературный обозреватель «Пари-Нувель», — представил Жозэ. — Мосье Гастон Симони, член Гонкуровской академии.
Д'Аржан почтительно поклонился, Симони протянул ему руку.
— Мосье д'Аржан, я часто читаю ваши статьи. В них есть чувство меры и здравый смысл.
— Благодарю вас, мэтр, — сказал в ответ д'Аржан. — К сожалению, нам дают так мало места и литература настолько не в чести у широкой публики, что…
Жозэ скорчил гримасу.
Симони кивал головой.
— Боюсь, что завтра литература, как вы соизволили сказать, будет в большой чести у широкой публики, хотя мы охотно без этого обошлись бы.
— Все это очень прискорбно, — вежливо поддержал д'Аржан.
Симони запахнул накидку и спрятал в нее руки.
— Да, сейчас уже невозможно замолчать сегодняшние события. Однако, господа, я вас прошу об одном: все-таки подумайте о нас, вернее о престиже, который еще сохранила наша Академия и который кое-кто с удовольствием втоптал бы в грязь. Предполагаю, что наш президент соберет представителей прессы и обратится к ним с просьбой проявить в освещении дела сдержанность и такт. Кто-то решил сыграть с нами шутку, кровавую шутку…
— Сделаем все, чтобы разоблачить его, обещаем вам, — убежденно сказал Жозэ.
— О, если бы! — вздохнул поэт и встал. Он поднял руку, опустил ее и добавил:
— Самое ужасное, что, когда я познакомлюсь с этим омерзительным существом, я не в силах буду подавить в себе восхищение им.
И, понизив голос, он заключил:
— Это ужасно, но его роман — действительно выдающееся произведение. Что поделаешь!
Он пожал руку Жозэ, потом д'Аржану и толкнул приоткрытую дверь.
— Да, еще одна просьба. Я буду вам очень благодарен, если вы сообщите мне, как будет двигаться ваше расследование. Я знаю, мосье Робен знаток своего дела…
— Обязательно, — пообещал Жозэ.
— Не хотите ли поговорить с нашим главным редактором, мэтр? — предложил д'Аржан.
— Нет, не стоит. Сейчас уже поздно. Я целиком полагаюсь на вас и надеюсь, что у нас еще будет случай встретиться. Вам надо ведь работать, да? Не буду больше вас задерживать. До свидания, мосье.
Симони решительным жестом надел на свою лысую голову черную фетровую шляпу и вышел. Оба журналиста, стоя в дверях, смотрели вслед поэту: он, сгорбившись, удалялся по коридору. Полы его зеленой накидки развевались. Поравнявшись с отделом информации, Симони обернулся. Секунды три он, казалось, рассматривал обоих журналистов, столь непохожих друг на друга: Робен — коренастый розовощекий блондин с ясными голубыми глазами, д'Аржан — худой брюнет с длинным овалом лица и взглядом, скрытым очками в тяжелой роговой оправе.
Но не внешность журналистов вызвала интерес у Симони. Он сделал несколько шагов назад и, приподняв шляпу, сказал:
— Простите, чуть не забыл… Вы не могли бы мне достать вечерний выпуск вашей газеты? Вернее, утренний.
Он робко улыбнулся и смущенно потеребил свои седые усы.
— Конечно, — ответил д'Аржан. — Минутку…
Жозэ остался вдвоем с поэтом.
В огромном здании сейчас было относительно тихо. Стук телетайпов наконец прекратился. Ротационные машины перестали сотрясать стены. Из всех дверей доносились голоса — ночные редакторы расходились по домам.
Гастон Симони настороженно огляделся и, подойдя вплотную к Жозэ, тихо сказал ему:
— Мосье Робен, я должен… я должен признаться, что…
Жозэ, почтительно склонив голову, слушал поэта.
— Я плохо себя чувствую, — продолжал поэт, тяжело дыша. — Этот телефонный звонок невероятно меня разволновал. У меня больное сердце, а день был такой беспокойный…
— Может, вы посидите в кресле? Или что-нибудь примете?
— Нет, нет. Просто я бы хотел поехать домой.
Человек в зеленой накидке явно трусил. Он нервно теребил полы своей накидки и все время оглядывался. Лицо его было мертвенно-бледно.
— Я живу довольно далеко… Набережная Анжу, на острове Сен-Луи.
— Хотите, мы попросим, чтобы вас проводили?
— Я буду очень признателен.
Вернулся д'Аржан с газетой.
На первой полосе, над шестью колонками, чернела жирная шапка:
«Такое не пришло бы в голову ни одному писателю.
Убийце — Гонкуровская премия!
Действительно ли неизвестный автор «Молчания Гарпократа», которому десять академиков присудили Гонкуровскую премию, убийца букиниста в Муассаке?
Полная тайна.
(От наших специальных корреспондентов Жозэ Робена и Жака д'Аржана)».
— Вот этого-то я и хотел избежать, — прошептал Симони, внимательно прочитав заголовок.
Жозэ развел руками, словно говоря: мы ничего не можем поделать… Все кончено…
Симони медленно сложил газету и сунул ее под накидку. Репортер облегченно вздохнул. Поэт не увидел фотографии, помещенной д'Аржаном внизу шестой колонки. Жозэ обрадовался. Слава богу, хоть этого не заметил. Фотомонтаж сделан был довольно ловко и зло: «Симони, задрапированный в свою знаменитую накидку, на фоне черного силуэта. «Кто же автор «Молчания Гарпократа»? — гласила подпись. — Этот вопрос задает себе вместе со всеми Гастон Симони, поэт, известный своим сборником стихов «Цветы тени», один из самых уважаемых членов Гонкуровской академии».
— Я позвоню в гараж, — предложил Жозэ. — А вы, д'Аржан, проводите мосье Симони, хорошо?
— Еще раз заранее благодарю вас за все, что вы сможете сделать для нас! — и поэт пожал руку репортеру.
Симони с д'Аржаном направились к лифту.
В слабо освещенном коридоре несколько секунд развевалась зеленая накидка, потом она исчезла за поворотом.
Наступил час, когда типография погружается в непродолжительный сон. Тюки газет готовились для отправки в экспедиции. Линотипы замолкли, слышалось только шлепанье фальцовочных машин. С рассветом начиналась короткая жизнь листков, покрытых жирной типографской краской.
В наборных цехах несколько рабочих ходили вдоль столов, которые по старинке называются талерами, и, сгребая металлические строки, кидали их в маленькие скрипучие вагонетки, чтоб отвезти в переплавку. Завтра все эти мертвые столбики оживут. Металл выплеснется на матрицы, и новые строки встанут в формы, зажужжат прессы, оттискивая полосы газеты, которые потом поступят на вращающийся барабан ротационной машины.
«Одним больше, одним меньше», — стандартная фраза, которую говорит каждый, уходя из цеха.
Все редакторы разошлись по домам. Ушел из своей каморки около лифта и Жюль, ночной сторож.
В два часа десять минут в редакции оставалось всего четыре человека, они сидели в кабинете главного редактора.
При свете лампы с зеленым абажуром Бари лихорадочно листал железнодорожный справочник.
Неподалеку от него Рози Соваж сосредоточенно читала пробный оттиск газеты.
У двери, в глубоком кожаном кресле, приложив ко лбу ладонь, полулежал д'Аржан. Казалось, он дремлет.